У меня был еще кусок поджаренного хлеба и половина сосиски, когда я положил свою пластиковую вилку и взглянул на Люси, которая устанавливала новую свечку, укладывала рядом со мной водяной барабан и перевязывала волосы красной повязкой.
– Откуда оно взялось? – спросил я.
Впервые за этот день Люси посмотрела на меня, и на этот раз в ее глазах точно стояли слезы.
– Я не могу понять вашу семью, – сказала она.
– Я тоже не могу.
– Твой дедушка хранил это для тебя, Сет.
– С каких пор?
– С того времени, еще до твоего рождения. До того как родился твой отец. Прежде чем он вообще представил себе, что ты можешь появиться на свете.
На этот раз, когда чувство вины пришло ко мне, оно смешалось со страхом того, что это скоро кончится, и меня прошиб пот; я почувствовал, что, должно быть, заболеваю.
– Тебе нужно поесть как следует, – прикрикнула на меня Люси.
Я взял свою вилку, расплющил кусок сосиски на поджаренном хлебе и сунул хлеб в рот.
Я ухитрился откусить еще несколько раз. Как только я отодвинул тарелку, Люси швырнула бубен мне на колени. Я играл, а она пела, и стены хогана, казалось, вдыхали и выдыхали воздух, очень медленно. Я чувствовал себя словно под действием наркотика. Потом я подумал: а что если так и есть? Может, они прыснули чего-нибудь на хлеб? Не следующий ли это шаг? И к чему? К тому, чтобы уничтожить меня, думал я, почти завороженный. «Уничтожить меня», – и мои руки слетели с бубна, а Люси остановилась.
– Ладно, – сказала она. – Должно быть, уже хватит.
Потом она, к моему удивлению, резко пододвинулась, заправила пряди моих волос мне за уши и коснулась моего лица на мгновение, когда брала у меня бубен.
– Пришло время твоего странствия, – сказала она.
Я уставился на нее. Стены, как я заметил, вновь стали недвижимы. Странное чувство во мне усиливалось.
– Какого странствия?
– Тебе будет нужна вода. И я соберу для тебя поесть.
Она выскользнула за полог, и я вышел вслед за ней, потрясенный, и почти налетел на кресло с дедом, стоявшее у самого выхода из хогана; у него на голове лежало черное полотенце, чтобы его глаза находились в тени. Он был в черных кожаных перчатках. Его руки, подумал я, должно быть, горят точно в огне.
В тот же момент я заметил, что Люси больше нет с нами, шипение из кислородного аппарата стало более отрывистым, и губы моего деда шевельнулись под маской. Руах. В это утро мое прозвище прозвучало почти с любовью.
Я ждал, не в силах отвести взгляд. Но шипение кислорода снова стало ровным, похожим на шелест листвы под порывом ветра, и дед больше ничего не произнес. Прошло несколько мгновений, и вернулась Люси с красным рюкзачком, который вручила мне.
– Следуй за знаками, – сказала она и повернула меня лицом в противоположную сторону от дороги, в голую пустыню.
Борясь за свою жизнь, я сбросил ее руку с плеча:
– Какими знаками? Что мне делать?
– Найдешь. И вернешься обратно.
– Я не пойду.
– Пойдешь, – холодно произнесла Люси. – Знаки будет легко различить. Я знаю. Все, что тебе нужно, – это быть внимательным.
– Что ты знаешь?
– Первый знак, как мне было сказано, будет оставлен у высокого цветущего кактуса.
Она указала пальцем, но в этом не было необходимости. Примерно в сотне ярдов из песка торчал колючий зеленый кактус, подпираемый с обеих сторон двумя своими миниатюрными двойниками. Маленькое семейство кактусов, борющееся за жизнь посреди пустыни.
Я взглянул на деда, сидевшего под своим черным капюшоном, на Люси с горящими глазами, вперившимися в меня. Завтра, подумалось мне, отец приедет за мной, а я вряд ли смогу найти дорогу обратно.
Потом вдруг я почувствовал, что веду себя глупо, мне стало тошно, и снова накатило ощущение вины. Не понимая, что делаю, я протянул ладонь и коснулся руки деда. Кожа под его тонкой хлопчатобумажной рубашкой подалась под моими пальцами, точно мятая наволочка на подушке. Она не была горячей. В ней вообще не ощущалась жизнь. Я отдернул руку, и Люси зло взглянула на меня. Мои глаза наполнились слезами.
– Пошел отсюда, – сказала она, и я побрел в глубь песков.
