- Какого старца?
- А такого, который сказал: Петербургу быть пусту. Финны всех выселят с
компенсацией в две тысячи ихних марок, а по каналам будут интуристов на
гондонах возить. Извините, мадам, только это лодки такие. Их уже фабрика
"Красный Октябрь" вместо пианин делать начала...
- Что хотят - то и творят! - сочувственно воскликнул Николай Степанович.
- А памятников новых я бы не делал, сказал водитель. - Я бы Ильичам бошки
поотламывал и на болтах бы новые приставил.
- В древнем Риме так и делали, - сказала Светлана.
- Понимали люди, - сказал водитель. - Берегли народную копейку. Это вы
там, в Москве своей:
- А что - в Москве? - возразил Николай Степанович. - В Москве как в
Москве.
- Жизни вы там не знаете, - сказал таксист презрительно. - Соки сосете из
России.
- Я вообще-то из Кронштадта, - сказал Николай Степанович.
- А я из табора, - сказала Светлана.
- А! Нормальные люди! - обрадовался таксист. - Я-то думал - москвичи.
Извините.
- Бывает, - сказал Николай Степанович.
- Сын у меня там будет, на этом открытии, - похвастался таксист. - Я
почему знаю-то все. Старший научный сотрудник, языки превзошел, книжки
пишет - а ему триста пятьдесят в зубы, и не вякай. Это разве справедливо? А
кому-то памятники ставят. А на какие деньги? Да все на те же, на народные.
Эх, маху я, наверное, дал - в честь Молотова назвал парня, вот он и мается
теперь. Как Молотов на пенсии. Ничего, наш таксопарк весь за Зюганова
голосовать будет.
- Вот тут и сбудется пророчество, - сказала Светлана. - Потому что
сказано: "На щеке бородавка, на лбу другая". Понял, золотой?
- Про кого сказано? - вздрогнул таксист.
- А про Антихриста:
Стало как-то особенно тихо.
- А чтоб ты знал, что не врем мы, - сказал Николай Степанович, зловеще
понизив голос, - так ты с нас денег не возьмешь, когда приедем:

Между Числом и Словом.
(Иерусалим, ноябрь, 1942)
Садились мы в пустыне, в полной мгле, на свет горящих плошек. "Кондор"
долго трясся по полосе, суровой, как стиральная доска. Потом несколько
арабов с факелами верхом на верблюдах показывали нам путь в укрытие:
квадрат меж песчаных валов, сверху задернутый маскировочной сеткой.
Тропический английский мундир был к лицу Зеботтендорфу. Он сразу же стал
похож на Ливингстона, и даже некоторое благородство осенило его черты. Я
уже обращал внимание, что внутренняя суть барона менялась вместе с одеждой;
сам он, похоже, этого не замечал. Или привык. Или считал естественным.
Английский патруль нам встретился только однажды за все два часа движения
по пустыне. У меня - водителя - проверили документы, поинтересовались
личностью проводника, выделенного нам шейхом Мансуром, тайным почитателем
фюрера, а полковника, дремавшего на заднем сиденьи, не стали тревожить.
Случилось это на рассвете. Белые крыши Иерусалима громоздились справа.
Проводника мы высадили на окраине, а через квартал подобрали мальчика в
кипе:
Дом, в котором нас принимал рабби Лёв, находился в неожиданном месте:
между русским странноприимным домом и русским (не советским)
консульством.
Помогать Зеботтендорфу тащить тяжеленный яуф с кинопленкой я не стал,
поскольку догадывался, что именно снято на этой пленке.
Рабби к барону не вышел.
Переговоры проходили так: я выслушивал монолог барона, переходил в
соседнюю конмнату, пересказывал то, что смог запомнить, рабби. Выслушивал
ответ рабби, шел к барону: По-моему, никогда в жизни я не чувствовал себя
так скверно.
Вроде бы был я посредник, лицо третье, а получался предатель.
Потом, когда в комнате рабби Лёва затрещал проектор и на голой стене
голые люди пошли чередой в зев низких ворот, я просто вышел во дворик и
попытался отдышаться. Солнце стояло уже высоко и светило прямо и
беспощадно.
Давешний мальчик в кипе сидел у стены и чистил маузер. На меня он даже не
взглянул.
