На черных металлических дверях не было петель. Он нажал кнопку, услышал звонок внутри и стал нетерпеливо ждать ответа.
На нем были резиновые сапоги и дождевой плащ с поднятым воротником, но у него не было ни шляпы, ни капюшона. Холодный дождь падал на его голову и стекал по шее. Вздрогнув, он посмотрел на узкое окошечко, вделанное в стену рядом с дверью. Оно было шесть дюймов шириной, фут высотой, со стеклом, которое было зеркальным снаружи и прозрачным внутри.
Он терпеливо слушал дождь, стучащий по машине и брызгающий в стороны. Капли дождя шуршали по листьям платанов, окружавших здание.
За дверью загорелся свет. Это была яркая желтая полоска, падающая прямо на него.
Стефан улыбнулся в зеркальное смотровое окошко охраннику, которого он не мог видеть.
Свет погас, загремел засов, и дверь распахнулась внутрь. Он знал охранника: это был Виктор, крепкий пожилой мужчина пятидесяти лет с поседевшими серыми волосами и в очках со стальной оправой. Несмотря на впечатляющую фигуру, он был добрый, как курица-несушка. Он заботился о здоровье своих друзей и знакомых.
– Сэр, что вы делаете здесь в такой час и в такой дождь?
– Не спится.
– Ужасная погода. Входите! Вы можете простудиться.
– Меня беспокоит незавершенная работа, поэтому я решил приехать и доделать ее.
– Эта работа загонит вас в гроб, сэр. Это точно. Когда Стефан шагнул в дверь, и наблюдая, как охранник закрывает ее, он порылся в своей памяти, выуживая информацию о личной жизни Виктора.
– Глядя на тебя, я полагаю, что твоя жена все еще делает те невероятно вкусные блюда, о которых ты говорил мне.
Отвернувшись от двери, Виктор тихо рассмеялся, похлопав себя по животу.
– Клянусь, что ее нанял сам дьявол, чтобы ввести меня в грех ненасытной прожорливости. А этот дипломат, сэр? Вы возьмете его с собой?
Смахнув с лица капли дождя, Стефан сказал:
– Здесь данные исследования. Я брал их домой две недели назад, чтобы поработать по вечерам.
– У вас что, совсем нет личной жизни?
– На это у меня есть двадцать минут каждый второй понедельник месяца.
Виктор неодобрительно прищелкнул языком. Он подошел к столу, который занимал треть маленькой комнаты, снял трубку и позвонил другому ночному охраннику, который располагался в передней комнате главного входа института. Когда в институте появлялся кто-то после рабочего времени, один охранник всегда предупреждал другого, чтобы избежать ложных тревог и случайной стрельбы в невиновного посетителя.
Роняя капли на потертый ковер и нащупывая ключи в кармане дождевого плаща, Стефан подошел ко внутренней двери. Как и наружная, она была сделана из стали и без видимых петель. Кроме того, ее можно было открыть только двумя ключами сразу – один из них находился у ответственного работника, другой – у дежурного охранника. Работа, проводимая в институте, была такой необычной и секретной, что даже ночным охранникам не позволялось входить в лабораторию и рабочие комнаты.
Виктор положил трубку.
– Сколько вы будете работать, сэр?
– Пару часов. Кто-нибудь еще работает сейчас?
– Нет. Вы единственный мученик. И никто, честно говоря, не отдает должного мученикам, сэр. Клянусь, эта работа вгонит вас в гроб, и ради чего? Кого это беспокоит?
– Элиот писал: «Святые и мученики восстанут из могилы».
– Элиот? Он поэт или кто?
– Да, поэт.
– Святые и мученики восстанут из могилы? Я ничего не знаю об этом парне. Но это звучит не очень разумно, а скорее гибельно.– Виктор тепло рассмеялся, очевидно, удивленный смешным известием, что его трудолюбивый приятель мог быть предателем.
Вместе они открыли внутреннюю дверь. Стефан поставил дипломат со взрывчаткой в коридоре, где включил свет.
– Если ночная работа войдет в вашу привычку, – сказал Виктор, – я буду приносить вам пироги своей жены, чтобы придать вам силы.
– Спасибо, Виктор, но я надеюсь, что это все-таки не станет привычкой.
