— А можно и мне помыть руки? — спросил Джеймс.
— Конечно, конечно, — воскликнула Айрин. Она с улыбкой проводила троицу, которая отправилась на кухню мыть руки. Мы услышали, как струя воды застучала по дну металлической мойки. Айрин повернулась к Деборе, улыбка медленно сползла с ее лица. — Ты очень милый человек, Дебора. Находиться в твоем обществе — одно удовольствие.
— Да-а уж, — протянул Фил. — Какая муха тебя укусила?
Дебора бросила на меня красноречивый взгляд. У меня на лице сама собой появилась вымученная улыбка.
— Что ж, замечательно. — Дебора вскочила со стула. Я подумал, что наш праздничный ужин закончится, не успев начаться. — В таком случае, я тоже отправляюсь мыть эти чертовы руки.
Эмили посмотрела на меня и страдальчески закатила глаза — дескать, не обращай внимания, сестричка, как всегда, невыносима. Я кивнул. Наш безмолвный обмен взглядами, в котором было столько взаимопонимания, заставил мое сердце болезненно сжаться. Когда любители омовений вернулись в гостиную, мы приступили ко второй части церемонии: обмакивая веточки петрушки в соленую воду, мы по очереди читали отрывки из «Агады», где рассказывалось о воссоединении еврейского народа, об их мечтах, заблуждениях и страданиях и о древних восточных традициях hors d'oeuvres . Затем Ирвин потянулся к серебряной тарелочке, на которой лежали три лепешки из мацы, взял среднюю и, сломав ее пополам, завернул в полотняную салфетку.
— Ну, а теперь твоя очередь. — Ирвин так резко повернулся к Джеймсу, который, слегка приоткрыв рот, с восторгом следил за происходящим, что тот вздрогнул и отшатнулся.
— Что? — испуганно спросил Джеймс.
— Это называется афикоман . — Ирвин постучал указательным пальцем по лежащему на столе свертку, его седые кустистые брови сурово сошлись на переносице. — И не пытайся его украсть.
Глаза Джеймса округлились.
— Нет-нет, что вы, — прошептал он.
— Да не пугайся ты так, — сказал я. — На самом деле ты должен его украсть. А потом Ирвин предложит выкуп.
— И ты сможешь заработать немного денег. — Ирвин слегка подтолкнул сверток к тарелке Джеймса и кашлянул, стараясь скрыть улыбку. — Итак, продолжим. — Он взял свой экземпляр «Агады», мы все дружно перевернули страницу, и я увидел, как глаза Джеймса наполнились ужасом. Еще в начале церемонии он дрожащими руками перелистал книгу и сделал пометку ногтем. И вот теперь этот страшный момент настал. Он побледнел и кинул на меня умоляющий взгляд. Я похлопал его по плечу: — Давай, приятель, не трусь.
— Но я не смогу прочесть на иврите.
— Ничего. Мы знаем.
— Не спеши, — ободрила его Айрин. — Подготовься. Сделай глубокий вдох — и вперед.
Джеймс глубоко вдохнул, выдохнул и начал читать свой отрывок — список из четырех пунктов, который мы столько раз слышали в исполнении Фила Воршоу — обычно Фил торопливо бубнил слова на иврите. Джеймс выспрашивал у Ирвина, почему в этот вечер, посвященный воспоминаниям о страданиях и чудесах, он ест мацу, хрен и горькие травы и отчего сидит, откинувшись на оранжевую диванную подушку. Все члены семьи Воршоу, оставив в стороне свои бесконечные споры и ядовитые насмешки, перестали ерзать на стульях и замерли, прислушиваясь к чтению Джеймса. Он читал с выражением, старательно выговаривая каждое слово своим высоким ломающимся голосом, похожим на голос мальчика из церковного хора, словно его агада была инструкцией по применению какого-то сложного бытового прибора, который мы притащили в гостиную и теперь все вместе пытались понять, как с ним следует обращаться.
— Это было замечательно, — сказал Айрин, когда Джеймс закончил читать.
Джеймс зарделся и одарил Айрин ослепительной улыбкой, как будто они были любовниками.
— Мистер Воршоу, — начал он звенящим от возбуждения голосом.
— Зови меня Ирвин.
— Ирвин, а можно мне тоже… о, нет…
— Что, Джеймс? Что ты хотел сказать?
— А можно мне подушку, чтобы я тоже мог… э-э… возлежать.
— Принесите ему подушку, — сказал Ирвин.