:Передайте ему, говорил рабби, что они могут истребить всех до
последнего, но так и не поймут, что это не способ добиться Божьего
благоволения. И пусть он мне не морочит голову: тетраграмматон - это только
предлог, они все равно сделали бы это. Потребовали бы с нас подлиный щит
Давида: :Все народы ненавидят вас хотя бы за то, что вы затеяли эту войну,
говорил барон, французы сдают вас с большой охотой, румыны тоже, а украинцы
даже и не сдают. Вы - последнее препятствие на пути к счастью всего
человечества. Скоро англичане и американцы сами возьмутся за вас, когда
осознают великую истину: :Даже если вы и получите тетраграмматон, что вы
будете с ним делать? Что будет делать пещерный человек с аэропланом? Нужны
тысячелетия изучения Каббалы, чтобы только осознать, до чего ничтожны и
примитивны наши понятия о мире. Этот ваш Вечный лед, к примеру. Даже мне с
трудом удалось остановить глиняного болвана в Праге: :Он не верит в науку!
Он не понимает, что арийский гений уже подобрался к самому ядру атома! Еще
шаг - и энергия будет подвластна нам! А потом еще шаг - и новый человек
будет попирать стопами небо и землю! В конце концов, руны Локи остаются у
нас. Если рабби не желает добра своему народу, так пусть он и несет
ответственность за все: :Я понимаю, вы думаете, что какой-нибудь волынский
цадик по пути на казнь проговорится, пожалев стариков и детей. Не
надейтесь: узнавшему Истинное Имя ничто не страшно, и он хорошо понимает,
что есть вещи страшнее смерти:
:И подумайте, после этого он еще смеет называть нас зверями! Ничего,
скоро здесь будут мальчики Роммеля, и вот тогда мы встретимся и поговорим
еще раз! А кстати, правда, что генерал Монтгомери тоже из ваших?..
Перед вылетом из Берлина Зеботтендорф то ли проболтался под коньячок, то
ли решил хитрым образом довести до рабби одну тонкость: выживших в газовых
камерах намеревались размещать в особом комфортабельном лагере и работать с
ними особо . Выжить, понятно, могли только члены Каббалы, практиковавшие
ксерион. У них он назывался манной. Я еще не мог решить, сообщать об этом
рабби или промолчать. По уставу, я не имел права делиться собственной
информацией ни с одной из сторон. Не говорил же я барону, что в
тетраграмматоне отнюдь не четыре буквы, а значительно больше:
Я вернулся в полутемную комнату. На экране дымились чаны. Люди в
полосатых робах деловито помешивали варево.
Рабби сидел на стуле в странной позе.
Я успел подхватить его.
Тут же сбежались какие-то женщины, отдернули занавески. Стало чуть
светлее.
Все кричали, но как-то вполголоса. Барон стоял в дверях, очень
испуганный.
- Угробили вы старика своей кинохроникой, Руди, - сказал я. - Тащите сюда
ваш коньяк.
- Это не кинохроника, - барон попятился. - Это пропагандистский фильм: -
Он метнулся в свою комнату, вернулся с бутылкой коньяка и продолжил. -
Студия UFA. Фрау Риффеншталь. Для двух зрителей. Для Ади и для рабби Лёва.
- С огнем играете, - сказал я.
- С огнем:- барон задумался.
Женщины пытались не позволить мне влить в рот рабби коньяк. Нихт кошер,
нихт кошер! - шептали они в ужасе.
- Коньяк трефным не бывает, - сказал я по-русски, чем их немало смутил и
успокоил.
Рабби глотнул и ожил.
- Николас, - деловито сказал он, - боюсь, что я перебрал. У этих латышей
такое крепкое пиво. Я не скандалил?
- Нет:- я отстранился. - Нет, вы не скандалили.
- А: - он хитро прищурлся, - я ему ничего не сказал?
- Нет, - повторил я.
- Это хорошо. Если позволите, я еще посплю. Поезд ведь только завтра?
- Да, - сказал я. - Поезд завтра.
Во дворе барон вытряхивал бобины пленки из плоских коробок прямо на
землю, ворошил ее, пока не образовался змеиный клубок. Тогда он достал
зажигалку, чиркнул, отскочил в сторону. Пленка вспыхнула, как порох. Пламя
подпрыгнуло к белому небу, и мальчик, сидевший у стены, отбросил свой музер
и забился в припадке.
- В крайнем случае скажем, что ничего и не было, - сказал барон.
- Так не было или было? - спросил я.
- Какое это имеет значение? - сказал Зеботтендорф, глядя в огонь. -
Сегодня не было, завтра было. Что есть причина чему?
Маузер, лежавший на земле, вдруг выстрелил. Пуля взметнула пыль у ног
барона. Тот отступил к порогу.
- Это от жара, - сказал он. - Это просто от жара.
- Блажен, кто не верует, - сказал я. - Властью, данной мне, объявляю
переговоры прерванными на неопределенный срок.
- А что случилось? - удивился барон.
- Ничего особенного, - сказал я. - Просто рабби сейчас в Майоренгофе
двадцать третьего года. И вернется ли он оттуда:
Барон понял меня не сразу.