Охранник закрыл металлическую дверь. Замок сработал автоматически. Оставшись один в коридоре, Стефан подумал, не в первый раз, что ему повезло с внешностью; блондин с волевым лицом и голубыми глазами. Его внешность частично объясняла, почему он мог беспрепятственно пронести в институт взрывчатку, не боясь быть обысканным. В нем ничего не было темного, тайного или подозрительного, он был идеальным и ангельским, когда улыбался, и его преданность стране никогда не ставилась под сомнение такими людьми, как Виктор, людьми, чье слепое послушание начальству и сентиментальный патриотизм мешали им открыто думать о многих вещах. О многих вещах.
Он поднялся на лифте на третий этаж и прямо направился в свой кабинет, где включил латунную гибкую лампу. Сняв резиновые сапоги и дождевой плащ, он достал из ящика стола толстую папку и разложил ее содержимое по столу, чтобы создать видимость работы. Если кому-то еще придет в голову поработать среди ночи, он должен сделать все, чтобы не вызвать подозрений.
Неся дипломат и фонарик, который он достал из кармана дождевого плаща, он поднялся по лестнице мимо четвертого этажа, над которым находился чердак. Свет фонарика осветил огромные балки с видневшимися то тут, то там незабитыми гвоздями. Хотя чердак был устлан грубым деревянным полом, его не использовали для хранения и он был пуст, не считая толстого слоя серой пыли и паутины. Пространства до покрытой шифером крыши было достаточно, чтобы он мог стоять во весь рост в центре, хотя, работая ближе к карнизам, ему приходилось становиться на четвереньки.
Когда крыша находилась всего в нескольких дюймах над головой, настойчивый грохот дождя напоминал бесконечный свист снарядов над головой. Это сравнение пришло в голову потому, что он верил, что точно такие звуки будут неотвратимым роком для его города.
Он открыл дипломат. Работая со скоростью и уверенностью специалиста по разрушениям, он расположил кирпичики пластиковой взрывчатки, направляя всю мощность взрыва вверх и вниз. Взрыв должен не только сорвать крышу, но превратить в порошок средние этажи и заставить тяжелые опоры и балки крыши рухнуть вниз, в образовавшийся провал, чтобы вызвать еще большие разрушения. Он спрятал взрывчатку среди стропил и в углах чердака, даже поднял пару половых досок, оставив взрывчатку под ними.
Буря начинала стихать. Но скоро прокатился чудовищный раскат грома, и дождь захлестал с новой силой. Порывы ветра ревели над крышей и карнизами; его страшный рев, казалось, одновременно и угрожал городу и оплакивал его.
Ежась от холодного воздуха на чердаке, он продолжал свою работу дрожащими руками. Чувствуя холод, он обливался потом.
Он погрузил детонатор в каждый заряд и протянул провода от всех зарядов к северо-западному углу чердака. Свернув их в единый медный моток, он опустил моток в вентиляционный колодец, который проходил через все здание.
Заряды и провода были замаскированы, насколько это возможно, и их не заметил бы тот, кто открыл бы дверь чердака для поверхностного осмотра. Но при более внимательном осмотре или использовании чердака для хранения, провода и взрывчатка были бы безусловно замечены.
Ему нужно было двадцать четыре часа, чтобы никто не заходил на чердак. Это было не так уж сложно, так как он был единственным, кто залез на чердак за несколько месяцев.
Завтра ночью он придет со вторым дипломатом и установит взрывчатку в самом зДанни. Уничтожение здания одновременными взрывами сверху и снизу было единственным способом превратить все его содержимое в щепки, обломки и пыль. После взрыва и пожара не останется ничего от опасных исследований, которые проводились здесь.
Огромное количество взрывчатки повредит соседние с институтом здания, и он боялся, что многие невинные люди погибнут от взрыва. Но этих смертей нельзя было избежать. Он не хотел использовать меньшее количество взрывчатки, так как каждая не уничтоженная папка с документами могла способствовать быстрому восстановлению проекта. И этот проект должен был быть уничтожен во имя человечества, которое могло погибнуть. Ну что ж, если погибнут невинные люди, это останется на его совести.
Через два часа, около четырех часов ночи, он закончил свою работу на чердаке.
Стефан вернулся в свой кабинет и сел за стол. Он не хотел уходить, пока его вспотевшая голова не высохнет и он не перестанет дрожать. Виктор мог заметить это.
Он закрыл глаза и представил лицо Лауры. Он всегда мог успокоить себя, подумав о ней. Один лишь факт ее существования умиротворял его и вселял мужество.
