– Заходи, заходи.
– Привет филателистам, – говорю я, умирая от жары. – Пиджак снять можно?
– Рюмочку коньяка?
Я выпиваю две, выясняя между тем, где Лаура и донья Бика. Я собирался поговорить с Лаурой и, выяснив, что она где-то вместе с доньей Бикой, остаюсь дожидаться. Старательно помогаю им раскладывать марки, пока наконец не приходит донья Бика.
– Как ваши дела, юноша? – спросила она, целуя меня в лоб. – Какой-то вы в последнее время не такой. Ничего не случилось? Кстати, Роберто вспоминал вас вчера.
– Вы, молодой человек, обещали мне одну португальскую марку, – не без упрека в голосе напомнил дядя Роберто.
– Тысяча извинений, но я забыл ее в другой папке. Завтра же перешлю ее вам.
– Только не по почте! – потребовал дядя Роберто. – Негоже, чтобы одной маркой прикрывали другую. Кончится все тем, что потеряются обе.
– А если с курьером?
– Согласен, но – только из агентства, что на улице Эсмеральда. Все остальные – жулики, не умеющие работать. Они потеряли колечко и «Рокамболя», посланные Бике ее двоюродной сестрой из Вилья-Креспо. Тоже мне, горе-гонцы.
– Договорились, обязательно обращусь к тем, что с Эсмеральды. Донья Бика, а Лаура дома? Нет, спасибо, я сам ее найду, лучше помогите здесь разобраться с марками.
В те времена мне нравились дурацкие разговоры, иногда мне даже удавалось срежиссировать их по своему вкусу, при этом было важно, чтобы в беседе принимали участие не менее трех человек. Дядя Роберто с доньей Бикой ассистировали мне великолепно. Никогда не забуду, как в один прекрасный вечер мне удалось сорганизовать замечательную дискуссию – целых двадцать пять минут мы с ними обсуждали одно благотворительное учреждение. От меня требовалось только навести их на нужную словесную тропу, дальше все пошло само по себе: обрывки чужих мыслей и суждения, основанные на дремучих предрассудках, лились из обоих собеседников бурным водопадом. Кроме того, они и ко мне относились с большим уважением, потому что я старательно подстраивался под их стиль и время от времени изрекал нечто вроде того, что, мол, «любой сирота был бы доказательством того, что Бога нет, если бы обратное не доказывало человеческое милосердие, помогающее несчастному ребенку выжить». Лаура и Монья пытались время от времени помочь мне в постановке подобных спектаклей, но у них это получалось несколько натужно, и очень скоро обе начинали переигрывать. Мы даже вели список особо значимых и мудрых афоризмов дяди Роберто. Среди прочих шедевров, потрясавших своей глубиной и лаконичностью, выделялась сентенция следующего содержания: «Воздух на балконе освежает мне душу».
Вскоре к нам с Лаурой присоединилась Монья, и мы смогли наконец от души наговориться. Мы не виделись недели две, и сестры наперебой пересказывали фильм Марселя Карне, который лишил их сна на все это время; особенно впечатлилась Лаура.
Слушая их – «ты бы видел этот кадр, когда Ален Кюни и Арлетти идут по длиннющему залу, словно во сне», – я задавался вопросом: а не пора ли познакомить Лауру и Монью с обитателями «Живи как умеешь»? У Моньи, по-моему, уже был выработан стойкий иммунитет ко всему, выражавшийся в ненавязчивой склонности ко всякого рода выходкам; другое дело – Лаура, куда более чувствительная, ранимая натура, даже с некоторой склонностью к меланхолии. Но дело в том, что накануне вечером, когда я прогуливался по Ла-Боке, мне в голову вдруг пришло: атмосфера в студии стала страдать от собственной исключительности. Все те же Вихили, Ренато и Сусана. То, что произошло на прошлой неделе – а произошло то, что не произошло ничего, и это-то меня и беспокоило, – казалось, подтверждало правоту моих предположений. Все это начинало слишком походить на «Huis-Clos», a Сартр никогда не нравился Ренато. Накануне одного из вечеров, когда в студию был приглашен и Нарцисс, я вдруг отчетливо понял, что настал момент произвести вливание свежей крови в нашу компанию; в виде двух весьма симпатичных красных кровяных шариков должны были выступить Лаура и Монья. Марта не сказала «нет» (я специально позвонил ей), спрашивать Хорхе не было смысла: всем было ясно, что он влюбится в одну из сестер, и это грозило нам резким возрастанием стихотворной продуктивности, парой-другой основательных пьянок, ну и так далее – все в том же духе. К Ренато я решил найти особый подход, выстроив сложную и изящную комбинацию; кроме того, я тайно рассчитывал на благосклонность Сусаны.
