Но тут Василий Петрович присмотрелся повнимательней и понял, что тот, кого он принял за человека, на самом деле комар почти двухметрового роста, который смотрит на него холодными как лед глазами. Но молчание длилось недолго, потому что комар преступно и без предупреждения выстрелил в Голову своим хоботом, присосавшимся тут же к его пухлой шее, и, наверное, выпил бы остатки его кровушки залпом, если бы Голова не саданул его ногой, которая, как в тесто, погрузилась в отвратительную вонючую мякоть, и комар опустил хобот и виновато так сказал:
– Не жлобись, Василий Петрович, а? Ты ведь такой жирный, что на самом деле дюжины две медицинских пиявок пошли бы тебе на пользу.
– А откуда тебе известно, как меня зовут? – подозрительно осведомился Голова. – Комарам не положено знать, как людей зовут.
– Не дури, – ответствовал ему комар. – Нам, комарам, многое о вас известно. Даже, может быть, больше, чем нам хотелось бы. Но мы вынуждены терпеть вашу неряшливость, запахи и храп. Особенно храп. Ты вот представь себе, Василий Петрович, что каждый день ты ешь под храп, обедаешь под храп, ужинаешь под храп. Или, что еще хуже, пытаешься сосредоточиться на борще, а тут кто-то начинает заниматься? любовью. Ты умираешь от голода, а тарелку бросает из стороны в сторону, словно разразился шторм. Думаешь, легко это?
– Так я тебе еще и сочувствовать должен? – устало огрызнулся Голова, который вдруг начал осознавать, что его, отца Гамлета, втягивают в совершенно бесполезный диалог, а публика его, скорее всего, уже заждалась. И жаждет, чтобы он поделился с ней своей мудростью. И поэтому он аккуратно закрыл кабинку, сожалея о том, что в туалетах кабинки закрываются только изнутри, и, не прощаясь (ну где это видано, чтобы нужно было обращаться с насекомыми согласно этикету?), вышел из туалета.
– Я голоден! – раздался вслед ему жалобный вопль зарвавшегося насекомого, но Голова даже не оглянулся. «Посмеемся над ним, как попугаи над шотландским волынщиком», – неожиданно подумал он, как подумал бы, наверное, Шекспир. И вышел на сцену как раз в тот момент, когда псевдобабушка, то есть Тоскливец-Волк, запихнул себе в глотку последний пирожок и теперь уже двумя руками вцепился в хорошенькую внучку, чтобы ее сожрать, но при этом основательно и пропальпировать, к радости аудитории, получающей неподдельное удовольствие от пьесы, оказавшейся хепенингом с элементами реалити-шоу. Но, во-первых, наша Красная Шапочка была совершенно не готова ублажать Тоскливца, пусть он и Волк, а во-вторых, ей хотелось быть очень хорошей Красной Шапочкой – она уже возомнила себя актрисой, – и поэтому она так сунула Волку локтем под ребра, что тот на какое-то время перестал ее тащить и она встала у постели и опять принялась задавать дурацкие вопросы про его глаза, зубы, чепец, и Тоскливец совсем запутался, потому что забыл сценарий и только помнил, что он должен ее сожрать, и поэтому он вскочил с постели и стал гоняться за Гапкой, которая, кокетливо хихикая, как девушка по весне, убегала по кажущейся Тоскливцу бесконечной сцене. А тот, потея и задыхаясь, бегал за ней, и в конце концов Гапке все это надоело и она убежала за сцену и заперлась в туалете, к радости настырного комара, который тут же к ней присосался. Но финт его не прошел, потому как Гапка сама у кого угодно могла выпить кровь, и поэтому она злобно укусила комара и тот улетел в ночь, печально разглагольствуя об упадке нравов среди озверевших людей.