ГЛАВА 4
Друзья Боб Шана не хотели, чтобы Лаура присутствовала на похоронах своего отца. Они думали, что двенадцатилетнюю девочку нужно поберечь от такого тяжелого испытания. Она все-таки настояла на своем, и, когда она так страстно желала попрощаться со своим отцом, никто не мог препятствовать ей.
Эта пятница, 24 июля 1967 года, была самым тяжелым днем в ее жизни, даже более печальным, чем предыдущий вторник, когда умер ее отец. Некоторый шок уже прошел, и Лаура не чувствовала больше онемения, она уже могла контролировать свои эмоции. Она начала осознавать, как много потеряла.
Она выбрала темно-синее платье потому, что черного у нее не было. Она надела черные туфли и темно-синие носки, которые доставляли ей беспокойство, так как она чувствовала себя в них ребенком, легкомысленным ребенком; она никогда не носила чулки и не считала хорошей идеей одеть их впервые на похороны отца. Она верила, что ее отец будет наблюдать за службой с небес, и ему хотелось, конечно бы, видеть ее такой как всегда. Если он увидит ее в чулках, которые будут означать то, что она выросла из детского возраста, он может быть смущен.
В погребальном бюро она сидела в первом ряду между Корой Ланс, которая владела прекрасным магазином неподалеку от бакалейной лавки Шана, и Анитой Пассадополис, которая вместе с Бобом работала в благотворительном обществе при церкви Эндрю Пресбитерлан. Обеим им было около пятидесяти, и они заботливо приглядывали за Лаурой.
Им не было нужды беспокоиться за нее. Она не будет плакать, не будет впадать в истерику и не будет рвать волосы на голове. Она понимала, что такое смерть. Каждому суждено было умереть. Умирали люди, собаки, коты, птицы и цветы. Даже древние красные деревья умирали рано или поздно, хотя они жили в двадцать-тридцать раз больше человека, который к тому же чувствовал себя не очень хорошо. С другой стороны, жить тысячу лет как дерево, было куда скучнее, чем счастливому человеку до сорока двух лет. Ее отцу было сорок два года, когда с ним случился этот сердечный приступ, такой ранний для его лет. Но таков был мир и плакать об этом было бесполезно. Лаура гордилась своей рассудительностью.
Кроме того, смерть не была окончательной кончиной человека. В действительности, смерть была только началом. За ней следовала другая и лучшая жизнь. Она знала, что это должно быть правдой, потому что так говорил ей отец, а ее отец никогда не лгал. Ее отец был самым правдивым, добрым и хорошим человеком.
Когда священник встал слева от гроба, Кора Ланс нагнулся к Лауре.
– Ты в порядке, дорогая?
– Да. В порядке, – сказала она, не взглянув на Кору. Она не хотела встречаться с чьим-нибудь взглядом и с большим интересом изучала окружающие неодушевленные предметы.
Это было первое похоронное бюро, в которое она вошла, и ей здесь не понравилось. Красный ковер был до нелепости толстым. Шторы и обивка стульев тоже были красными, с тонкими золотыми прожилками. Лампы отбрасывали кровавые тени, и все комнаты, казалось, были украшены дизайнером, который был явно помешан на всем красном, который был кумиром красного.
Кумир было новым словом для нее. Она использовала его очень часто, как делала всегда, когда узнавала новые слова, но применяла она их в подходящих случаях.
В прошлом месяце, когда она впервые услышала слово «конфисковать», она использовала его при каждой возможности, пока отец не начал дразнить ее разнообразными глупыми вариациями: «Эй, как мой маленький конфискатор чувствует себя сегодня?» Или: «Этот хрустящий картофель не очень расходится, поэтому его надо конфисковать с первой полки». Ему нравилось смешить ее рассказами о сэре Томми Тоде, английской амфибии, которую он придумал, когда Лауре было восемь лет, и чью комичную биографию он рассказывал каждый день. Иногда ее отец казался ребенком больше, чем она сама, и она любила его за это.
Ее нижняя губа задрожала. Она сжала ее. Сильно. Если она заплачет, то это поставит под сомнение то, что ее отец всегда говорил о загробной жизни, лучшей жизни. Своим плачем она может объявить его мертвым, мертвым раз и навсегда.
Ей сейчас так хотелось оказаться в комнатушке над бакалейной лавкой, лечь в постель и накрыться с головой одеялом. Эта мысль стала такой навязчивой, что она с трудом сидела в этих красных апартаментах.
