.. и, конечно, у такого ходока при его исключительном напоре и мощных связях хватило бы энергии добиться самого скоростного, благоприятного прохожденья в сценарных дебрях. Да еще незадолго до старо-федосеевской истории усилиями самого же Шатаницкого, не иначе как в предвидении означенной операции было создано Главное Управление атеистических фильмов с довольно либеральными полномочиями насчет как мистики, так и подцензурной эротики, лишь бы сработала заложенная в корень идея – расстрелянье Бога. Устная, при подписании указа, директива великого вождя позволяла не опасаться перегибов в деле совращенья верующих в просвещенное безбожие: на худой конец не составило бы затруднения сплавить такую долгоиграющую мину в заграничный прокат. Шепотом, не для дам, добавляли его игривый en toutes lettres, высказанный комментарий насчет склонности обреченных классов тонизировать малинкой свои дряхлеющие силы, – и якобы усы погладил при этом.
Одетая и без сна мать еще лежала пластом, когда Дуня начала свои сборы. Она оделась в самое лучшее свое, трудней всего далась наигранная беспечность в глазах. У ней еще не было опыта, но безотчетное чутье гонимых подсказывало ей, что отблеск беды, да еще такой подпольной, мог отпугнуть великого удачника. Поразительно, что сохранился в памяти нигде не записанный, столько месяцев назад и вскользь произнесенный номер сорокинского телефона. Вперебежку, из одной в другую начался обход автоматных будок в Старо-Федосееве, все не решалась позвонить. Сперва кого-то разбудить боялась, но вовремя сообразила, что тот может укатить за город на весь день. Но как только набралась храбрости, то вдруг забыла две последние цифры... Последовавшие затем знаменательные совпаденья показывают, насколько все было готово к заключению роковой сделки.
Наугад произнеся пятизначный номер, Дуня сразу попала на Потылиху. Был выходной день, без шанса застать кого-нибудь на студии, но ответили без промедленья. Когда же без капельки удивления попросила позвать режиссера Сорокина, сам же он случайно оказался у телефона.
– Слушайте, Сорокин, не кладите трубку... Я сейчас все объясню, – отчаянно прокричала она, даже не назвавшись в спешке из боязни обрыва. – Помните, я вывихнула ногу в начале зимы, ночь и метель, и ваша синяя машина... Так вот, я решилась, я продаю то самое, если оно еще нужно вам... ! Ну, помните теперь?
Дальше снова шли совпаденья. Сорокин крайне дорожил своим временем и досугом, а в студию прибыл лишь ради неотложного совещанья... и вообще он уже подзабыл забавную девицу в смешном капоре и шубке, помнится, голубого рытого плюша, употребляемого на подклейку футляров для среднеазиатских музыкальных инструментов. Он еще колебался с согласьем на сомнительное приключение, но в срывающемся девичьем голоске звучало обещание чуда, от которого не посмеет отвернуться самый иронический скептик на свете. «Ах, это вы, малютка?.. Как же, как же!» И тотчас выяснилось, что из-за срочного вызова докладчика в высшую инстанцию заседание переносится на понедельник, отчего, в свою очередь, переместились другие мероприятия, и в донельзя перегруженной повестке сорокинского дня объявился двухчасовой просвет, как раз на обеденное время. Природная осторожность заставила его назначить местом встречи водную станцию в Химках, где дальность и глухой сезон обеспечивали ему безопасность от дотошных друзей: он не любил быть мишенью. Новый тамошний ресторан, сразу привившийся у спортивной молодежи, кроме того, в первое трехлетье стал модным местом у обеспеченных москвичей, стремившихся за светским развлеченьем в пределах от дюжины шампанского до кружки пива под шашлык забыться от суровой тогдашней действительности.
Нужно было ехать долго, и с пересадками, так что успела померкнуть краткая прелесть первовесеннего денька, заодно с ним и возникшая было надежда. Перед закатцем, в косых его лучах, немножко просиял неказистый об эту пору подмосковный пейзаж, но Дуня за всю дорогу не выглянула в окно автобуса, рукавом не обмахнула запотевшего стекла, – ехала и качалась на сиденье, прикидывая в уме возможные условия сделки, тоже всякие попутные обстоятельства, слившиеся по мере приближенья к цели, в самые пугающие сочетанья... В сущности, заодно с дверью ей предстояло продавать самое драгоценное свое, тему дымковскую, то есть бессонные виденья последнего месяца, расцвеченную тревогами за ангела, разумеется, в пределах провинциально-ребяческого воображенья. Ей чудились темные притоны и подворотни, знакомые по романам с чердака, душные альковы, чуть ли не игорные дома, если бы имела о них хоть слабое зрительное представление, – другие, ею же придуманные страхи вроде каверз, обольщений, надувательства... мало ль бывало в ту пору небережных, хуже вострого ножа, прикосновений!