Лаура поведала мне о чуде – не резавших ножницах, – но мое внимание было внутренне приковано к Вилья-дель-Парке. Монья принялась перематывать очередной клубок. Положив его в жесткую коробочку, она потихоньку вытягивала нить через отверстие в крышке. Работала она старательно, слегка высунув кончик языка и время от времени принимаясь насвистывать один из тех мотивчиков, какие позволяли Антонио Торно заколачивать в те годы неплохие бабки.
– Помнишь, как мы ходили в «В-4»?
– Да, ты еще был в восторге от картин Орасио Батлера.
– Да нет же, я говорю про «В-4», а не про Ван Риеля. Тогда был вечер сюрреалистической поэзии. Монья, кажется, с нами не ходила.
– Конечно, когда где-нибудь происходит что-то интересное, меня никогда не приглашают, – пожаловалась Монья. – А в тот вечер, если не ошибаюсь, дядя Роберто повел меня на вольную борьбу. Был какой-то жутко важный поединок, Карадахьян против не помню кого. Дядя купил мне кока-колу, я ею подавилась и, закашлявшись, выплюнула ее на голову дяденьке, сидевшему ниже нас на один ряд.
– Я вот почему спрашиваю, – пояснил я Лауре, – просто кое-кто из В-4 – мои старые друзья, и я с удовольствием пригласил бы вас в мастерскую одного из них.
– Почему именно нас? – осведомилась Лаура, умевшая мгновенно разобраться в ситуации.
– Потому что вам, по-моему, очень скучно, и мне вас жалко. А еще – потому, что у вас с Моньей, кажется, был столик о трех ножках.
– Ну, предположим, есть.
– Вот и я так думаю. Туда там пригласили одного специалиста по этой части. Есть еще причины, но об этом потом; пока что я бы хотел услышать мнение каждой из вас.
– Господин Инсекто со своими дрессированными морскими свинками! – издевательски продекламировала Монья и показала мне язык. – Я не пойду. Завтра в «ГомОне» будет «Школа сирен» – это пропустить нельзя. А что там за компания?
– Пошли с нами, сама увидишь. Я зайду за вами в девять. А теперь расскажите мне снова про ваши ножницы – что-то я все прослушал… А-а, ну да, кое-что помню. Подождите, это какие были ножницы? Вот эти, что ли? – Взяв ножницы, я прицелился и, прежде чем Монья успела помешать мне, одним взмахом перерезал нитку, тянувшуюся у нее из коробочки. – Так это же проще простого.
Монья разозлилась не на шутку, зато Лаура, отойдя к окну, смотрела на меня с выражением невольного уважения к достойному противнику. Я понял, что в лице Моньи действительно обрету отличную морскую свинку, зато Лауре предстояло с полным правом войти в мир компании, собиравшейся в «Живи как умеешь».