А на сцене тем временем Буратино дрался с Волком, который за отсутствием Красной Шапочки накинулся было на Мальвину, но Назар-Буратино заступился за Мальвину-Клару, которая особо постаралась в этот вечер в смысле макияжа, а пояс целомудрия надела поверх юбки, что, по ее мнению, придавало ей особую прелесть. Она не ошиблась – ее хорошенькая рожица приглянулась Назару, который с трудом держался на ногах и мечтал (вот конформист!) только о том, чтобы соседи никогда не покидали село, потому что тогда заказы на пояса будут держать его на плаву и он сможет ногой открывать дверь в корчму, где его будут усаживать на лавку и обхаживать со всех сторон. Пока у него есть деньги. И вытолкают взашей, как только они закончатся. Также ласково.
– Ты Мальвину не тронь! – пригрозил Назар Тоскливцу. – В Горенке мы за нее горой.
Публика сразу поняла, что произошло, и с нетерпением стала ждать реакции Тоскливца, который в своей волчьей маске был тут совсем не к месту, и к тому же всему селу было известно, что он с Кларой в разводе, и поэтому Назар, по мнению зала, был в своем праве.
– Деревянная во всех смыслах кукла, – провещал Тоскливец. ~ С деревянными мозгами. Ты хоть и умеешь ковать пояса, но открывать их предназначено другим. Тем, кто заслужил это право своим обхождением и интеллектом. А ты лучше убегай поскорее, потому что сюда придет Карабас Барабас…
Но он ошибся, потому что вместо Карабаса Барабаса пришел Голова с простыней на плечах и, увидев взъерошенных Тоскливца и Назара, расправил плечи, сделал рукой неопределенный жест и сказал:
– Глупенький Буратино, спасайся! Зачем ты пытаешься победить Волка, который не умеет ничего, кроме того, чтобы вымогать взятки за дурацкие справки? И который весь день сидит на стуле, и оттого кровь приливает к его седалищу, а не к голове и вместо мозга решения у него принимает, сам знаешь, что…
Голове не удалось продолжить свой, как ему казалось, остроумный монолог, потому что на сцене появился Папа Карло, то есть Дваждырожденный, которому прицепили бороду, сделанную, скорее всего, из швабры. Он с удивлением осмотрел присутствующих, потому что сценарий и в глаза не видывал и не собирался что-либо заучивать наизусть.
– Никчемные, – сказал он, – обращаясь к Тоскливцу и к пока еще не видимому Барабасу-Павлику. – Коптите воздух, как протухшее воронье. Освободите Мальвину!
И он взял Клару на руки, как берут маленьких девочек, и Мотря, сидевшая в зале, побагровела от удушливой ревности, от которой ее сердце застучало, как паровоз, а Клара вдруг ощутила в его руках не похоть, а ласку и даже нежность и трогательно обвила его могучую шею своими руками, размышляя при этом о том, что никто уже долгие годы не пытался ее вот так приласкать. Как маленькую девочку. И что именно поэтому она и остервенела.
Публика тем временем отметила про себя, что сказка про Красную Шапочку, вероятно, закончилась, но ошиблась, потому что на сцене появилась красавица Гапка и, увидев призрака отца Гамлета, заявила:
– Чучело, ты бы лучше предупредило кукол о том, когда тут появится Карабас, потому что толку от тебя никогда и ни в чем не было…
Сентенция вызвала понимание публики, которая оживилась, ожидая продолжения. Но слово взял призрак, который вышел на середину сцену и, величественно сложив руки на груди, сказал:
– Блудница, молчи!
– Ты с кем-то перепутал меня, глупый призрак, – лукаво ответила Гапка, надув пухленькие, хорошенькие губки.
