- Я знаю. Вас заставили пойти в Исторический Музей... и осмотреть
Добуннаэсский Монумент... и прослушать чью-нибудь речь в Сенате!
Шевек рассмеялся, потому что именно так он и провел один день прошлым
летом.
- Я знаю! Они так глупо обращаются с иностранцами. Я сама позабочусь,
чтобы вы увидели настоящий Нио!
- Я был бы рад этому.
- Я знаю всяких замечательных людей. Вы здесь застряли среди всех
этих нудных профессоров и политиков...
Она продолжала тараторить. Ее бессвязная болтовня доставляла ему такое
же удовольствие, как этот солнечный свет и снег.
Они подошли к маленькой станции Амоэно. У нее уже был обратный билет;
вот-вот должен был подойти поезд.
- Не ждите, замерзнете.
Он не ответил, просто стоял, громоздкий в подбитой мехом куртке, и
ласково смотрел на нее.
Она опустила взгляд и стряхнула снежинку с вышитого обшлага своего
пальто.
- У вас есть жена, Шевек?
- Нет.
- Вообще никакой семьи?
- А, вот вы о чем... Есть. Партнерша. И наши дети. Извините меня, я
вас не так понял. Видите ли, "жена" - это для меня нечто, существующее
только на Уррасе.
- А что такое "партнерша" и "партнер"? - Она подняла на него озорной
взгляд.
- Я думаю, вы бы назвали это женой. И мужем.
- Почему же она не приехала с вами?
- Не захотела, и потом, младшей девочке только год... нет, сейчас уже
два. И потом...- он замялся.
- Почему не захотела?
- Ну, ее работа - там, а не здесь. Если бы я знал, что здесь ей бы
так многое понравилось, я бы просил ее поехать. Но я не знал. Понимаете,
тут проблема безопасности.
- Безопасности здесь?
Он снова замялся и наконец сказал:
- Также и когда я вернусь домой.
- Что же с вами будет? - спросила Вэйя, широко раскрыв глаза. Из-за
холма за чертой города показался поезд.
- О, скорее всего, ничего. Но есть некоторые, кто считает меня
предателем. Потому что я пытаюсь подружиться с Уррасом, видите ли. Когда я
вернусь домой, они могут устроить неприятности. Я не хочу этого для нее и
для детей. Перед моим отъездом уже было немного неприятностей. Достаточно.
- Вы хотите сказать, что вам будет по-настоящему грозить опасность?
Чтобы расслышать, ему пришлось нагнуться к ней, потому что на станцию,
гремя колесами и вагонами, въезжал поезд.
- Не знаю,- сказал он, улыбаясь.- Вы знаете, наши поезда очень
похожи на эти. Хороший дизайн незачем менять.
Он вместе с ней подошел к вагону первого класса. Он открыл ей дверь
вагона, потому что сама она не стала этого делать. Когда она вошла, Шевек
заглянул в вагон, оглядел купе.
- А внутри они совсем не похожи! Это все - для вас? Для вас одной?
- О, да. Я терпеть не могу второй класс. Эти мужчины, которые вечно
жуют смолу маэры и плюются. А на Анарресе жуют маэру? Нет, конечно, нет.
Ах, я бы столько всего хотела узнать о вас и о вашей стране!
- Я люблю о ней рассказывать, но никто не спрашивает.
- Тогда давайте непременно встретимся и поговорим о ней! Вы позвоните
мне, когда в следующий раз будете в Нио? Обещайте!
- Обещаю,- добродушно сказал он.
- Хорошо! Я знаю, что вы не нарушаете обещаний. Кроме этого, я пока
ничего о вас не знаю. Но это я чувствую. До свидания, Шевек.- На секунду
она положила руку в перчатке на его руку, которой он держался за дверь.
Паровоз загудел в две ноты; он закрыл дверь и стал смотреть, как отходит
поезд. В окне мелькнуло белое и алое - лицо Вэйи.
Он вернулся в дом Оииэ в очень жизнерадостном настроении и дотемна
играл с Ини в снежки.
РЕВОЛЮЦИЯ В БЕНБИЛИ! ДИКТАТОР БЕЖАЛ! СТОЛИЦА В РУКАХ ПРЕДВОДИТЕЛЕЙ
МЯТЕЖНИКОВ! ЧРЕЗВЫЧАЙНАЯ СЕССИЯ СПП! НЕ ИСКЛЮЧЕНО ВМЕШАТЕЛЬСТВО А-ИО.