Дебора поднялась со стула и направилась в дальний угол гостиной, куда были сдвинуты кресла и два дивана, заваленные грудой разноцветных подушечек. Эти раскиданные по всему дому подушечки, коврики и салфеточки, словно пласты древней породы, могли рассказать внимательному наблюдателю о разных увлечениях, одолевавших обеих дочерей Воршоу, — вслед за эпохой вязания крючком наступала эра макраме, сменившаяся затем веком кружевоплетения. Дебора вернулась с подушкой, на которой был вышит Микки-Маус с зелеными ушами и ядовито-желтыми глазами, и подсунула ее под спину Джеймсу.
— Вот так, красавчик ты наш. — Она потрепала его по щеке. Джеймс залился краской.
Ирвин приступил к ответам на поставленные вопросы. Окинув взглядом стол, за которым сидели трое корейцев, обращенная в иудаизм баптистка, один заблудший методист и один католик — человек, придерживающийся сомнительных взглядов на церковь и ее служителей, но сам, безусловно, принадлежащий к когорте мучеников, Ирвин поднял свою «Агаду» и на полном серьезе начал читать: «Когда мы томились в египетском рабстве…» Джеймс Лир внимательно следил за жестикуляцией Ирвина, который время от времени вскидывал указательный палец и покачивал им на уровне собственного уха, иногда он переводил взгляд на его седую голову, слегка подрагивающую на тощей сухой шее, и слушал ответы на свои Четыре Вопроса; на его лице была написана вселенская сосредоточенность, обычно появляющаяся на лицах сильно пьяных молодых людей, пытающихся вникнуть в суть вещей, которые не представляют для них абсолютно никакого интереса.
Затем мы по очереди начали читать историю о четырех сыновьях, об этих единокровных, но таких разных братьях: один ханжа и лицемер, другой полный тупица, третий откровенный подлец, а четвертый просто инфантильный растяпа — догадайтесь, в ком из них я узнал себя, — всю жизнь братьев критиковали и сравнивали друг с другом всякими изощренными способами, которые впоследствии были взяты на вооружение еврейскими родителями и в течение многих веков служили им настоящим пособием по воспитанию детей. Далее шел длинный пересказ трагической и по-оперному масштабной, но, насколько я мог судить, вполне типичной истории о жизни евреев в египетском рабстве, с невероятным количеством самых разных сюжетов от удивительных подвигов Иосифа до избиения еврейских младенцев. Как правило, примерно на этом месте у меня возникало желание попросить подушку и предаться моему собственному небольшому пасхальному возлежанию. Я откинулся на спинку стула, прикрыл глаза и почувствовал, что уплываю в какую-то туманную даль: я, одинокий и беззащитный, лежу на дне маленькой корзины из ивовых прутьев и под шорох прибрежного тростника ритмично покачиваюсь на волнах большой илистой реки; Египет превратился для меня в высокое лазурное небо, в злобное ворчание голодного крокодила и в звонкий смех принцессы и ее служанок, играющих на берегу, неподалеку от того места, к которому прибило мою корзину. Я почувствовал резкую боль в левом боку и распахнул глаза. Джеймс изо всех сил заехал мне локтем под ребра.
— Что? — я встрепенулся. — Моя очередь читать?
— Если тебя не затруднит, — сухо, с нескрываемой досадой в голосе бросил Ирвин. Я посмотрел на сидящую рядом жену и на всех ее родственников. «Опять под кайфом», — было написано на их лицах. В этот момент желудок Ирвина издал долгий протяжный звук, похожий на ворчание голодного крокодила, и все засмеялись. — Думаю, нам стоит немного прибавить темп, — сказал Ирвин.
Он в двух словах изложил нам историю обо всех десяти казнях египетских. Мы, соблюдая ритуал, вкусили сандвичи из мацы, затем вторая чаша была наполнена вином, Ирвин благословил напиток, и вновь Джеймс, если не считать десяти капель, пролитых в память о египтянах, на которых обрушились все эти несчастья, одним махом выпил свою чашу, после чего расплылся в счастливой улыбке, как моряк, благополучно добравшийся до родных берегов.
— Возьми яйцо, — сказал Ирвин. — Джеймс, возьми яйцо.
Наконец наступило время трапезы. Пока мы уплетали сваренные вкрутую яйца, Айрин, Мари и Эмили раскладывали по тарелкам первое блюдо: холодные скользкие куски фаршированной рыбы — рыба никогда не относилась к числу моих любимых блюд. Джеймс, упорно игнорируя предложение Ирвина разрезать рыбу, пытался разделаться со своей порцией без помощи ножа, орудуя одной лишь вилкой и немного придерживая кусок указательным пальцем левой руки.
