Она
дисциплинированный функционер и очень далека от необеспеченных разумом
душевных сомнений.
Поль наскоро привел себя в порядок, даже сделал несколько
телодвижений, обозначив физзарядку, и отправился на кухню, помогать.
- Пришел тебе помогать, женушка, - сказал он радостно, считая, что
ласка самый простой способ разрядить обстановку.
- Помощь нужна не мне.
- А кому?
- Центру.
- Не понимаю.
- Мне кажется, запомни, это мое личное мнение - что Центр пока
недостаточно четко представляет себе ситуацию и хотел бы лучше разобраться
в происходящем. Амнистия спутала все карты. Что делать? Кто виноват?..
- Кем быть?...
- Что?
- Что делать? Кто виноват? Кем быть?
- Да, да.. Я считаю, что ты можешь им помочь. Ты ведь писатель...
- Не преувеличивай.
- Ты можешь почувствовать что-то такое... ну, что ускользает пока от
Центра.
- И это все?
- Да.. Впрочем, надо бы еще сходить за хлебом.
- Хорошо, жена. Пусть это будет мой скромный вклад в борьбу за.. ну,
сама знаешь за что.
- Послушай, а почему ты все время называешь меня "жена"?
- А что такое? Ты ведь действительно моя жена. Совершенно официально
- Это так. Но почему ты меня так называешь? Не котеночек, не Надежда,
а - жена?
- Мне просто нравится. Ты ведь у меня первая жена. А мне нравится
быть женатым мужчиной.
- Вот бы никогда не подумала.
- Тебе нравится стрелять в парадниках, а мне - называть тебя женой.
Должен же я чем-то отличаться от остальных.
- Поняла.

Поль вышел из дома и пошел по набережной в сторону памятника Рип Ван
Винклю, любимому герою генерал-губернатора. Пахло весной. На чахлых
деревцах уже кое-где проклюнулись слабенькие зеленые точки, словно, нежные
огонечки. Солнышко припекало и привычный серый колер города, оставаясь,
впрочем, серым, стал как-то более приемлемым, как-то похорошел. Вот
именно, было хорошо. Красиво. Оптимистично. В аптеке на углу появилась
новая продавщица. Высокая стройная блондинка с обалденными карими глазами.
Блеск. Впрочем, надо будет посоветовать ей изменить прическу - Поль
терпеть не мог голые женские ушки. Да и улыбаться ей следует почаще, не
помешает.
Мимо проехал красочно разукрашенный рекламой фирмы "Разухабистый
младенец" трамвай, мелодично вызвякивая ноту "соль"...
Хорошо. Поль любил ходить за хлебом. Только отсидев три месяца в
подполье, можно понять, что это значит - свободно таскаться по улицам, не
опасаясь при этом получить пулю в зоб. А если вспомнить, что подполье, это
вовсе не какое-то там социальное явление, а вонючая двухкомнатная квартира
в трущобах, где кроме страха всегда ощущаешь нехватку кислорода, то даже к
самому загаженному тротуару начинаешь относиться с нежностью.
Поль проскользнул мимо постового полицейского, изобразив на лице
гордость и независимость. Он изо всех сил старался не показывать виду, что
где-то внутри у него все еще теплится страх, не так-то легко оказалось
избавиться от него. Полицейский - крепкий, краснощекий, отлично
тренированный парень, который за пару секунд свернул бы Полю шею, поступи
соответствующий приказ - сморщился, будто проглотил гнилой абрикос -
узнал.
Ничего ты мне не сделаешь, с удовлетворением отметил Поль. И это
хорошо. Амнистия. Нет больше подполья. Не надо прятаться. Наука опять
разрешена. Честное слово - хорошо.

Распределительный пункт сверкал, как рождественская елка, но очереди
не было. Как ни странно, очередей здесь никогда не было. За время Запрета
экономика неожиданно сделала гигантский шаг вперед, совершенно
неправдоподобный, потому что объяснить его разумными причинами было
невозможно. Приходилось верить своим глазам - после Амнистии снабжение
населения продовольствием было отменное. Магазинов, правда, больше не
было. Вместо них устроили Распределительные пункты, которые, надо
признать, отлично справлялись со своей задачей. В понедельник и четверг
выдавали мясной паек, в среду и пятницу рыбный, во вторник - птицу.