Но Голову и в мирной жизни заткнуть было трудно, а на сцене, когда его красноречию могут внимать целые толпы, а не один жалкий Тоскливец или гнусная Гапка, ничто не могло его остановить. И поэтому он, проигнорировав, как и другие артисты, выпестованный Тоскливцем сценарий театрального действа, ответствовал Гапке следующим образом:
– Презренная, нищая духом блудница, забывшая о своей душе, но зато всячески, при пособничестве дьявола, лелеющая свое похотливое тело, которое хотя и напоминает радостный цветок, но является на самом деле складом нечистот, как физических, так и духовных, которые ослепляют тебя, как слепни корову летним днем, и ты, потворствуя своим низменным инстинктам и своим ухажерам, с каждым шагом приближаешься к аду, в котором тебе самое что ни на есть место!
Публика разразилась овациями, потому что Гапка и Тоскливец были в селе личности известные и симпатии к ним никто не питал. Но Галочке монолог Василия Петровича не понравился, потому что она уловила в нем ревность к Тоскливцу, а ведь ревность является, как общеизвестно, то ли прелюдией, то ли финалом любви, и тем более Гапка ведь такая хорошенькая, словно в нее вселился душистый весенний ветер, настоянный на цветах и радугах, и глаза блестят у нее, как озера под летним солнышком… Нет, не к добру ругает ее Василий Петрович, ведь она, Галочка, понятное дело, за эти годы не помолодела, и неужели Васенька опять решил переметнуться к бывшей супружнице, забыв, что скрывается под завлекательным фасадом? И Галочка не выдержала и поддала, так сказать, реплику из зала:
– Васенька, ты будь с ней осторожен, не забывай о том, какая она на самом деле… Не забывай, что она – ведьма!
Но тут на сцене появился Карабас Барабас (Павлик), который стал требовать у Дваждырожденного, чтобы тот отдал ему Мальвину-Клару, но поддержала его только Мотря, жалкие хлопки которой затихли в сгущающейся в зале тишине.
– Отдай мне Мальвину! – повторил Барабас. – Ух, я ей, подлой девчонке! Сама убежала и кукол других моих портит духом ненужной им свободы! Да и кто достоин на этом свете свободы? Неужели все подряд? Блюдолизы и рабы, у которых собственные мысли вызывают ужас? Ну уж нет! Свобода принадлежит тем, кто любит свежий ветер, тугие паруса и не боится подставить грудь пуле, чтобы спасти верного товарища…
Благородные слова всеми презираемого Павлика, да еще вложенные в уста Карабаса Барабаса, вызвали у почтеннейшей публики определенное замешательство, но тут на сцене появился некто переодетый пуделем Артемоном и сообщил залу следующее:
– Куклы, бежим! Сюда идет Лоботряс!
Может быть, пудель хотел сказать что-то другое, но не смог воспроизвести имя директора кукольного театра. Но Павлик и так догадался, что речь идет про него, и взревел:
– Я уже здесь, подлый пудель! И ты будешь наказан вместе со всеми! Полиция! Бульдоги! Ко мне!
Но этот вопль души, в который Павлик вложил всю горечь, накопившуюся в его мрачном, обвитом паутиной сердце, в которое никогда не проникал солнечный луч, остался без ответа. Но зато подвигнул Гапку на экспромт, которая не могла стерпеть, чтобы ее оскорбляли при всем честном народе, да еще и при Наталке, сидевшей в одном из первых рядов и жадно ловившей каждое слово, чтобы его потом обсуждать со своим ненаглядным Грицьком, являвшемся, по убеждению Гапки, таким же прощелыгой и безответственным пакостником, как и все, кто по утрам надевает на себя брюки.
– Твоя роль, о гнусное привидение, всегда и всем все портить! И эту роль ты играешь уже пятьдесят лет! – громко и со знанием предмета заявила Гапка.
Публика злорадно захихикала и с нетерпением стала ожидать новых откровений Красной Шапочки, спасшейся, вопреки сценарию Тоскливца, от зубов Волка.