— Это щука, — сообщил Ирвин таким обнадеживающим тоном, словно данный факт должен был придать Джеймсу сил и пробудить в нем зверский аппетит.
— Щука?!
— Хищник, — успокоил его Фил. — Живет под гнилыми корягами. Одному богу известно, чем эта рыбина питается.
Прибегнув к маленькой хитрости, Джеймс спрятал недоеденную рыбу под розовой кашицей из тертого хрена и отодвинул тарелку. Когда подали второе блюдо — восхитительно пахнущий суп с клецками из мацы, Джеймс с трудом подавил вздох облегчения.
— И что это символизирует? — спросил Джеймс, поддев ложкой плавающий у него в тарелке комочек теста.
— Что это? — не понял Ирвин.
— Вот эти круглые штучки, и фаршированная рыба, и вареные яйца. Почему мы едим так много маленьких белых шариков?
— Потому что у Моисея тоже были яйца, — выдвинул свою версию Фил.
— Да, возможно, это символ жизни и плодородия, — согласился Ирвин.
— Ну, с плодородием в этой семье не очень, — вставила Дебора. Она посмотрела в мою сторону и демонстративно отвернулась. — По крайней мере, у некоторых из ее членов.
— Деби, пожалуйста, — начала Эмили, неверно истолковав замечание сестры как намек на наши неудачные попытки зачать ребенка; я прекрасно знал, что, по общему мнению семьи Воршоу, во всем были виноваты мои неповоротливые сперматозоиды, утратившие подвижность в результате моего многолетнего пристрастия к марихуане. Если бы только они знали, — подумал я, — ах да, скоро они все узнают. — Давай не будем…
— Не будем что?
— За всем этим не кроется никаких символов, договорились? — Фил широким жестом указал на стол, заставленный тарелками и салатницами. — Все это можно есть… ну, вы понимаете, просто есть — это называется обед.
Обед состоял из жареной бараньей ляжки с хрустящей, посыпанной розмарином корочкой, на гарнир подали свежий картофель, жаренный в кипящем масле. Баранину с картофелем, суп с клецками, а также огромную миску зеленого салата, приправленного сладким перцем и красным луком, как нам было сказано, готовила Айрин. Мари была автором трех других блюд: сладкого картофеля, тушенного с луком и черносливом, цуккини под томатным соусом с чесноком и укропом и вкуснейшего печенья багелах , — в изготовлении которого, естественно, не обошлось без манипуляций все с той же мацой, — печенье было сочным и рассыпчатым одновременно. К сожалению, утверждение Фила, что во всем этом изобилии блюд нет ничего символического, было не совсем верным, поскольку Эмили также внесла свою лепту в приготовление пасхальной трапезы — на ней лежала ответственность за кугел, или пудинг, в данном случае также картофельный. Она трудилась над ним все утро, сообщила Айрин таким серьезным тоном, как будто хотела предупредить нас о смертельной опасности. Когда мы поднесли ко рту первый кусок пудинга, в комнате воцарилась гробовая тишина, казалось, сам воздух вокруг Эмили вдруг сгустился и наполнился странным, физически ощутимым напряжением.
— Ммм… — я закатил глаза, — потрясающе.
— Очень вкусно, — сказала Айрин.
Все остальные, осторожно прожевав первый кусок, согласно кивнули.
Наконец Эмили решилась попробовать свое произведение. Ей даже удалось выдавить робкую улыбку. Затем она опустила голову и закрыла лицо руками. Больше всего Эмили ненавидела себя за неумение готовить. Она была торопливым, рассеянным и крайне нетерпеливым поваром. Большинство ее кулинарных шедевров прибывали на стол с подгоревшим боком, непропеченной серединой и сопровождались униженно-смиренными извинениями расстроенной хозяйки. Думаю, в этих кулинарных неудачах Эмили виделся некий метафорический образ, относящийся к ее характеру и творческим способностям в целом: честолюбивые мечты юности, в которых она видела себя автором захватывающих романов, закончились карьерой рекламного агента — непревзойденного специалиста по сочинению текстов, прославляющих самую длинную колбасу в мире. Эмили вечно казалось, что она взяла не те специи, или забыла что-то положить, или слишком рано вытащила блюда из духовки.
— Твой пудинг напоминает… что-то связанное со школой… — сказала Дебора с невозмутимым выражением лица. — О, вспомнила, — она уверенно кивнула, — канцелярский клей.
Эмили послала сестру к черту и сказала, что ненавидит ее.
— Извините, — вздохнула она и уставилась в свою тарелку.
— Дорогая… — Впервые с момента нашей встречи я прикоснулся к Эмили.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58