Остальные заказы можно было получить в любое время. Некоторое ограничение
выбора, конечно, было, но зато всего было в достатке. Функционеры подполья
пытались объяснить это изобилие перераспределением, - мол, в других
районах ничего нет, а здесь обычная показуха. Но факты не подтверждали это
утверждение. Скорей всего дело было в удачной внешней торговле каким-либо
сырьем, нефтью, например. Хотя власти и ссылались на эффективный контроль
и справедливое распределение.
Поль подошел к окошку.
- Здравствуйте, - сказал он вежливо, протягивая бюджетную карточку. -
Хлеба, пожалуйста. На два человека.
Чиновник засунул карточку в кассовый аппарат и через мгновение вернул
ее вместе с двумя пакетами "хлебного пайка".
- Так вот где ты отовариваешься?
Поль оглянулся. Ленка.
- Привет, - смущенно сказал он.
Лена ничуть не изменилась, может быть, немного осунулась. Поль
почувствовал, как в нем просыпается прежняя нежность к этому славному
человечку, что было явно лишним.
- Ну, как живешь? - спросил он, чтобы разрушить эту дурящую голову
паузу.
- Все хорошо.
- Вот и у меня все хорошо.
- Женился?
- Да.
- Что пишешь?
- Ничего не пишу.
- Почему это? Ты же любил?
- Это было давно. Разве ты не знаешь, я завязал. Ах да, ты наверное
не знаешь - я попал в подполье, а теперь после Амнистии никак не могу
заставить себя сделать вид, что ничего не произошло. Как бы это сказать -
я не хочу быть у них писателем.
- Ты думаешь, вас обманули?
- Обманули? Почему? Нет.. А впрочем, я не знаю. Постой, кто это нас
обманул? Кому это нужно? Конечно, желающих много. Но зачем?
Поль растерялся. Как-то до сих пор он никогда не смотрел на
происшедшее с этой стороны - кому выгодно...
Лена улыбнулась.
- А мне нравились твои книги. "Гнилые яблоки". И еще про мальчика,
который поджог древний храм. Тебе надо писать и печататься.
- Это было очень давно. Я попробовал написать кое-что для себя, не
для продажи, но ничего не получилось. Знаешь, подполье это такое занудное
времяпрепровождение, там не до литературы... Как зовут твоего мужа?
- У меня нет мужа.
- Но почему тогда...
- Не надо об этом. Мне пора.
Поль взял Лену за руку.
- Я очень рад, что встретил тебя.
- Я тоже рада.
- Тебя проводить?
- Не надо.
- Ну что ж...
Поль смотрел Лене вслед и думал, что прибеднялся, в принципе, зря,
"Фактор Х" получается совсем не плохо, только опубликовать его никогда не
удастся. А для работы в стол нужно обладать каким-то особым мироощущением,
недоступным ему пока. Впрочем, и хорошо, что не опубликуют. Это был бы
прекрасный способ стать всеобщим врагом: и властей, и подполья, да и всех
прочих. Кому это может понравиться, понять невозможно.

"...Первую и пока единственную удачную террористическую акцию в
Системе организовал и осуществил скромный клерк правительственной
ассоциации Ненасильственного распределения излишков производства по имени
Александр.
Он никогда не был замешан в проинтеллектуальных выступлениях,
наоборот, всегда относился к ним с неодобрением, что, кстати, было
отражено в его досье. Однако, стоило ему всего лишь на пару часов получить
доступ к механизму подрыва городского арсенала, его как будто подменили,
он провозгласил себя интеллектуалофилом и потребовал эвакуировать
городское население. Действия Особой секции были парализованы подозрением
о невменяемости новоявленного диктатора, что вскоре было подтверждено
Декретом N 1, с которым Александр обратился "ко всем интеллектуалам,
томящимся в подполье..."
Решено было до поры до времени оставить Александра в покое, тем
более, что на его призыв "без помех заняться наукой и искусством в
свободном городе" откликнулся лишь выживший из ума старик, специалист по
сравнительному анализу апокрифов, скрывавшийся до сих пор в трущобах.
Старик сразу не понравился Александру, во-первых, потому что от него
всегда несло чесноком и гнилыми зубами, а во-вторых, уж очень он был
разговорчивый и любую попытку Александра начать обстоятельный разговор
всякий раз прерывал собственным монологом на пару часов.