iii
Подробно рассказывать о том, как я подружился с сестрами Динар, нет смысла. Для этого пришлось бы пересказать всю историю нашего совместного (Лауры и моего) обучения на одном факультете. Факультет вообще сыграл огромную роль во всем этом; он стал тем центром, от которого расходились радиусы наших отношений: я – сестры Динар, я – брат и сестра Вихиль – Ренато. С Лаурой я познакомился, когда она еще училась, с Ренато, когда он скрывался от полиции в одном старинном особняке в зале мажордома во время беспорядков сорок пятого года. Вихили уже знали его, они учились на другом факультете, но антифаррелистские настроения сблизили нас и швырнули в один котел общей борьбы. Ренато был невероятно полезен всем нам, особенно его умение держать в руках кисть. Сейчас уже можно признаться в том, что именно он был создателем того огромного транспаранта, который мы водрузили на крыше факультета – не скажу какого, – и этот плакат заставил хохотать весь Буэнос-Айрес. Последовавшее вскоре поражение и пришедший ему на смену период лакейского упадничества заставили нас держаться вместе, но заниматься при этом только самими собой. Это было своего рода формой убивания времени. Мы организовали абсолютно дурацкий кружок «В-4» и обосновались в студии Ренато, прозванной «Живи как умеешь». Нашими кумирами и советчиками поочередно и параллельно друг другу были Флоран Шмитт, Бела Барток, Модильяни, Дали, Рикардо Молинари, Неруда и Грэм Грин. Еще котенком Тибо-Пьяццини чудом избежал участи быть названным Полем Клоделем – нам стоило немалых трудов отговорить Марту от столь неосторожного шага. Пожалуй, не стоит продолжать рассказывать об этом.
На письменном столе была оставлена записка. Крупными буквами на куске картона была выведено: «Громите все a piacere. Буду в десять. Р. Л. Artiste-Peintre». Сусана уже приняла командование на себя, и вдоль одного обожаемого нами пейзажа Пасенсы выстроилась шеренга многообещающих бутылок. Я с гордостью выставил присланную мне друзьями из Годой-Круса флягу с мендосской граппой и предсказал всем, кто осмелится ее вкусить, основательную delirium tremens.
– Инсекто говорил о вас, – обратилась Су к сестрам Динар. – Проходите, вещи можете оставить в моей комнате. Вихили уже там, как всегда – грызутся друг с другом.
Я задержался, рассматривая студию. В отсутствие Ренато Су уже успела привести в подобие порядка его ящики, коробки и всякое барахло. Ренато собирал по улицам самый невероятный мусор и раскладывал находки под стеклянными колпаками. Его знаменитые «Кошачьи экскременты» (несомненное влияние одного из произведений Готфрида Келлера) были главным фетишем студии. Марта обижалась, полагая, что здесь скрыт некий намек на ее персону, и как-то раз вышвырнула шедевр в окно. Ренато выволок ее за волосы в сад и заставил искать произведение искусства. На поиски ушло минут десять проклятий, оскорблений и дерганий за волосы. Кроме тех какашек – в авторстве которых мы сильно подозревали Тибо-Пьяццини, – Ренато собирал шпильки, скрепки и всякие проволочки, чтобы, изгибая, придавать им самые диковинные формы, а также – перышки и прочую дребедень. Су пришлось немало потрудиться, чтобы разложить все по местам, разместить коробки с красками на рабочем столе и сложить последние картины на одном из диванов почти неприметной стопкой. Кроме того, я заметил, что число сидячих мест увеличилось и что маленький столик из спальни Ренато теперь занял место в студии, явно приготовленный в качестве атрибута предстоящего вечера. Бедная Сусана – такая домашняя, такая идеальная хозяйка, которую забросило в эту ежевечернюю бесшабашную преисподнюю. Впрочем, может быть, ее это вовсе и не огорчало, присматривать и ухаживать за Ренато было ее слабостью – скрытая форма адельфогамии.
В студию вбежала Марта и тотчас же утащила меня куда-то в угол, хотя в помещении кроме нас никого не было.
– Слушай, пока остальные не пришли, признавайся… Ну же, Инсекто – с кем из них ты спишь?
– Ни с кем. Они невинны и простодушны. Если честно: у меня чистый и целомудренный роман с ихней мамашей.