Из похоронного бюро они отправились на кладбище.
На могилах не было надгробных камней.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53
На нем были резиновые сапоги и дождевой плащ с поднятым воротником, но у него не было ни шляпы, ни капюшона. Холодный дождь падал на его голову и стекал по шее. Вздрогнув, он посмотрел на узкое окошечко, вделанное в стену рядом с дверью. Оно было шесть дюймов шириной, фут высотой, со стеклом, которое было зеркальным снаружи и прозрачным внутри.
Он терпеливо слушал дождь, стучащий по машине и брызгающий в стороны. Капли дождя шуршали по листьям платанов, окружавших здание.
За дверью загорелся свет. Это была яркая желтая полоска, падающая прямо на него.
Стефан улыбнулся в зеркальное смотровое окошко охраннику, которого он не мог видеть.
Свет погас, загремел засов, и дверь распахнулась внутрь. Он знал охранника: это был Виктор, крепкий пожилой мужчина пятидесяти лет с поседевшими серыми волосами и в очках со стальной оправой. Несмотря на впечатляющую фигуру, он был добрый, как курица-несушка. Он заботился о здоровье своих друзей и знакомых.
– Сэр, что вы делаете здесь в такой час и в такой дождь?
– Не спится.
– Ужасная погода. Входите! Вы можете простудиться.
– Меня беспокоит незавершенная работа, поэтому я решил приехать и доделать ее.
– Эта работа загонит вас в гроб, сэр. Это точно. Когда Стефан шагнул в дверь, и наблюдая, как охранник закрывает ее, он порылся в своей памяти, выуживая информацию о личной жизни Виктора.
– Глядя на тебя, я полагаю, что твоя жена все еще делает те невероятно вкусные блюда, о которых ты говорил мне.
Отвернувшись от двери, Виктор тихо рассмеялся, похлопав себя по животу.
– Клянусь, что ее нанял сам дьявол, чтобы ввести меня в грех ненасытной прожорливости. А этот дипломат, сэр? Вы возьмете его с собой?
Смахнув с лица капли дождя, Стефан сказал:
– Здесь данные исследования. Я брал их домой две недели назад, чтобы поработать по вечерам.
– У вас что, совсем нет личной жизни?
– На это у меня есть двадцать минут каждый второй понедельник месяца.
Виктор неодобрительно прищелкнул языком. Он подошел к столу, который занимал треть маленькой комнаты, снял трубку и позвонил другому ночному охраннику, который располагался в передней комнате главного входа института. Когда в институте появлялся кто-то после рабочего времени, один охранник всегда предупреждал другого, чтобы избежать ложных тревог и случайной стрельбы в невиновного посетителя.
Роняя капли на потертый ковер и нащупывая ключи в кармане дождевого плаща, Стефан подошел ко внутренней двери. Как и наружная, она была сделана из стали и без видимых петель. Кроме того, ее можно было открыть только двумя ключами сразу – один из них находился у ответственного работника, другой – у дежурного охранника. Работа, проводимая в институте, была такой необычной и секретной, что даже ночным охранникам не позволялось входить в лабораторию и рабочие комнаты.
Виктор положил трубку.
– Сколько вы будете работать, сэр?
– Пару часов. Кто-нибудь еще работает сейчас?
– Нет. Вы единственный мученик. И никто, честно говоря, не отдает должного мученикам, сэр. Клянусь, эта работа вгонит вас в гроб, и ради чего? Кого это беспокоит?
– Элиот писал: «Святые и мученики восстанут из могилы».
– Элиот? Он поэт или кто?
– Да, поэт.
– Святые и мученики восстанут из могилы? Я ничего не знаю об этом парне. Но это звучит не очень разумно, а скорее гибельно.– Виктор тепло рассмеялся, очевидно, удивленный смешным известием, что его трудолюбивый приятель мог быть предателем.
Вместе они открыли внутреннюю дверь. Стефан поставил дипломат со взрывчаткой в коридоре, где включил свет.
– Если ночная работа войдет в вашу привычку, – сказал Виктор, – я буду приносить вам пироги своей жены, чтобы придать вам силы.
– Спасибо, Виктор, но я надеюсь, что это все-таки не станет привычкой.