Старик, естественно, замечал неудовольствие Александра, но зубы,
впрочем, все равно не чистил. А однажды, не выдержав немого укора,
забросил на спину свою котомку и ушел обратно в трущобы, пробурчав на
прощание что-то вроде: "Благодарствую за хлеб да соль... Загостился, пора
и честь знать.."
Александр не только не расстроился по этому поводу, но даже испытал
некоторое облегчение - наконец-то он сможет без помех заняться
ковариационным исчислением, о чем мечтал долгие годы, отправляясь по утрам
на службу в свою ассоциацию.
В те давние времена занятие математическими построениями
представлялось ему этаким интеллектуальным праздником, приближением к
безмерному человеческому счастью. Однако, очутившись, наконец, в пустом
городе один на один с листком бумаги, Александр неожиданно для себя
загрустил. Как и следовало ожидать, он многое подзабыл. И в этом не было
бы ничего страшного, знания можно было бы восстановить, если бы у него не
возникли трудности с собственной головой. Он никак не мог заставить себя
думать. Он пытался, но с непривычки голова была тяжелая и неповоротливая,
словно дирижабль. Скользкие и неуловимые мысли возникали, неловко
шевелились в густом тумане, заполнявшем его черепную коробку, но вскоре
таяли, как льдинки на солнцепеке.
Теряясь от собственного бессилия, Александр подолгу бродил по
пустынным улицам, из последних сил надеясь, что проклятый туман рассеется,
и он сможет... Слишком много сил было отдано акции, и думать, что все это
напрасно, было невыносимо.
И он бродил, бродил, бродил...
Там, на одном из городских перекрестков, его и взяли коммандос из
Особой секции.
Уже в джипе, по дороге в следственную бригаду Александр с ужасом
понял, что его авантюра, начинавшаяся так удачно, оказалась величайшей
трагедией его жизни. Трудно было найти лучший способ заявить всему миру о
своей полной интеллектуальной несостоятельности. И это потрясло его. Надо
сказать, что к своему реноме Александр всегда относился с щепетильностью."

Надежда, естественно, волновалась перед мероприятием Ц, но с
поставленной перед ней задачей справилась блестяще. Все было очень мило, с
присущим ей от природы достоинством. Не забыла она, впрочем, и подчеркнуть
свою лояльность. Поль не возражал, стол был потрясающ, и это его
устраивало. По нынешним временам, когда редкий человек представляет, что
же такое спаржа или там омары, пиршество получилось грандиозное.
Откушав, функционеры принялись за разговоры.
Как жаль, подумал Поль, лениво прислушиваясь, что в годы увлечения
литературой я так мало внимания уделял цветовой гамме. Откуда у меня этот
цветовой аскетизм? У Хемингуэя, помнится, один из героев, восхищаясь
нравственной чистотой художников (художником может быть только очень
хороший человек) лелеял надежду, что сам он достаточная сволочь, чтобы
стать хорошим писателем. Красиво.
А если это правда? И цветовосприятие действительно имеет что-то общее
с уровнем нравственного развития? Признаться, я всегда был далек от игры в
цвета, но если бы взялся описывать сегодняшнюю встречу, не смог бы,
пожалуй, обойтись без цветовых характеристик.
Коричневая полутьма. Неширокие желтоватые круги света от зажженных
свечей, выплывающие как бы из небытия зеленоватые лица стойких борцов из
Центра, и только одно красненькое пятнышко - левая щека Надежды... это
понятно - волнение...
Что это меня потянуло на литературщину, с неприязнью подумал Поль и
сразу вспомнил - Лена. Нет, что там ни говори, а эта случайная встреча
оказала на него чересчур сильное впечатление, сильнее, чем можно было бы
предположить, сильнее, чем хотелось.
Почему она вспомнила о столь нереальном сейчас - о книгах? Это было
так давно. Все прошло, как болезнь, как тяжелое умопомрачение. Я стал
другим. Точнее, никем не стал и с каждым днем все больше утверждаюсь в
своем нежелании стать кем-то... И больше не верю, что смогу кем-то стать.
А ребята из подполья, что ж. меня никогда не обманывала их принадлежность
к оппозиции. Существование оппозиции закономерный социальный процесс, так
сказать, закон отрицания отрицания в действии. Их жизнь имеет социальный
смысл. Без них социум не может развиваться. Да и они без социума не
существовали бы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13