"Птичья" газета была настолько возбуждена, что напечатала самым
крупным шрифтом, какой у нее был. Жертвой этого возбуждения пали и
орфография, и грамматика: "К вчерашней ночи мятежники удерживают все к
западу от Мексти и жестоко нажимают на армию". Так обращались с глаголами
ниоти: и прошедшее, и будущее время загоняли в одно насыщенное,
неустойчивое настоящее время.
Шевек прочел газеты и разыскал описание Бенбили в Энциклопедии СПП. По
форме это государство было парламентарно-демократическим, фактически же -
военной диктатурой, им управляли генералы. Это была большая страна в
Западном полушарии - горы и засушливые саванны, мало населенная, бедная.
- Надо было мне ехать в Бенбили,- думал Шевек, потому что
представление о ней притягивало его; он представлял себе бледные равнины,
ветер над ними. Новость странно взволновала его. Он слушал все сводки по
радио, которое до этого почти перестал слушать, обнаружив, что его основная
функция - рекламировать товары. Сообщения по радио, как и по официальному
телефаксу в общественных местах, были краткими и сухими: странный контраст
с популярными газетами, с каждой страницы которых кричало слово
"Революция".
Генерал Хавеверт, президент, благополучно бежал на своем бронированном
аэроплане, но некоторых генералов помельче поймали и кастрировали (это
наказание в Бенбили традиционно предпочитали смертной казни). Отступающая
армия сжигала на своем пути поля и города своего же народа. Партизанские
отряды не давали покоя армии. В столице, Мескти, революционеры открыли
тюрьмы, дали амнистию всем заклю ченным. Когда Шевек прочел это, сердце у
него радостно забилось: есть надежда, все-таки есть надежда... Он все более
напряженно следил за вестями о далекой революции. На четвертый день он
смотрел по телефаксу о дебатах в Совете Правительств Планеты и увидел, как
иотийский посол в СПП заявил, что А-Ио, поддерживая демократическое
правительство Бенбили, посылает Генерал-Президенту Хавеверту вооруженное
подкрепление.
Большинство бенбилийских революционеров даже не было вооружено. И вот
придут иотийские войска, с пушками, бронетранспортерами, аэропланами,
бомбами. Шевек прочел в газете описание их снаряжения, и его замутило.
Ему было тошно, он был взбешен, и не было никого, с кем он мог бы
поговорить. Паэ отпадал категорически. Атро был ярым милитаристом. Оииэ был
порядочным человеком, но его личные заботы и тревоги, его проблемы как
владельца собственности заставляли его оставаться верным строгим
представлениям о правопорядке. Он мог дать волю своей личной симпатии к
Шевеку, только отказываясь признать, что Шевек анархист. Он говорил, что
одонианское общество называет себя анархическим, но по существу они просто
первобытные популисты, чей общественный строй функционирует без явных
правительств только потому, что их так мало и
у них нет соседних государств. Когда их собственности начнет угрожать
какой-нибудь агрессивный соперник, они либо осознают истинное положение
вещей, либо будут стерты с лица земли. Бенбилийские мятежники сейчас как
раз начинают осознавать истинное положение вещей: до них начинает доходить,
что из свободы нет никакого толка, если нет пушек, чтобы ее защищать. Он
объяснил это Шевеку во время их единственного спора на эту тему. Не важн о,
кто правит или полагает, что правит, бенбилийцами: реальная политика
касается борьбы за господство между А-Ио и Ту.
- Реальная политика,- повторил Шевек. Он взглянул на Оииэ и сказал:
- Странное выражение в устах физика.
- Нисколько. Как политики, так и физики имеют дело с вещами, как они
есть, с реальными силами, с законами, лежащими в основе мироздания.
- Вы ставите ваши жалкие, мелочные "законы", защищающие богатство,
ваши "силы" пушек и бомб рядом с законом энтропии и силой земного
притяжения? Я был лучшего мнения о ваших умственных способностях, Демаэре!
От этой вспышки презрения, которая была, как удар молнии, Оииэ сжался.
Он больше ничего не сказал, и Шевек больше ничего не сказал; но Оииэ не
забыл этого случая. Он навсегда остался у него в памяти, как самый позорный
момент его жизни. Потому что если Шевек, этот заблуждающийся и простодушный
утопист, так легко заставил его замолчать,- это был позор; если Шевек -
физик и человек, которому он не мог восхищаться, уважение которого он так
хотел заслужить, точно оно было более высокого качества, чем уважение
любого другого человека,- если этот Шевек презирает его - то этот позор
невыносим, и он должен спрятать его, на всю жизнь запереть в самом темном
уголке своей души.