– Ты и Волк, – продолжала прелестная Красная Шапочка, щечки которой от волнения и гнева почти сровнялись по цвету с ее головным убором, – два изгоя и урода, появившиеся на свет не в самый светлый час для нашего села. И предлагаю, чтобы тот маразм, в который превратился наш спектакль из-за того, что умственных способностей начальства не хватает даже на то, чтобы зазубрить две строчки из детской сказки, закончился настоящим, а не сказочным аутодафе. И пусть в дыму и огне два отпетых грешника и еретика, – она показала своей беленькой ручкой на Голову и Тоскливца, – отправятся туда, где их давно заждались, – в ад!
Публика встревожено замолчала. Трудно сказать, что Гапкина мысль им не понравилась, но дело в том, что таким образом в Горенке никто еще не развлекался, и, пошептавшись, зал решил, что подлая ведьма подстрекает их к смертоубийству, а сама улетит на метле и оставит их наедине с Грицьком, который начнет ловить героев, покончивших раз и навсегда с бюрократами и тунеядцами. И нежные Гапочкины ушки услышали в ответ на ее пламенный призыв хорошо ей знакомую песню:
– Подлая ведьма, будешь подстрекать – так ворота дегтем вымажем, что вовек не отмоешь!
Гапка поняла, что перестаралась, и отошла в сторону, а тут на сцене появились учащиеся третьего класса, перепугано сжимавшие в руках клочки бумаги со стихами, который им предстояло читать. Пиит, автор стишат, которые, как он полагал, потрясут несговорчивых сельских мадонн, подвизался за сценой и с нетерпением ожидал, что благодарная публика увенчает его лавровым венком.
Детей, надо заметить, было всего трое – двое умненьких и шустреньких мальчиков и одна девчушка в белых колготках и с двумя косичками, по одному виду которой можно было без труда догадаться, что табель ее украшают одни только безликие пятерки, а не величавые лебеди-двойки, столь непохожие по генезису один на другого.
Итак, дети, как и положено, откашлялись и начали писклявым от испуга дискантом декламировать пиитов стих.
Мы куклы, куклы, куклы!
Бежим, бежим, бежим!
Сегодня мы узнали, что люди – тоже куклы,
Опасные и куклы, и просто невозможно,
Чтоб верили мы им!
Любимого Пиита
Не ставят ни во что,
А он ведь – чудо света,
Он радость и надежда,
И для колхозниц он,
Как в темноте – окно!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28
– Не жлобись, Василий Петрович, а? Ты ведь такой жирный, что на самом деле дюжины две медицинских пиявок пошли бы тебе на пользу.
– А откуда тебе известно, как меня зовут? – подозрительно осведомился Голова. – Комарам не положено знать, как людей зовут.
– Не дури, – ответствовал ему комар. – Нам, комарам, многое о вас известно. Даже, может быть, больше, чем нам хотелось бы. Но мы вынуждены терпеть вашу неряшливость, запахи и храп. Особенно храп. Ты вот представь себе, Василий Петрович, что каждый день ты ешь под храп, обедаешь под храп, ужинаешь под храп. Или, что еще хуже, пытаешься сосредоточиться на борще, а тут кто-то начинает заниматься? любовью. Ты умираешь от голода, а тарелку бросает из стороны в сторону, словно разразился шторм. Думаешь, легко это?
– Так я тебе еще и сочувствовать должен? – устало огрызнулся Голова, который вдруг начал осознавать, что его, отца Гамлета, втягивают в совершенно бесполезный диалог, а публика его, скорее всего, уже заждалась. И жаждет, чтобы он поделился с ней своей мудростью. И поэтому он аккуратно закрыл кабинку, сожалея о том, что в туалетах кабинки закрываются только изнутри, и, не прощаясь (ну где это видано, чтобы нужно было обращаться с насекомыми согласно этикету?), вышел из туалета.