Охранник закрыл металлическую дверь. Замок сработал автоматически. Оставшись один в коридоре, Стефан подумал, не в первый раз, что ему повезло с внешностью; блондин с волевым лицом и голубыми глазами. Его внешность частично объясняла, почему он мог беспрепятственно пронести в институт взрывчатку, не боясь быть обысканным. В нем ничего не было темного, тайного или подозрительного, он был идеальным и ангельским, когда улыбался, и его преданность стране никогда не ставилась под сомнение такими людьми, как Виктор, людьми, чье слепое послушание начальству и сентиментальный патриотизм мешали им открыто думать о многих вещах. О многих вещах.
Он поднялся на лифте на третий этаж и прямо направился в свой кабинет, где включил латунную гибкую лампу. Сняв резиновые сапоги и дождевой плащ, он достал из ящика стола толстую папку и разложил ее содержимое по столу, чтобы создать видимость работы. Если кому-то еще придет в голову поработать среди ночи, он должен сделать все, чтобы не вызвать подозрений.
Неся дипломат и фонарик, который он достал из кармана дождевого плаща, он поднялся по лестнице мимо четвертого этажа, над которым находился чердак. Свет фонарика осветил огромные балки с видневшимися то тут, то там незабитыми гвоздями. Хотя чердак был устлан грубым деревянным полом, его не использовали для хранения и он был пуст, не считая толстого слоя серой пыли и паутины. Пространства до покрытой шифером крыши было достаточно, чтобы он мог стоять во весь рост в центре, хотя, работая ближе к карнизам, ему приходилось становиться на четвереньки.
Когда крыша находилась всего в нескольких дюймах над головой, настойчивый грохот дождя напоминал бесконечный свист снарядов над головой. Это сравнение пришло в голову потому, что он верил, что точно такие звуки будут неотвратимым роком для его города.
Он открыл дипломат. Работая со скоростью и уверенностью специалиста по разрушениям, он расположил кирпичики пластиковой взрывчатки, направляя всю мощность взрыва вверх и вниз. Взрыв должен не только сорвать крышу, но превратить в порошок средние этажи и заставить тяжелые опоры и балки крыши рухнуть вниз, в образовавшийся провал, чтобы вызвать еще большие разрушения. Он спрятал взрывчатку среди стропил и в углах чердака, даже поднял пару половых досок, оставив взрывчатку под ними.
Буря начинала стихать. Но скоро прокатился чудовищный раскат грома, и дождь захлестал с новой силой. Порывы ветра ревели над крышей и карнизами; его страшный рев, казалось, одновременно и угрожал городу и оплакивал его.
Ежась от холодного воздуха на чердаке, он продолжал свою работу дрожащими руками. Чувствуя холод, он обливался потом.
Он погрузил детонатор в каждый заряд и протянул провода от всех зарядов к северо-западному углу чердака. Свернув их в единый медный моток, он опустил моток в вентиляционный колодец, который проходил через все здание.
Заряды и провода были замаскированы, насколько это возможно, и их не заметил бы тот, кто открыл бы дверь чердака для поверхностного осмотра. Но при более внимательном осмотре или использовании чердака для хранения, провода и взрывчатка были бы безусловно замечены.
Ему нужно было двадцать четыре часа, чтобы никто не заходил на чердак. Это было не так уж сложно, так как он был единственным, кто залез на чердак за несколько месяцев.
Завтра ночью он придет со вторым дипломатом и установит взрывчатку в самом зДанни. Уничтожение здания одновременными взрывами сверху и снизу было единственным способом превратить все его содержимое в щепки, обломки и пыль. После взрыва и пожара не останется ничего от опасных исследований, которые проводились здесь.
Огромное количество взрывчатки повредит соседние с институтом здания, и он боялся, что многие невинные люди погибнут от взрыва. Но этих смертей нельзя было избежать. Он не хотел использовать меньшее количество взрывчатки, так как каждая не уничтоженная папка с документами могла способствовать быстрому восстановлению проекта. И этот проект должен был быть уничтожен во имя человечества, которое могло погибнуть. Ну что ж, если погибнут невинные люди, это останется на его совести.
Через два часа, около четырех часов ночи, он закончил свою работу на чердаке.
Стефан вернулся в свой кабинет и сел за стол. Он не хотел уходить, пока его вспотевшая голова не высохнет и он не перестанет дрожать. Виктор мог заметить это.
Он закрыл глаза и представил лицо Лауры. Он всегда мог успокоить себя, подумав о ней. Один лишь факт ее существования умиротворял его и вселял мужество.