Бенбилийская революция обострила некоторые проблемы и для Шевека:
прежде всего - проблему собственного молчания.
Ему было трудно не доверять людям, с которыми он общался. Он был
воспитан в культуре, которая обдуманно и постоянно полагалась на людскую
солидарность, взаимопомощь. Как бы он ни был в некоторых отношениях
отчужден от этой культуры, и как бы чужд он ни был здешней культуре, все же
привычка всей жизни осталась: он считал, что люди хотят ему помочь. Он
доверял им.
Но предостережение Чифойлиска, от которых он пытался отмахнуться, все
время вспоминались ему. Их подкрепили его собственные ощущения и инстинкты.
Хочешь не хочешь, а придется ему научиться недоверию. Он должен молчать. Он
ни с кем не должен делиться своей собственностью; он должен сохранить
возможность заключить свою сделку.
В эти дни он мало говорил и еще меньше записывал. Его письменный стол
был завален пустяковыми бумагами; его рабочие записи всегда были с ним, в
одном из многочисленных карманов его уррасской одежды. Закончив работу на
своем настольном компьютере, он всегда все сбрасывал.
Он знал, что очень близок к окончательному созданию Общей Теории
Времени, которая была так нужна иотийцам для космических полетов и для
престижа. Он знал также, что он еще на разработал ее до конца, и, может
быть, это ему так никогда и не удастся. Он никогда никому не говорил об
этом прямо.
Перед своим отлетом с Анарреса он думал, что Теория уже у него в
руках. Он уже получил необходимые уравнения; Сабул знал, что он получил их,
и предложил ему примирение и признание в обмен на возможность напечатать их
и пристроиться к славе. Он отказал Сабулу, но это не было
высоконравственным поступком. Нравственно было бы, в сущности, отдать их
типографию при его синдикате, Синдикате Инициативы; но он не сделал и
этого. Он был не вполне уверен, что готов к публикации. Что-то было не
совсем в порядке, чтото надо было чуть-чуть доработать. Он уже десять лет
работает над этой теорией, ничего страшного, если он еще немного повозится
с ней, чтобы довести до полного совершенства.
Мелочь, которая была не совсем в порядке, все больше становилась "не
такой". Крошечный дефект в рассуждениях. Крупный дефект. Трещина через весь
фундамент... В ночь перед отлетом с Анарреса он сжег все до единой записи
по Общей Теории, которые у него были. Он прилетел на Уррас без всего.
Полгода он - по их терминологии - морочил им голову.
Или себе?
Вполне возможно, что Общая Теория Времени - иллюзорная цель.
Возможно также, что, хотя когда-нибудь Последовательность и
Одновременность и будут объединены в общую теорию, он - не тот, кто сумеет
это сделать. Он уже десять лет пытался и не сумел. Математики и физики,
атлеты интеллекта, создают свои великие труды в молодости. А ему только что
исполнилось сорок лет. Очень возможно,- более того, вполне вероятно,- что
он уже выгорел, что с ним кончено.
Он прекрасно знал, что такие приступы депрессии и ощущения полного
провала бывали у него и раньше, как раз перед моментами наивысшего
творческого подъема. Он поймал себя на том, что пытается подбодрить себя
этим, и пришел в ярость от собственной наивности. Для хронософии
чрезвычайно глупо трактовать временной порядок как причинный порядок. Или
он в сорок лет впал в маразм? Лучше надо просто взяться за небольшую, но
реально осуществимую работу - усовершенствовать понятие интервала. Это
может пригодиться кому-нибудь другому.
Но даже и в этом, даже разговаривая об этом с другими физиками, он
чувствовал, что чего-то не договаривает. И что они об этом знают.
Ему опротивело скрывать, опротивело не разговаривать - не говорить о
революции, не говорить вообще ни о чем.
Он шел на лекцию по территории Университета. В листве недавно
зазеленевших деревьев пели птицы. Он всю зиму не слышал их пения, а теперь
они пели, не умолкая, нежные мелодии так и лились. "Тра-ля",- пели они,-
"ля-ля. Это мои владения, это мои владения, это моя территорияааа, она
моя-а-а-а..."
Шевек с минуту неподвижно стоял под деревьями, прислушиваясь.
Потом он свернул с дорожки, пошел в другую сторону, к станции, и успел
на утренний поезд в Нио-Эссейя. Должна же быть хоть где-то на этой
проклятой планете хоть одна открытая дверь!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42