Я совершенно не уверен в том, что жара усиливалась, по мере того как я отходил от дедовского дома. Но мне так казалось. Я чувствовал, как волосы скручиваются на голых руках и ногах крошечными завитками, точно опаленные. Солнце выжгло небо добела, и, чтобы не чувствовать рези в глазах, смотреть приходилось все время только вниз. Обычно, когда я бродил по пустыне, я опасался скорпионов, но – только не в тот день. Сейчас было невозможно вообразить что-либо, которое бы двигалось, жалило или дышало. Кроме меня.
Не знаю, что я собирался найти. Следы, помет животного или что-то издохшее и сухое. Вместо этого я обнаружил насаженный на иголки кактуса желтый листок почтовой бумаги. На нем была надпись: «Пуэбло».
Осторожно, чтобы не уколоться об иглы, окружавшие листок, я снял записку с кактуса. Надпись была сделана черными крупными буквами. Я бросил взгляд на дом дедушки, но ни его, ни Люси уже не было. Хоган с этого расстояния смотрелся глупо, точно детский шалаш.
Только не пуэбло, подумал я. Мне даже не хотелось смотреть в том направлении, не то что идти туда одному. Уже тогда я услышал доносившийся оттуда шепот, зовущий меня, невероятно похожий на дедушкино сипение. Я могу пойти к дороге, подумал я. Двинуться к городу, вместо того чтобы идти к пуэбло, и дождаться попутного грузовика, который подвезет меня до дома. Рано или поздно грузовик должен был проехать.
И я пошел к дороге. Но когда уже добрался до обочины – повернул в направлении пуэбло. Не знаю почему. Я чувствовал, что выбор не в моей власти.
Путь, как ни странно, оказался очень коротким. Не проехало ни единой машины. В пыльной дали не возникло ни единого дорожного знака, способного указать путь в известный мне мир. Я смотрел, как вздымается, изгибаясь на солнце, асфальт и думал о своем дедушке в лесах Хелмно, копающем могилы среди длинных зеленый теней. Люси положила лед в термос, который дала мне с собой, и кубики льда стучали по зубам, когда я пил.
Я шел, глядя в пустыню, и пытался разглядеть хоть какую-нибудь птицу или ящерицу. Я был бы рад даже скорпиону. Но я видел лишь песок, далекие бесцветные горы и белое солнце – мир, лишенный жизни и ее отголосков, словно поверхность Марса, и такой же красный.
И даже единственный попавшийся мне по пути дорожный указатель с надписью «пуэбло» был насквозь проржавевшим, облепленным песком, с буквами настолько стершимися, что название этого места уже невозможно было прочесть. Я никогда не видел здесь других людей – ни души. Даже название «пуэбло» было для этого места слишком громким.
Это были два ряда пещер, выдолбленных в стене, образованной передней, наветренной стороной утеса. Верхний из них был длиннее нижнего, так что вместе они создавали нечто вроде гигантской треснувшей губной гармоники, на которой играл ветер пустыни. Крыши и стены верхнего ряда пещер провалились. Вся эта постройка больше походила на монумент, поставленный здесь в память о людях, которых больше не существовало, чем на место, где они прежде жили.
Нижняя цепь пещер была в основном нетронута, и когда я подходил к ним, ступая по щебню, я чувствовал, как ветер затягивает туда мои ноги. Казалось, провалы постепенно засасывают в себя пустыню. Я остановился перед ними и прислушался.
Я ничего не услышал. Я смотрел на расколотые, почти что квадратные проемы окон, входы, лишенные дверей и ведущие туда, где прежде находилось жилье, низкие, наполненные камнями и землей пещеры в полумраке. Все пуэбло сжалось здесь, вдыхая песок десятком мертвых оскаленных ртов.
Я подождал еще, но на открытом воздухе становилось слишком жарко. Если враги моего деда находятся у него внутри, вдруг подумал я, и если мы вызываем, выманиваем их, куда же тогда они переходят? Наконец я нырнул в ближайший вход и остановился в сумраке.
Через несколько мгновений мои глаза привыкли к темноте, но смотреть было не на что. Задутый ветром песок лежал волнами и холмами вдоль оконных проемов, точно миниатюрная рельефная карта находившейся снаружи пустыни. У моих ног валялись маленькие камешки, слишком крошечные, чтобы под ними могли укрыться скорпионы, и несколько костей животных, размером не больше моего мизинца, которые притягивали взгляд прежде всего своим изгибом и идеальной белизной.
Тогда, словно мое вторжение послужило сигналом к началу какого-то волшебного механического представления, моих ушей коснулся звук. По стенам что-то юркнуло, разбегаясь. Не слышалось никакого тревожного стука. Никакого шипения. И раздавшиеся вдруг шаги прозвучали так тихо, что сперва я по ошибке принял их за пересыпающийся на подоконнике и прохладном глиняном полу песок.