– Ну вот, не успели оглянуться – ты уже тронулся. Ведь это ты их приволок? А ты знаешь, что сегодня вытворил Хорхе? Просто кошмар какой-то! Представь себе, часов в пять он вроде как впал в транс, и служанка позвала меня в его комнату. Захожу я к нему с блокнотом, а эта скотина как налетит на меня! Выхватил блокнот и – что ты думаешь? – в мгновение ока разодрал его в клочья! А убедившись в том, что мне не в чем будет записывать, он вдруг разразился потоком таких прекрасных стихов, подобных которым я от него в жизни не слышала! Представляешь, минута идет за минутой, он себе мелет, а я стою и реву, так как понимаю, что ничего из этого сохранить не удастся. Нет, ну ты можешь себе представить что-либо подобное по степени кретинизма?
– С его стороны это был верный ход, хороший урок тебе, – сказал я. – Если бы он учитывал твои стремления и пожелания, ты бы записывала за ним каждое слово, даже его зевки. Сколько раз ты бросалась записывать всякую чушь, которую он городил просто так. Пока что тебе не хватает ни чутья, ни знаний, чтобы отличить стоящее от мусора. Ну, а то, что Хорхе куда более требователен к своему творчеству, чем ты, это и так ясно.
– Может быть, ты и прав, – кивнула Марта. – Но если бы ты слышал! Пока я ревела, он говорил что-то про ковчег, про огромных морских змей, которые восстали из бушующих волн – ну, что-то в этом роде, я не запомнила – и перекинулись живыми мостами между землей и небом. В общем – просто фантастика!
– Могу себе представить, – сказал я. – Уж я-то сыт по горло красноречием Хорхе. То, что он поэт, и поэт прекрасный, мне давно ясно, но все эти его экспромты всегда балансируют на грани самого отъявленного формализма. Так что он абсолютно правильно поступает, время от времени изливая душу таким образом, чтобы не оставалось и следов снятия внутреннего творческого напряжения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16
– Привет филателистам, – говорю я, умирая от жары. – Пиджак снять можно?
– Рюмочку коньяка?
Я выпиваю две, выясняя между тем, где Лаура и донья Бика. Я собирался поговорить с Лаурой и, выяснив, что она где-то вместе с доньей Бикой, остаюсь дожидаться. Старательно помогаю им раскладывать марки, пока наконец не приходит донья Бика.
– Как ваши дела, юноша? – спросила она, целуя меня в лоб. – Какой-то вы в последнее время не такой. Ничего не случилось? Кстати, Роберто вспоминал вас вчера.
– Вы, молодой человек, обещали мне одну португальскую марку, – не без упрека в голосе напомнил дядя Роберто.
– Тысяча извинений, но я забыл ее в другой папке. Завтра же перешлю ее вам.
– Только не по почте! – потребовал дядя Роберто. – Негоже, чтобы одной маркой прикрывали другую. Кончится все тем, что потеряются обе.
– А если с курьером?
– Согласен, но – только из агентства, что на улице Эсмеральда. Все остальные – жулики, не умеющие работать. Они потеряли колечко и «Рокамболя», посланные Бике ее двоюродной сестрой из Вилья-Креспо. Тоже мне, горе-гонцы.
– Договорились, обязательно обращусь к тем, что с Эсмеральды. Донья Бика, а Лаура дома? Нет, спасибо, я сам ее найду, лучше помогите здесь разобраться с марками.