ГЛАВА 4
Друзья Боб Шана не хотели, чтобы Лаура присутствовала на похоронах своего отца. Они думали, что двенадцатилетнюю девочку нужно поберечь от такого тяжелого испытания. Она все-таки настояла на своем, и, когда она так страстно желала попрощаться со своим отцом, никто не мог препятствовать ей.
Эта пятница, 24 июля 1967 года, была самым тяжелым днем в ее жизни, даже более печальным, чем предыдущий вторник, когда умер ее отец. Некоторый шок уже прошел, и Лаура не чувствовала больше онемения, она уже могла контролировать свои эмоции. Она начала осознавать, как много потеряла.
Она выбрала темно-синее платье потому, что черного у нее не было. Она надела черные туфли и темно-синие носки, которые доставляли ей беспокойство, так как она чувствовала себя в них ребенком, легкомысленным ребенком; она никогда не носила чулки и не считала хорошей идеей одеть их впервые на похороны отца. Она верила, что ее отец будет наблюдать за службой с небес, и ему хотелось, конечно бы, видеть ее такой как всегда. Если он увидит ее в чулках, которые будут означать то, что она выросла из детского возраста, он может быть смущен.
В погребальном бюро она сидела в первом ряду между Корой Ланс, которая владела прекрасным магазином неподалеку от бакалейной лавки Шана, и Анитой Пассадополис, которая вместе с Бобом работала в благотворительном обществе при церкви Эндрю Пресбитерлан. Обеим им было около пятидесяти, и они заботливо приглядывали за Лаурой.
Им не было нужды беспокоиться за нее. Она не будет плакать, не будет впадать в истерику и не будет рвать волосы на голове. Она понимала, что такое смерть. Каждому суждено было умереть. Умирали люди, собаки, коты, птицы и цветы. Даже древние красные деревья умирали рано или поздно, хотя они жили в двадцать-тридцать раз больше человека, который к тому же чувствовал себя не очень хорошо. С другой стороны, жить тысячу лет как дерево, было куда скучнее, чем счастливому человеку до сорока двух лет. Ее отцу было сорок два года, когда с ним случился этот сердечный приступ, такой ранний для его лет. Но таков был мир и плакать об этом было бесполезно. Лаура гордилась своей рассудительностью.
Кроме того, смерть не была окончательной кончиной человека. В действительности, смерть была только началом. За ней следовала другая и лучшая жизнь. Она знала, что это должно быть правдой, потому что так говорил ей отец, а ее отец никогда не лгал. Ее отец был самым правдивым, добрым и хорошим человеком.
Когда священник встал слева от гроба, Кора Ланс нагнулся к Лауре.
– Ты в порядке, дорогая?
– Да. В порядке, – сказала она, не взглянув на Кору. Она не хотела встречаться с чьим-нибудь взглядом и с большим интересом изучала окружающие неодушевленные предметы.
Это было первое похоронное бюро, в которое она вошла, и ей здесь не понравилось. Красный ковер был до нелепости толстым. Шторы и обивка стульев тоже были красными, с тонкими золотыми прожилками. Лампы отбрасывали кровавые тени, и все комнаты, казалось, были украшены дизайнером, который был явно помешан на всем красном, который был кумиром красного.
Кумир было новым словом для нее. Она использовала его очень часто, как делала всегда, когда узнавала новые слова, но применяла она их в подходящих случаях.
В прошлом месяце, когда она впервые услышала слово «конфисковать», она использовала его при каждой возможности, пока отец не начал дразнить ее разнообразными глупыми вариациями: «Эй, как мой маленький конфискатор чувствует себя сегодня?» Или: «Этот хрустящий картофель не очень расходится, поэтому его надо конфисковать с первой полки». Ему нравилось смешить ее рассказами о сэре Томми Тоде, английской амфибии, которую он придумал, когда Лауре было восемь лет, и чью комичную биографию он рассказывал каждый день. Иногда ее отец казался ребенком больше, чем она сама, и она любила его за это.
Ее нижняя губа задрожала. Она сжала ее. Сильно. Если она заплачет, то это поставит под сомнение то, что ее отец всегда говорил о загробной жизни, лучшей жизни. Своим плачем она может объявить его мертвым, мертвым раз и навсегда.
Ей сейчас так хотелось оказаться в комнатушке над бакалейной лавкой, лечь в постель и накрыться с головой одеялом. Эта мысль стала такой навязчивой, что она с трудом сидела в этих красных апартаментах.
Из похоронного бюро они отправились на кладбище.
На могилах не было надгробных камней.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53