Я не вскрикнул, но шарахнулся назад, мои ноги потеряли опору, и я осел на пол, подняв термос, когда отец шагнул ко мне из тени и сел, скрестив ноги, напротив меня.
– А… – только проговорил я, и слезы залили мое лицо, а сердце бешено застучало.
Отец ничего не сказал. Из кармана своей рубашки, застегнутой на все пуговицы, он вытащил пачку папиросной бумаги и кисет с табаком и потом свернул сигарету, сделав несколько быстрых и умелых движений.
– Ты же не куришь, – сказал я, а мой отец зажег сигарету и с неприятным хрипом втянул дым в легкие.
– Много ты знаешь, – ответил он.
Красная точка на конце сигареты была похожа на открытую рану на его губах. Вокруг нас, покачиваясь, успокаивалось пуэбло.
– Почему дедушка зовет меня Руах? – быстро и напряженно проговорил я.
Но отец только сидел и курил. Запах дыма неприятно щекотал мои ноздри.
– Боже, папа. Что происходит? Что ты здесь делаешь, и…
– Ты не знаешь, что означает «руах»? – спросил он.
Я покачал головой.
– На иврите это «дух».
Я как будто ударился оземь. Не мог заставить себя дышать.
– В том или ином значении, – продолжал отец. – В зависимости от того, для чего ты используешь это слово. Иногда оно означает «призрак», иногда – «дух», как Божественное Дуновение. Дух жизни, который Бог вдохнул в Свои творения.
Он бросил сигарету в песок, и красный огонек вспыхнул, словно глаз, перед тем как закрыться.
– А иногда оно означает «ветер».
В тот миг, когда к моему телу вновь вернулась способность дышать, я ощутил, что мои руки уперлись в землю. Песок, который я чувствовал своими ладонями, был прохладным и влажным.
– Ты ведь не знаешь иврита, – сказал я.
– Кое-что пришлось узнать.
– Почему?
– Потому что он и меня тоже так называл, – ответил отец, свернул новую сигарету, но не зажег ее.
Какое-то время мы просто сидели. Потом отец произнес:
– Люси приглашала меня две недели тому назад. Она сказала, что время пришло, сказала, что ей нужен человек для… церемонии. Кто-то, кто бы спрятал это, а потом помог тебе отыскать. Она сказала, что это важно для ритуала.
Потянувшись назад, он достал коричневый пакет из упаковочной бумаги с завернутым верхним краем и бросил его мне.
– Я не убивал ее, – сказал он.
Я вытаращил на него глаза, и их снова обожгли слезы. Песок осторожно касался моей кожи на ногах и руках, заползал в шорты и рукава, как будто искал путь внутрь. В присутствии моего отца не было ничего ободряющего. Он ничем не помогал мне. Я разозлился и рванул пакет к себе.
Первое, что я увидел, раскрыв пакет, был глаз. Он был желто-серым, почти высохшим. Но все же – не до конца. Потом я увидел сложенные остроконечные черные крылья. Мохнатое, изломанное тельце, свернувшееся крючком. Если бы не запах и глаз, я бы принял все это за маскарадное украшение на Хэллоуин.
– Это летучая мышь? – прошептал я, отшвырнул пакет, и меня стошнило.
Отец оглядел окружавшие нас стены. Он не сделал и движения в мою сторону. «Он – часть этого замысла, – пришла мне на ум жуткая мысль, – он знал все, что они делали», – и потом я отбросил эту мысль. Этого не могло быть.
– Папа, я не понимаю, – умоляюще проговорил я.
– Я знаю, что ты еще мал, – сказал отец. – Он не говорил со мной, пока я не собрался ехать в колледж. Но ведь времени уже не осталось, верно? Ты видел его.
– Почему я вообще должен всем этим заниматься?
В ответ на это отец смерил меня пристальным взглядом. Он дернул головой, поджав губы, как будто я спросил о чем-то совершенно невообразимом.
– Это твое наследство, – ответил он и поднялся.
Обратно, к саманному дому моего деда, мы ехали в тишине. Поездка заняла меньше пяти минут. Я не мог даже подумать, о чем бы еще спросить. Я взглянул на отца; мне хотелось кричать на него, бить его, пока он не расскажет мне, почему так поступает.
Но он вел себя как обычно. Он и раньше мало говорил, даже когда водил меня в магазин покупать мороженое. Мы приехали к саманной хижине, и он наклонился через меня, чтобы толчком открыть дверь, но я вцепился в его руку:
– Папа, да скажи мне наконец, зачем эта летучая мышь.
Отец повернул рычажок кондиционера вправо, затем влево. Он всегда так делал и всегда впустую – выключатель не срабатывал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28