Последнюю неделю она в думах своих о Дымкове постоянно видела его с женщиной... нет, то не ревность была к возможной и, кстати, уже появившейся сопернице, ибо совсем другое связывало Дуню с ее созданием, даже не боль материнская за отданное превратностям моря житейского любимое детище, – скорее одержимое состояние художника, прикованно следящего за движением самого себя в нем, еще вернее его смутная творческая печаль о чем-то преходящем, гаснущем, распыляемом, как звездный свет, без надежды на повторенье здесь. И оттого, что буквально все в Дымкове от чрезвычайной доброты и бесхарактерности до простоватой внешности его было только от Дуни одной, вся его земная судьба была заранее программирована в ней – задолго до момента, когда послушный ее бессознательному веленью, сошел к ней, отслоясь от старо-федосеевской фрески. Вдруг болезненная догадка, что сейчас, через какую-нибудь сотню шагов застанет их вместе в появившемся из-за деревьев нарядном здании с террасой и квадратной башней впереди остановила Дуню в пустынной, непросохшей аллее. Легкие туфельки на кожаной подошве все глубже тонули в набухшую водой щебенку, но все прочие ощущенья поглотил страх, который прежде всего предстояло преодолеть.
– Не надо, не хочу... – ноготки вдавливая в ладонь, шепнула она, но, значит, навязчивая идея была сильнее воли.
Зрелище, открывшееся сразу по выходе из хвойной заросли, убеждало в бесповоротности наших первожеланий. Чуть в стороне от главного подъезда толпа подозрительных зевак окружала длинную и черную чью-то, с поднятым мягким верхом, легковую автомашину, и в самом деле она заслуживала их, по-видимому, профессиональное любопытство: откуда взялась такая. Без единого намека на роскошь, скорее веха человеческой цивилизации, нежели просто сенсация транспортной техники, она была сейчас, наверно, самым примечательным явленьем в квадрате, по меньшей мере, тысячи километров... и следуя цепной женской логике, Дуня смятенно догадалась чья. Между прочим, никогда ей раньше не приходило в голову применить дымковские способности для чисто бытовых надобностей, – тогда-то и зародилась у ней робкая пока мысль в случае несговора с режиссером обратиться за помощью к ангелу: все в мире посильно для него! При всей неловкости напоминать о своем существованье ему, выходившему в большие люди, все же был предпринят через Никанора пробный шаг, и лишь опередившая события скандальная гавриловская Каносса позволила ей отложить свое обращенье до очередной нужды.
Начиная с дремучего швейцара в дверях, все там было в диковинку Дуне. Правда, лепные потолки в вестибюле кисло пахли непросохшей штукатуркой, и в отдаленье стучали молотки сезонного ремонта, зато исключительно ценные предметы обступали ее отовсюду, громадные вазы, канделябры. И сразу при входе, в суровом, на полстены и, показалось, тоже золоченом зеркале она увидела шедшую ей навстречу, почти ничтожную в таком объеме, неприглядную девчонку... и ничего нельзя было утаить от него – синяки под глазами, оставляемые ею мокрые следы на красной ковровой дорожке, забрызганные грязью чулки, кстати, первые у ней такие прозрачные, даже стыдные слегка, кабы на номерочек поменьше, но других ко дню рожденья не сумел сыскать Никанор. Постаралась было принять независимый вид, но получилось еще хуже... Дуне не удалось самой пристроить пальтишко на вешалку, чтоб не платить потом, как и заглянуть в зал незамеченно, не приехал ли. Предупрежденный по телефону метрдотель, важный и во фраке, как их описывали в заграничных романах, перехватил Дуню на пороге и с видом жалостливого презренья повел ее словно к эшафоту через весь ресторан, мимо эстрады с контрабасами в чехлах, мимо глазеющих официантов куда-то в укромную даль, к заказанному столику: зная знаменитого режиссера по прежним посещениям в богатых и шумных компаниях, он усматривал в его неказистой избраннице нередкую у великих артистов шаловливую причуду.