– Я голоден! – раздался вслед ему жалобный вопль зарвавшегося насекомого, но Голова даже не оглянулся. «Посмеемся над ним, как попугаи над шотландским волынщиком», – неожиданно подумал он, как подумал бы, наверное, Шекспир. И вышел на сцену как раз в тот момент, когда псевдобабушка, то есть Тоскливец-Волк, запихнул себе в глотку последний пирожок и теперь уже двумя руками вцепился в хорошенькую внучку, чтобы ее сожрать, но при этом основательно и пропальпировать, к радости аудитории, получающей неподдельное удовольствие от пьесы, оказавшейся хепенингом с элементами реалити-шоу. Но, во-первых, наша Красная Шапочка была совершенно не готова ублажать Тоскливца, пусть он и Волк, а во-вторых, ей хотелось быть очень хорошей Красной Шапочкой – она уже возомнила себя актрисой, – и поэтому она так сунула Волку локтем под ребра, что тот на какое-то время перестал ее тащить и она встала у постели и опять принялась задавать дурацкие вопросы про его глаза, зубы, чепец, и Тоскливец совсем запутался, потому что забыл сценарий и только помнил, что он должен ее сожрать, и поэтому он вскочил с постели и стал гоняться за Гапкой, которая, кокетливо хихикая, как девушка по весне, убегала по кажущейся Тоскливцу бесконечной сцене. А тот, потея и задыхаясь, бегал за ней, и в конце концов Гапке все это надоело и она убежала за сцену и заперлась в туалете, к радости настырного комара, который тут же к ней присосался. Но финт его не прошел, потому как Гапка сама у кого угодно могла выпить кровь, и поэтому она злобно укусила комара и тот улетел в ночь, печально разглагольствуя об упадке нравов среди озверевших людей.
А на сцене тем временем Буратино дрался с Волком, который за отсутствием Красной Шапочки накинулся было на Мальвину, но Назар-Буратино заступился за Мальвину-Клару, которая особо постаралась в этот вечер в смысле макияжа, а пояс целомудрия надела поверх юбки, что, по ее мнению, придавало ей особую прелесть. Она не ошиблась – ее хорошенькая рожица приглянулась Назару, который с трудом держался на ногах и мечтал (вот конформист!) только о том, чтобы соседи никогда не покидали село, потому что тогда заказы на пояса будут держать его на плаву и он сможет ногой открывать дверь в корчму, где его будут усаживать на лавку и обхаживать со всех сторон. Пока у него есть деньги. И вытолкают взашей, как только они закончатся. Также ласково.
– Ты Мальвину не тронь! – пригрозил Назар Тоскливцу. – В Горенке мы за нее горой.
Публика сразу поняла, что произошло, и с нетерпением стала ждать реакции Тоскливца, который в своей волчьей маске был тут совсем не к месту, и к тому же всему селу было известно, что он с Кларой в разводе, и поэтому Назар, по мнению зала, был в своем праве.
– Деревянная во всех смыслах кукла, – провещал Тоскливец. ~ С деревянными мозгами. Ты хоть и умеешь ковать пояса, но открывать их предназначено другим. Тем, кто заслужил это право своим обхождением и интеллектом. А ты лучше убегай поскорее, потому что сюда придет Карабас Барабас…
Но он ошибся, потому что вместо Карабаса Барабаса пришел Голова с простыней на плечах и, увидев взъерошенных Тоскливца и Назара, расправил плечи, сделал рукой неопределенный жест и сказал:
– Глупенький Буратино, спасайся! Зачем ты пытаешься победить Волка, который не умеет ничего, кроме того, чтобы вымогать взятки за дурацкие справки? И который весь день сидит на стуле, и оттого кровь приливает к его седалищу, а не к голове и вместо мозга решения у него принимает, сам знаешь, что…
Голове не удалось продолжить свой, как ему казалось, остроумный монолог, потому что на сцене появился Папа Карло, то есть Дваждырожденный, которому прицепили бороду, сделанную, скорее всего, из швабры. Он с удивлением осмотрел присутствующих, потому что сценарий и в глаза не видывал и не собирался что-либо заучивать наизусть.
