— Считайте, что я взбунтовался, лейтенант. И отправляюсь с вами. Не хочу упустить момент. Если мы доберемся до «Дельфина», то вы будете так счастливы, что просто забудете доложить обо мне, значит, потребуется справедливый человек, который вовремя подскажет начальству, что мы благополучно вернулись на корабль только благодаря торпедисту Ролингсу... — он ухмыльнулся. — А если мы не сумеем добраться ну, что ж, тогда вы все равно никому ничего не доложите, верно, лейтенант? Хансен подошел к нему поближе, И тихо сказал:
— Вы прекрасно знаете, что мы вряд ли попадем на «Дельфин».
Значит, здесь останутся двенадцать больных людей, не говоря уж о Забринском со сломанной ногой. А кто будет за ними ухаживать? Нужен хотя бы один здоровый парень, чтобы позаботиться о них. Нельзя же думать только о себе, а, Ролингс? Вы ведь присмотрите за ними? Верно? Ну, хотя бы из уважения ко мне...
Ролингс постоял несколько долгих секунд, пристально глядя на лейтенанта, потом вновь опустился на корточки и принялся размешивать суп. — Из уважения к вам, понятное дело, — горько произнес он. — Ну, ладно, я остаюсь. Из уважения к вам. Да и потом, вдруг тут без меня Забринский решит прогуляться — ведь обязательно сломает и вторую ногу... Он ел суп все быстрее и яростнее.
— Ну, так чего вы ждете? Шкипер может нырнуть в любую минуту...
В его словах был резон. Мы отмахнулись от капитана Фолсома и доктора Джолли, громко протестовавших и пытавшихся нас удержать, и через тридцать секунд были готовы к путешествию. Хансен вышел наружу первым. Я обернулся и окинул взглядом больных, изможденных и раненых сотрудников станции «Зебра».
Фолсом, Джолли, Киннерд, Хьюсон, Нейсби и еще семеро. Всего двенадцать человек. Вряд ли они все были сообщниками, скорее всего, действовал один человек, может быть, двое. Хотел бы я знать, кто они, эти люди, которых я бы уничтожил безо всякой жалости. Люди, которые убили моего брата и еще шестерых сотрудников полярной станции «Зебра». Никому и никогда я этого не смогу простить. И постараюсь сделать все от меня зависящее, чтобы найти его или их. Убийцам не скрыться от меня, как бы они ни старались. Скорее я погибну сам.
Я закрыл за собой дверь и нырнул вслед за Хансеном в кошмарную мглу ледяной полярной ночи.
Мы ощущали усталость, сильную усталость, еще до того, как отправились в путь. Ноги у нас были налиты свинцом, все кости ныли, и до полного изнеможения оставалось рукой подать. И несмотря на это, мы почти летели сквозь воющую тьму этой ночи, словно два гигантских белых призрака в молочной белизне фантастического лунного пейзажа. Мы больше не гнулись под тяжестью рюкзаков, штормовой ветер дул нам прямо в спину, и если по дороге сюда каждый шаг давался нам ценой изнурительного труда, то теперь мы за то же время проходили пять шагов, да еще с такой кажущейся легкостью, словно вообще не прилагали к этому никаких усилий. Нам не приходилось осторожничать, опасаясь свалиться в открытую трещину или налететь на неожиданное препятствие, мы сняли бесполезные сейчас очки и двигались резвой трусцой, а пляшущие лучи наших фонарей позволяли нам различать дорогу за пять, а то и за десять ярдов. Это была помощь, так сказать, физическая, но гораздо сильнее, заставляя забыть о боли в ногах, нас пришпоривал острый, растущий с каждой секундой страх, что коммандеру Свенсону как раз сейчас приходится уходить на глубину и что, всеми брошенные, мы останемся умирать в этой терзаемой штормом пустыне. Здесь, где нет ни укрытия, ни еды, старуха с острой косой не станет тянуть время. Подобные мысли никак не прибавляли нам хорошего настроения, скорее, заставляли сильнее собраться.
Словом, мы бежали но все-таки не сломя голову, все-таки не так, будто старуха преследует нас по пятам. Ведь при таких низких температурах даже привычные ко всему эскимосы больше, чем чумы, боятся перенапряжения — в этих широтах оно убивает куда быстрее, чем любая чума. Когда сильно напрягаешься в такой тяжелой меховой одежде, обязательно потеешь, а потом, когда напряжение спадает, чего избежать нельзя, пот замерзает прямо на коже. Чтобы не обледенеть, остается одно: снова напрягаться, а от этого еще больше потеть. Так и раскручивается спираль, у которой конец может быть только один. Так что мы не бежали, а продвигались трусцой, вернее, ускоренным шагом, стараясь не перегреться.