В те времена мне нравились дурацкие разговоры, иногда мне даже удавалось срежиссировать их по своему вкусу, при этом было важно, чтобы в беседе принимали участие не менее трех человек. Дядя Роберто с доньей Бикой ассистировали мне великолепно. Никогда не забуду, как в один прекрасный вечер мне удалось сорганизовать замечательную дискуссию – целых двадцать пять минут мы с ними обсуждали одно благотворительное учреждение. От меня требовалось только навести их на нужную словесную тропу, дальше все пошло само по себе: обрывки чужих мыслей и суждения, основанные на дремучих предрассудках, лились из обоих собеседников бурным водопадом. Кроме того, они и ко мне относились с большим уважением, потому что я старательно подстраивался под их стиль и время от времени изрекал нечто вроде того, что, мол, «любой сирота был бы доказательством того, что Бога нет, если бы обратное не доказывало человеческое милосердие, помогающее несчастному ребенку выжить». Лаура и Монья пытались время от времени помочь мне в постановке подобных спектаклей, но у них это получалось несколько натужно, и очень скоро обе начинали переигрывать. Мы даже вели список особо значимых и мудрых афоризмов дяди Роберто. Среди прочих шедевров, потрясавших своей глубиной и лаконичностью, выделялась сентенция следующего содержания: «Воздух на балконе освежает мне душу».
Вскоре к нам с Лаурой присоединилась Монья, и мы смогли наконец от души наговориться. Мы не виделись недели две, и сестры наперебой пересказывали фильм Марселя Карне, который лишил их сна на все это время; особенно впечатлилась Лаура.
Слушая их – «ты бы видел этот кадр, когда Ален Кюни и Арлетти идут по длиннющему залу, словно во сне», – я задавался вопросом: а не пора ли познакомить Лауру и Монью с обитателями «Живи как умеешь»? У Моньи, по-моему, уже был выработан стойкий иммунитет ко всему, выражавшийся в ненавязчивой склонности ко всякого рода выходкам; другое дело – Лаура, куда более чувствительная, ранимая натура, даже с некоторой склонностью к меланхолии. Но дело в том, что накануне вечером, когда я прогуливался по Ла-Боке, мне в голову вдруг пришло: атмосфера в студии стала страдать от собственной исключительности. Все те же Вихили, Ренато и Сусана. То, что произошло на прошлой неделе – а произошло то, что не произошло ничего, и это-то меня и беспокоило, – казалось, подтверждало правоту моих предположений. Все это начинало слишком походить на «Huis-Clos», a Сартр никогда не нравился Ренато. Накануне одного из вечеров, когда в студию был приглашен и Нарцисс, я вдруг отчетливо понял, что настал момент произвести вливание свежей крови в нашу компанию; в виде двух весьма симпатичных красных кровяных шариков должны были выступить Лаура и Монья. Марта не сказала «нет» (я специально позвонил ей), спрашивать Хорхе не было смысла: всем было ясно, что он влюбится в одну из сестер, и это грозило нам резким возрастанием стихотворной продуктивности, парой-другой основательных пьянок, ну и так далее – все в том же духе. К Ренато я решил найти особый подход, выстроив сложную и изящную комбинацию; кроме того, я тайно рассчитывал на благосклонность Сусаны.
Лаура поведала мне о чуде – не резавших ножницах, – но мое внимание было внутренне приковано к Вилья-дель-Парке. Монья принялась перематывать очередной клубок. Положив его в жесткую коробочку, она потихоньку вытягивала нить через отверстие в крышке. Работала она старательно, слегка высунув кончик языка и время от времени принимаясь насвистывать один из тех мотивчиков, какие позволяли Антонио Торно заколачивать в те годы неплохие бабки.
– Помнишь, как мы ходили в «В-4»?
– Да, ты еще был в восторге от картин Орасио Батлера.
– Да нет же, я говорю про «В-4», а не про Ван Риеля. Тогда был вечер сюрреалистической поэзии. Монья, кажется, с нами не ходила.
– Конечно, когда где-нибудь происходит что-то интересное, меня никогда не приглашают, – пожаловалась Монья. – А в тот вечер, если не ошибаюсь, дядя Роберто повел меня на вольную борьбу. Был какой-то жутко важный поединок, Карадахьян против не помню кого. Дядя купил мне кока-колу, я ею подавилась и, закашлявшись, выплюнула ее на голову дяденьке, сидевшему ниже нас на один ряд.