– Никчемные, – сказал он, – обращаясь к Тоскливцу и к пока еще не видимому Барабасу-Павлику. – Коптите воздух, как протухшее воронье. Освободите Мальвину!
И он взял Клару на руки, как берут маленьких девочек, и Мотря, сидевшая в зале, побагровела от удушливой ревности, от которой ее сердце застучало, как паровоз, а Клара вдруг ощутила в его руках не похоть, а ласку и даже нежность и трогательно обвила его могучую шею своими руками, размышляя при этом о том, что никто уже долгие годы не пытался ее вот так приласкать. Как маленькую девочку. И что именно поэтому она и остервенела.
Публика тем временем отметила про себя, что сказка про Красную Шапочку, вероятно, закончилась, но ошиблась, потому что на сцене появилась красавица Гапка и, увидев призрака отца Гамлета, заявила:
– Чучело, ты бы лучше предупредило кукол о том, когда тут появится Карабас, потому что толку от тебя никогда и ни в чем не было…
Сентенция вызвала понимание публики, которая оживилась, ожидая продолжения. Но слово взял призрак, который вышел на середину сцену и, величественно сложив руки на груди, сказал:
– Блудница, молчи!
– Ты с кем-то перепутал меня, глупый призрак, – лукаво ответила Гапка, надув пухленькие, хорошенькие губки.
Но Голову и в мирной жизни заткнуть было трудно, а на сцене, когда его красноречию могут внимать целые толпы, а не один жалкий Тоскливец или гнусная Гапка, ничто не могло его остановить. И поэтому он, проигнорировав, как и другие артисты, выпестованный Тоскливцем сценарий театрального действа, ответствовал Гапке следующим образом:
– Презренная, нищая духом блудница, забывшая о своей душе, но зато всячески, при пособничестве дьявола, лелеющая свое похотливое тело, которое хотя и напоминает радостный цветок, но является на самом деле складом нечистот, как физических, так и духовных, которые ослепляют тебя, как слепни корову летним днем, и ты, потворствуя своим низменным инстинктам и своим ухажерам, с каждым шагом приближаешься к аду, в котором тебе самое что ни на есть место!
Публика разразилась овациями, потому что Гапка и Тоскливец были в селе личности известные и симпатии к ним никто не питал. Но Галочке монолог Василия Петровича не понравился, потому что она уловила в нем ревность к Тоскливцу, а ведь ревность является, как общеизвестно, то ли прелюдией, то ли финалом любви, и тем более Гапка ведь такая хорошенькая, словно в нее вселился душистый весенний ветер, настоянный на цветах и радугах, и глаза блестят у нее, как озера под летним солнышком… Нет, не к добру ругает ее Василий Петрович, ведь она, Галочка, понятное дело, за эти годы не помолодела, и неужели Васенька опять решил переметнуться к бывшей супружнице, забыв, что скрывается под завлекательным фасадом? И Галочка не выдержала и поддала, так сказать, реплику из зала:
– Васенька, ты будь с ней осторожен, не забывай о том, какая она на самом деле… Не забывай, что она – ведьма!
Но тут на сцене появился Карабас Барабас (Павлик), который стал требовать у Дваждырожденного, чтобы тот отдал ему Мальвину-Клару, но поддержала его только Мотря, жалкие хлопки которой затихли в сгущающейся в зале тишине.
– Отдай мне Мальвину! – повторил Барабас. – Ух, я ей, подлой девчонке! Сама убежала и кукол других моих портит духом ненужной им свободы! Да и кто достоин на этом свете свободы? Неужели все подряд? Блюдолизы и рабы, у которых собственные мысли вызывают ужас? Ну уж нет! Свобода принадлежит тем, кто любит свежий ветер, тугие паруса и не боится подставить грудь пуле, чтобы спасти верного товарища…
Благородные слова всеми презираемого Павлика, да еще вложенные в уста Карабаса Барабаса, вызвали у почтеннейшей публики определенное замешательство, но тут на сцене появился некто переодетый пуделем Артемоном и сообщил залу следующее:
– Куклы, бежим! Сюда идет Лоботряс!