– Только что звонили со студии и, надо полагать, уже находятся в дороге... – справившись с часами, сообщил он и, с видимым удовольствием, еще раз склонился в почтительном поклоне, позволявшем рассмотреть анатомический рельеф его незаурядной лысины.
– Ничего, я подожду, – шепнула Дуня и, суеверно отодвинув положенное было на стол меню, поспешила предупредить, что она совсем сытая.
Причем, чтобы столика без дела не занимать, она почти собралась было хоть чай себе заказать, но пока искоса справлялась в длинном списке о цене, ее иронический покровитель, слава Богу, уже отошел. При всей укрытости от посторонних взоров место Дунино удобно было для кругового обзора, даже видна была часть столиков в верхнем ярусе ресторана; Дуня взглянула туда в последнюю очередь. Ее ожидания оправдались: судя по скопившейся порожней посуде, те двое, подразумеваемые, давно находились на месте.
Из-за снеговых тучек в пасмурном небе денек быстро шел на убыль, но вскоре зажглось пол люстры, – обострившееся, без особой вражды, любопытство позволило Дуне разглядеть там, даже при недостаточном освещенье, наиболее интересные ей подробности. Дама была та самая, из ночных страхов, хотя обычно Дуня видела ее почему-то со спины. Женщина была хороша недоброй, все время в озабоченном поиске чего-то, отовсюду приметной красотой... Бесконечно нарядная, хотя ничто в отдельности не поражало глаз, но все на ней не по карману прочим, потому и дорогое, что незаметное совсем, и, наверно, требовалось отслужить сто панихид, сшить дюжину пар яловочных сапог в оплату одного этого алого, с феноменальным начесом, облачка у ней на шее. На балюстраде рядом лежала такая же сумка, полная бесценных пустячков для утоления потребностей, вовсе не известных в старо-федосеевской провинции, – непроизвольным движением Дуня поторопилась спрятать в коленях свою, клеенчатую, посильную при Никаноровой стипендии. С погасшей сигареткой в пальцах женщина следила за ходом банкета внизу, как посредством перекрестных тостов его участники на взаимных началах выясняли свои, от прочего мира сокрытые добродетели.
Царственная внешность женщины дополнительно выигрывала на фоне спутника, наверно, ее же стараньями экзотически разряженного для контрастного сопровожденья. Своеобычно приклонив голову набочок, с прической из парикмахерской витрины рядом с нею сидел Дымков, пестрый и пышный, все такой же до забавности долговязый и, несмотря ни на что, по-прежнему бесконечно милый Дунину сердцу. Неизвестно даже чем именно прельщенный, но только с каким-то безотчетным, видимо, стремлением во что бы то ни стало угодить своей даме, он буквально из кожи лез, пускаясь в опасные мальчишеские проделки, лишь бы развлечь ее надменную презрительную скуку. Вдруг, например, находившиеся в зале посетители, кроме них самих, все стали на одно лицо и, одетые одинаково, словно в зеркальном повторении, даже сидели в тех же позах; рассеянной усмешкой дама вознаградила дымковское усердие. И не тем огорчилась Дуня, что увлеченный своим занятием не ощутил, как бывало раньше, ее присутствия в зале, в чем уже заключалась зловещая примета грядущих изменений, а что на такие грешные пустяки расходовал свой нездешний дар.
К счастью, скоро появился Сорокин, и в поднявшейся кругом суматохе, чуть ли не оставлявшей ветерок на лице, выяснилось одно за другим, что по соседству чествуют знатного бурильщика азербайджанских недр, а в ресторанном обиходе появилась ранняя зелень из подмосковных теплиц, а послезавтра режиссер со съемочной группой отправляется в Крым, чтобы немножко опередить нерасторопную северную весну, а через два часа на экстренном Художественном Совете министерства должен защищать дипломную работу своего ученика, – предлог был придуман на месте для фирменной марки и чтобы заблаговременно ввести в рамки неясную пока старо-федосеевскую девицу.
– Ну, чем вы собираетесь порадовать двух изголодавшихся путников? – фамильярно, берясь за обеденную карту, осведомился режиссер. – Посмотрим, что новенького в вашем социалистическом пищеблоке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116