– Я вот почему спрашиваю, – пояснил я Лауре, – просто кое-кто из В-4 – мои старые друзья, и я с удовольствием пригласил бы вас в мастерскую одного из них.
– Почему именно нас? – осведомилась Лаура, умевшая мгновенно разобраться в ситуации.
– Потому что вам, по-моему, очень скучно, и мне вас жалко. А еще – потому, что у вас с Моньей, кажется, был столик о трех ножках.
– Ну, предположим, есть.
– Вот и я так думаю. Туда там пригласили одного специалиста по этой части. Есть еще причины, но об этом потом; пока что я бы хотел услышать мнение каждой из вас.
– Господин Инсекто со своими дрессированными морскими свинками! – издевательски продекламировала Монья и показала мне язык. – Я не пойду. Завтра в «ГомОне» будет «Школа сирен» – это пропустить нельзя. А что там за компания?
– Пошли с нами, сама увидишь. Я зайду за вами в девять. А теперь расскажите мне снова про ваши ножницы – что-то я все прослушал… А-а, ну да, кое-что помню. Подождите, это какие были ножницы? Вот эти, что ли? – Взяв ножницы, я прицелился и, прежде чем Монья успела помешать мне, одним взмахом перерезал нитку, тянувшуюся у нее из коробочки. – Так это же проще простого.
Монья разозлилась не на шутку, зато Лаура, отойдя к окну, смотрела на меня с выражением невольного уважения к достойному противнику. Я понял, что в лице Моньи действительно обрету отличную морскую свинку, зато Лауре предстояло с полным правом войти в мир компании, собиравшейся в «Живи как умеешь».
iii
Подробно рассказывать о том, как я подружился с сестрами Динар, нет смысла. Для этого пришлось бы пересказать всю историю нашего совместного (Лауры и моего) обучения на одном факультете. Факультет вообще сыграл огромную роль во всем этом; он стал тем центром, от которого расходились радиусы наших отношений: я – сестры Динар, я – брат и сестра Вихиль – Ренато. С Лаурой я познакомился, когда она еще училась, с Ренато, когда он скрывался от полиции в одном старинном особняке в зале мажордома во время беспорядков сорок пятого года. Вихили уже знали его, они учились на другом факультете, но антифаррелистские настроения сблизили нас и швырнули в один котел общей борьбы. Ренато был невероятно полезен всем нам, особенно его умение держать в руках кисть. Сейчас уже можно признаться в том, что именно он был создателем того огромного транспаранта, который мы водрузили на крыше факультета – не скажу какого, – и этот плакат заставил хохотать весь Буэнос-Айрес. Последовавшее вскоре поражение и пришедший ему на смену период лакейского упадничества заставили нас держаться вместе, но заниматься при этом только самими собой. Это было своего рода формой убивания времени. Мы организовали абсолютно дурацкий кружок «В-4» и обосновались в студии Ренато, прозванной «Живи как умеешь». Нашими кумирами и советчиками поочередно и параллельно друг другу были Флоран Шмитт, Бела Барток, Модильяни, Дали, Рикардо Молинари, Неруда и Грэм Грин. Еще котенком Тибо-Пьяццини чудом избежал участи быть названным Полем Клоделем – нам стоило немалых трудов отговорить Марту от столь неосторожного шага. Пожалуй, не стоит продолжать рассказывать об этом.
На письменном столе была оставлена записка. Крупными буквами на куске картона была выведено: «Громите все a piacere. Буду в десять. Р. Л. Artiste-Peintre». Сусана уже приняла командование на себя, и вдоль одного обожаемого нами пейзажа Пасенсы выстроилась шеренга многообещающих бутылок. Я с гордостью выставил присланную мне друзьями из Годой-Круса флягу с мендосской граппой и предсказал всем, кто осмелится ее вкусить, основательную delirium tremens.
– Инсекто говорил о вас, – обратилась Су к сестрам Динар. – Проходите, вещи можете оставить в моей комнате. Вихили уже там, как всегда – грызутся друг с другом.