Может быть, пудель хотел сказать что-то другое, но не смог воспроизвести имя директора кукольного театра. Но Павлик и так догадался, что речь идет про него, и взревел:
– Я уже здесь, подлый пудель! И ты будешь наказан вместе со всеми! Полиция! Бульдоги! Ко мне!
Но этот вопль души, в который Павлик вложил всю горечь, накопившуюся в его мрачном, обвитом паутиной сердце, в которое никогда не проникал солнечный луч, остался без ответа. Но зато подвигнул Гапку на экспромт, которая не могла стерпеть, чтобы ее оскорбляли при всем честном народе, да еще и при Наталке, сидевшей в одном из первых рядов и жадно ловившей каждое слово, чтобы его потом обсуждать со своим ненаглядным Грицьком, являвшемся, по убеждению Гапки, таким же прощелыгой и безответственным пакостником, как и все, кто по утрам надевает на себя брюки.
– Твоя роль, о гнусное привидение, всегда и всем все портить! И эту роль ты играешь уже пятьдесят лет! – громко и со знанием предмета заявила Гапка.
Публика злорадно захихикала и с нетерпением стала ожидать новых откровений Красной Шапочки, спасшейся, вопреки сценарию Тоскливца, от зубов Волка.
– Ты и Волк, – продолжала прелестная Красная Шапочка, щечки которой от волнения и гнева почти сровнялись по цвету с ее головным убором, – два изгоя и урода, появившиеся на свет не в самый светлый час для нашего села. И предлагаю, чтобы тот маразм, в который превратился наш спектакль из-за того, что умственных способностей начальства не хватает даже на то, чтобы зазубрить две строчки из детской сказки, закончился настоящим, а не сказочным аутодафе. И пусть в дыму и огне два отпетых грешника и еретика, – она показала своей беленькой ручкой на Голову и Тоскливца, – отправятся туда, где их давно заждались, – в ад!
Публика встревожено замолчала. Трудно сказать, что Гапкина мысль им не понравилась, но дело в том, что таким образом в Горенке никто еще не развлекался, и, пошептавшись, зал решил, что подлая ведьма подстрекает их к смертоубийству, а сама улетит на метле и оставит их наедине с Грицьком, который начнет ловить героев, покончивших раз и навсегда с бюрократами и тунеядцами. И нежные Гапочкины ушки услышали в ответ на ее пламенный призыв хорошо ей знакомую песню:
– Подлая ведьма, будешь подстрекать – так ворота дегтем вымажем, что вовек не отмоешь!
Гапка поняла, что перестаралась, и отошла в сторону, а тут на сцене появились учащиеся третьего класса, перепугано сжимавшие в руках клочки бумаги со стихами, который им предстояло читать. Пиит, автор стишат, которые, как он полагал, потрясут несговорчивых сельских мадонн, подвизался за сценой и с нетерпением ожидал, что благодарная публика увенчает его лавровым венком.
Детей, надо заметить, было всего трое – двое умненьких и шустреньких мальчиков и одна девчушка в белых колготках и с двумя косичками, по одному виду которой можно было без труда догадаться, что табель ее украшают одни только безликие пятерки, а не величавые лебеди-двойки, столь непохожие по генезису один на другого.
Итак, дети, как и положено, откашлялись и начали писклявым от испуга дискантом декламировать пиитов стих.
Мы куклы, куклы, куклы!
Бежим, бежим, бежим!
Сегодня мы узнали, что люди – тоже куклы,
Опасные и куклы, и просто невозможно,
Чтоб верили мы им!
Любимого Пиита
Не ставят ни во что,
А он ведь – чудо света,
Он радость и надежда,
И для колхозниц он,
Как в темноте – окно!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28