Через полчаса, может, чуть больше, я предложил немного передохнуть под прикрытием отвесной ледяной скалы. За последние две минуты Хансен дважды оступался и падал, хотя никакой видимой причины для этого не было. Да и у меня ноги подкашивались.
— Как себя чувствуете? — спросил я.
— Чертовски паршиво, док. — Это было заметно: дышал он часто, коротко и с присвистом. — Но погодите меня списывать. Сколько, по-вашему, мы прошли? — Мили три, что-то вроде этого... — Я провел рукой по ледяной стене.
По-моему, стоит не пожалеть пары минут и попробовать забраться наверх. Мне кажется, торос довольно высокий.
— Забраться наверх при таком шторме? — Когда я кивнул, он покачал головой. — Толку не будет, док. Пурга поднимает ледяную пыль футов на двадцать, так что даже если вы заберетесь выше, «Дельфин» будет не виден в этой круговерти. Его «парус» только чуть-чуть торчит надо льдом. — И все же давайте раскинем мозгами, — предложил я. — Мы так увлеклись собственными передрягами, что совсем забыли про коммандера Свенсона.
По-моему, мы берем грех на душу, недооценивая его.
— Похоже, что это так. Но сейчас все мои мысли и заботы только о лейтенанте Хансене. Ну, так что вы имеете в виду?
— А вот что. Я почти уверен, что Свенсон рассчитывает на наше возвращение. Больше того, он приказал нам вернуться, повторяя это неоднократно. И если он считает, что что-то случилось с нами или с рацией, он все равно надеется, что мы возвращаемся.
— Не обязательно. А может, мы все еще на пути к станции?
— Ну нет! Ну, конечно же, нет. Он полагает, что у нас хватит ума сообразить, на что рассчитывает он сам. Он понимает, что если рация вышла из строя еще до того, как мы нашли «Зебру», то было бы самоубийством искать ее без корректировки по радио. Но вот попробовать вернуться на «Дельфин» совсем не самоубийство. Он наверняка верит, что у нас хватит мозгов догадаться, что он обязательно выставит лампу в окошке, чтобы заблудшие овечки могли найти дорогу домой.
— О Господи, док! Вы правы! Ну, конечно, он так и сделает, наверняка сделает! Боже мой, Боже мой, что случилось с моей головушкой!
Он встал и повернулся к торосу.
Таща и подсаживая друг друга, мы забрались на верхушку стены.
Торос оказался не таким уж высоким: он возвышался меньше чем на двадцать футов над уровнем ледового поля, так что мы не сумели выбраться на поверхность этой бурной, увлекаемой бешеным ветром ледовой реки. Пока мы там стояли, напор ветра вдруг ослаб на несколько секунд, и нам удалось увидеть над головой чистое небо — но совершенно случайно и всего на несколько секунд. Если там и было что-то еще, то мы этого не заметили.
— Здесь есть и другие торосы! — крикнул я на ухо Хансену. Повыше!..
Он молча кивнул. Я не знал, какое у него сейчас выражение лица, но это нетрудно было себе представить. Скорее всего, оба мы думали одно и то же: мы ничего не видели потому, что нечего было видеть. Компандер Свенсон не выставил лампу в окошке, да и само «окошко» нырнуло вглубь вместе с «Дельфином», чтобы не оказаться раздавленным сомкнувшимися льдами.
Пять раз за последующие двадцать минут мы карабкались на торосы и пять раз спускались вниз, с каждым разом у нас убывало надежды и прибавлялось горечи и отчаяния. К этому времени я почти выбился из сил, двигаясь, словно в горячечном бреду, Хансену было еще хуже, он шатался и выписывал кренделя, точно в сильном подпитии. Как врач, я знал о скрытых, порою неожиданных резервах, которые могут прийти на помощь изможденному человеку в минуту крайней необходимости, но понимал, что эти резервы тоже не беспредельны и что мы слишком близко подошли к этому пределу. Когда же мы его переступим, нам останется только приткнуться к ледяной стене и дожидаться нашей старухи, а она, судя по всему, не замедлит к нам пожаловать.
Шестой торос чуть не вымотал нас окончательно. И карабкаться-то было вроде нетрудно, нам то и дело попадались удобные выступы и выбоины для рук и ног, но даже чисто физически подъем стоил нам непомерно больших усилий.
Вскоре я начал смутно соображать, что вам так тяжело из-за слишком большой высоты тороса. Такого нам до сих пор не попадалось. Похоже, огромное давление сосредоточилось именно в этой точке, вспучив и вздыбив, лед, пока он не поднялся футов на тридцать выше общего уровня. А уж подводная его часть уходила не меньше чем на двести футов вглубь, к черному дну океана. За восемь футов до вершины тороса наши головы вынырнули из пурги.