Я задержался, рассматривая студию. В отсутствие Ренато Су уже успела привести в подобие порядка его ящики, коробки и всякое барахло. Ренато собирал по улицам самый невероятный мусор и раскладывал находки под стеклянными колпаками. Его знаменитые «Кошачьи экскременты» (несомненное влияние одного из произведений Готфрида Келлера) были главным фетишем студии. Марта обижалась, полагая, что здесь скрыт некий намек на ее персону, и как-то раз вышвырнула шедевр в окно. Ренато выволок ее за волосы в сад и заставил искать произведение искусства. На поиски ушло минут десять проклятий, оскорблений и дерганий за волосы. Кроме тех какашек – в авторстве которых мы сильно подозревали Тибо-Пьяццини, – Ренато собирал шпильки, скрепки и всякие проволочки, чтобы, изгибая, придавать им самые диковинные формы, а также – перышки и прочую дребедень. Су пришлось немало потрудиться, чтобы разложить все по местам, разместить коробки с красками на рабочем столе и сложить последние картины на одном из диванов почти неприметной стопкой. Кроме того, я заметил, что число сидячих мест увеличилось и что маленький столик из спальни Ренато теперь занял место в студии, явно приготовленный в качестве атрибута предстоящего вечера. Бедная Сусана – такая домашняя, такая идеальная хозяйка, которую забросило в эту ежевечернюю бесшабашную преисподнюю. Впрочем, может быть, ее это вовсе и не огорчало, присматривать и ухаживать за Ренато было ее слабостью – скрытая форма адельфогамии.
В студию вбежала Марта и тотчас же утащила меня куда-то в угол, хотя в помещении кроме нас никого не было.
– Слушай, пока остальные не пришли, признавайся… Ну же, Инсекто – с кем из них ты спишь?
– Ни с кем. Они невинны и простодушны. Если честно: у меня чистый и целомудренный роман с ихней мамашей.
– Ну вот, не успели оглянуться – ты уже тронулся. Ведь это ты их приволок? А ты знаешь, что сегодня вытворил Хорхе? Просто кошмар какой-то! Представь себе, часов в пять он вроде как впал в транс, и служанка позвала меня в его комнату. Захожу я к нему с блокнотом, а эта скотина как налетит на меня! Выхватил блокнот и – что ты думаешь? – в мгновение ока разодрал его в клочья! А убедившись в том, что мне не в чем будет записывать, он вдруг разразился потоком таких прекрасных стихов, подобных которым я от него в жизни не слышала! Представляешь, минута идет за минутой, он себе мелет, а я стою и реву, так как понимаю, что ничего из этого сохранить не удастся. Нет, ну ты можешь себе представить что-либо подобное по степени кретинизма?
– С его стороны это был верный ход, хороший урок тебе, – сказал я. – Если бы он учитывал твои стремления и пожелания, ты бы записывала за ним каждое слово, даже его зевки. Сколько раз ты бросалась записывать всякую чушь, которую он городил просто так. Пока что тебе не хватает ни чутья, ни знаний, чтобы отличить стоящее от мусора. Ну, а то, что Хорхе куда более требователен к своему творчеству, чем ты, это и так ясно.
– Может быть, ты и прав, – кивнула Марта. – Но если бы ты слышал! Пока я ревела, он говорил что-то про ковчег, про огромных морских змей, которые восстали из бушующих волн – ну, что-то в этом роде, я не запомнила – и перекинулись живыми мостами между землей и небом. В общем – просто фантастика!
– Могу себе представить, – сказал я. – Уж я-то сыт по горло красноречием Хорхе. То, что он поэт, и поэт прекрасный, мне давно ясно, но все эти его экспромты всегда балансируют на грани самого отъявленного формализма. Так что он абсолютно правильно поступает, время от времени изливая душу таким образом, чтобы не оставалось и следов снятия внутреннего творческого напряжения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16