Проводник ждал нас на том же месте. Начинало темнеть.
- Барон, - сказал я, - ведь вы умеете водить машиу?
- Да, а что?
- Садитесь за руль, - я спрыгнул, - и поезжайте сами. Большой привет
фройляйн Ханне. Я остаюсь.
- Ну вот, - ворчливо сказал барон, - и где мне искать вас в следующий
раз?
- Подозреваю, что следующего раза просто не будет, - сказал я.
- Вы опять спрячетесь на каких-нибудь болотах:
- Барон. Вы что, не понимаете: если все пойдет так, как идет, прятаться
придется вам? И не на болотах:
- Не буду я прятаться. Надо же: хотел, чтобы всем было хорошо:
Он газанул: из-под колес рванулись струи песка и мелких камешков.
"Виллис" умчался.
Иерусалим, этот центр мироздания - очень маленький город. Наверняка
всякий, кто поднимался по его кривым узким улочкам, примерял на себя
тяжесть креста:
Я остановился у двери первого же православного храма. Худощавый пожилой
священник - я почему-то подумал, что он из бывших офицеров - с удивлением
воззрился на долговязого английского сержанта.
- Батюшка, - сказал я, - исповедуйте меня.

18.

С таксистом Николай Степанович расплатился двумя московскими жетонами на
метро.
У входа в сад стояла телегруппа. Девушка с микрофоном задавала проходящим
один и тот же вопрос: знают ли они, кто такой Гумилев. То ли хотели
продемонстрировать образованность широких масс, то ли обличить невежество
толпы.
- Oh, yes! - воскликнул Николай Степанович. - Russian Kipling!
Светлана посмотрела сурово.
Первым речь держал мэр - тот, который продал Петербург финнам по самую
Поповку.
- Большевики планомерно уничтожали русскую культуру, - говорил он четко,
будто читал лекцию. - Вот и сейчас их партия рвется к власти, и она снова
начнет с уничтожения поэтов. Потому что поэты в России всегда исполняли
роль пророков и провидцев. Мы не знаем, где могила Николая Степановича
Гумилева и вряд ли когда-нибудь узнаем:
- Надеюсь, - пробормотал Николай Степанович. На него оглянулись
укоризненно.
- Но имя его осталось в народе, и вот теперь мы, благодарные потомки,
этим рукотворным памятником отмечаем его место в своих сердцах, в сердце
города, который он любил и в который всегда возвращался:
Чем-то мэр похож был на придуманного Ярославом бравого солдата, но
прошедшего не психушки и фронты, а университеты и библиотеки.
Мэра сменил академик Лихачев.
- Я моложе поэта всего на двадцать лет, - начал он и улыбнулся. - И мне
посчастливилось дружить с людьми, близко знавшими Николая Гумилева. Я скажу
сейчас странную фразу, и вы мне, может быть, не поверите, но: мне повезло
родиться в России в начале века. Это было феерическое время, время такого
культурного богатства и разнообразия, время таких вершин:
- Конечно, у него баб был больше, чем у Пушкина, - сказали сзади.
- Что это с вами? - шепнула Светлана. - Вы краснеете?
Николай Степанович промолчал.
Выступал еще академик Панченко - он заметил, что обычно на детях гениев
природа отдыхает, но в данном случае отец и сын Гумилевы опровергли этот
постулат. Потом он добавил, что интеллигенты - это недоучки и бездельники,
а Николай Гумилев был профессионал и работяга. А теперь, когда ушел и Лев
Николаевич. и поговорить не с кем:
Его сменил поэт Кушнер. Потом выступали другие поэты и среди них даже
один военный моряк, а также внук адмирала Шефнера. Николай Степанович
обратил внимание на пожилого юношу, спевшего под гитару звонким голосом: "Я
спал, и смыла пена белая меня с родного корабля, и в черных водах
помертвелая открылась мне моя земля:"
- Дайте-ка я вам лицо вытру, - сказала Светлана.
- Это ветер, - сказал Николай Степанович.
Народу было тысячи две. Среди простой публики попадались странные люди.
Был, например, десяток всадников в форме александрийских гусар, но на
разномастных конях - как в войну. Были казаки с благородными
старообрядческими бородами. Были юноши в цилиндрах и котелках. Много кого
было:
Появился у микрофона и явно незапланированный оратор:
- А кто погубил Гумилева? - закричал он без предисловий. - Вы
задумывались?
Кто писал донос? Берман! Кто вел дело? Якобсон! Кто заговор устроил?
Лариса Рейснер! Вопросы есть? Нет. Кто расстреливал? Блюмкин! Вопросы есь?
- А вот это случай так называемого вранья, - пробормотал Николай
Степанович.
На него опять оглянулись во гневе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76