Стоя на самой вершине, мы могли, держась друг за друга, чтобы нас не снесло ураганом, смотреть на клубящийся под нашими ногами буран. Зрелище было фантастическое: то ли бескрайнее, бушующее, серовато-белое море, то ли безбрежная, стремительно несущаяся к горизонту река. Как и многое другое в верхних арктических широтах, весь этот вид дышал зловещей, потусторонней тайной; лишенная жизни и души пустыня казалась совершенно чуждой, заброшенной на землю с враждебной, давно уже мертвой планеты.
Мы прощупывали взглядами горизонт на западе, пока у нас не заболели глаза. Ничего. Совершенно ничего. Ничего, кроме бесконечной пустыни. Мы обшарили поверхность безбрежной реки от самого севера до самого юга, в пределах 180 градусов, — и ничего не заметили. Прошло три минуты. Все равно ничего. Я почувствовал, как мои кровяные тельца потихоньку смерзаются в ледышки.
В робкой надежде, что, может быть, мы уже миновали «Дельфин», обойдя его с севера или с юга, я повернулся и уставился на восток. Это было нелегко, от морозного штормового ветра на глаза мгновенно навернулись слезы, но все же терпимо: теперь не приходилось укрываться от острых ледяных иголок. Я медленно обвел глазами еще один полукруг окоема, сделал паузу, потом обвел еще раз и еще. И схватил Хансена за локоть.
— Взгляните-ка туда, — сказал я. — На северо-восток. Четверть мили, полмили — не больше. Что-нибудь видите?
Несколько секунд Хансен исподлобья вглядывался в указанном мною направлении, потом тряхнул головой.
— Ничего не вижу... А вы что, по-вашему, видите?
— Не знаю. Не уверен. Мне кажется, там, в этой ледяной вьюге, что-то светится. Чуть-чуть. Может, просто такое место — более светлое.
Добрых полминуты Хансен разглядывал поверхность ледяной реки, прикрывая глаза ладонями. Наконец заключил:
— Совсем плохо. Я ничего не вижу. Может, глаза у меня испортились за последние полчаса, но я даже представить не могу, что там что-то есть.
Я отвернулся, дал отдохнуть слезящимся от напряжения и ветра глазам, потом снова уставился вдаль.
— Черт бы его побрал! — сказал я. — Не уверен, что там что-то есть. Но не уверен, что там и нет ничего.
— Ну, а что именно вам кажется? — устало, без особой надежды спросил Хансен. — Свет?
— Вертикальный луч прожектора. Луч, который не в состоянии пробить эту ледяную мглу.
— Это просто самообман, док, — уже почти обреченно заметил Хансен. Вам просто очень хочется это увидеть. Кроме того, получается, что мы уже миновали «Дельфин». А это невозможно.
— Ну, почему же невозможно? Как только мы стали карабкаться на эти проклятые торосы, я потерял ощущение времени и пространства. Нет, это вполне возможно.
— Вы все еще видите что-нибудь? — В голосе у лейтенанта звучали пустота, безразличие, он явно не верил мне и даже разговаривал нехотя.
— Может быть, у меня тоже испортилось зрение, — признался я. — Но, черт меня побери, все равно я не уверен, что ошибаюсь.
— Ну, ладно, док, давайте двигаться дальше.
— А куда двигаться?
— Откуда я знаю? — У него так стучали зубы от пронизывающего нас морозного ветра, что я едва мог разобрать слова. — По-моему, это уже не имеет особого значения...
У меня даже дыхание перехватило, когда именно там, где мне чудилось свечение, не больше чем в четырех сотнях ярдов от нас, бурную ледяную реку вдруг пробила ярко пылающая ракета, — оставляя позади искрящийся след, она унеслась высоко-высоко прямо в чистое небо. Она поднялась на пять или шесть сотен футов над нами и там взорвалась, рассыпавшись ослепительно яркими красными звездочками, ураганный ветер подхватил эти звездочки и понес на запад, и они, постепенно угасая, стали медленно опускаться на землю, оставляя небо гораздо более пустым и холодным.
— Ну? Что теперь скажете? Имеет значение, куда идти? — спросил я у Хансена. — Или, может, вы и этого не заметили?
— То, что я только что видел, — благоговейно произнес лейтенант, это самое прекрасное зрелище, которое сын моей дорогой матушки когда-нибудь видел... И когда-нибудь еще увидит! — Он хлопнул меня по спине так, что я едва не свалился с тороса.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41