"Все это было настолько важным, новым и глубоким, что, произнося слово «сказал», я не мог сообразить, для чего его выговорил; с трудом оторвавшись от первого круга мыслей, я перешел к идее слова «сказал» – и тут же открыл в нем бесконечное содержание. Идея речи, возможность выражать мысли словами, прошедшее время глагола – каждая из этих идей вызывала во мне взрыв мыслей, догадок, сравнений и ассоциаций. В результате, когда я произнес слово «вчера», я уже совершенно не мог понять, зачем его сказал. Но и оно, в свою очередь, немедленно увлекло меня в глубины проблем времени – прошлого, настоящего и будущего; передо мною открылись такие возможности подхода к этим проблемам, что у меня дух захватило.
Именно эти попытки вести разговор позволили мне почувствовать изменение во времени, описываемое почти всеми, кто проделывал опыты, подобные моим. Я почувствовал, что время невероятно удлинилось, секунды растянулись на года и десятилетия.
Вместе с тем, обычное чувство времени сохранилось; но наряду с ним или внутри него возникло как бы иное чувство времени, так что два момента обычного времени (например, два слова в моей фразе) могли быть отделены друг от друга длительными периодами другого времени.
Помню, насколько поразило меня это ощущение, когда я испытал его впервые. Мой приятель что-то говорил. Между каждым его словом, между каждым звуком и каждым движением губ протекали длиннейшие промежутки времени. Когда он закончил короткую фразу, смысл которой совершенно до меня не дошел, я почувствовал, что за это время я пережил так много, что нам уже никогда не понять друг друга, поскольку я слишком далеко ушел от него. В начале фразы мне казалось, что мы еще в состоянии разговаривать; но к концу это стало совершенно невозможным, так как не существовало никаких способов сообщить ему все то, что я за это время пережил.
Попытки записывать свои впечатления тоже не дали никаких результатов за исключением двух случаев, когда краткие формулировки мыслей, записанные во время эксперимента, помогли мне впоследствии понять и расшифровать кое-что из серии смешанных неопределенных воспоминаний. Обычно все ограничивалось первым словом; очень редко удавалось больше. Иногда я успевал записать целую фразу, но при этом, кончая ее, забывал, что она значит и зачем я ее записал; не мог я вспомнить этого и впоследствии.
Постараюсь теперь описать последовательность, в которой проходили мои эксперименты.
Опускаю физиологические подробности, предшествовавшие изменениям психического состояния. Упомяну лишь об одном из них: сердцебиение ускорялось и достигало очень высокой скорости; затем оно замедлялось.
В этой связи я неоднократно наблюдал очень интересное явление. В обычном состоянии намеренное замедление или ускорение дыхания приводит к ускорению сердцебиения. В моем случае, между дыханием и сердцебиением устанавливалась необычная связь, а именно: ускоряя дыхание, я ускорял и сердцебиение, а замедляя дыхание, замедлял сердцебиение. Я почувствовал, что за этим скрываются огромные возможности, и потому старался не вмешиваться в работу организма, предоставив события их естественному ходу.
Предоставленные самим себе, сердцебиения усиливались; затем они стали ощущаться в разных частях тела, как бы обретая для себя большое основание; в то же время сердце билось все более равномерно, пока наконец я не ощутил его во всем теле одновременно; после этого оно продолжалось в виде единого удара.
Эта синхронная пульсация все ускорялась; потом вдруг я всем телом ощутил толчок, как будто щелкнула какая-то пружина; в тот же момент внутри меня что-то открылось. Все сразу изменилось, началось нечто необычное, новое, совершенно не похожее на все то, что бывает в жизни. Я назвал это явление «первым порогом».
В новом состоянии было много непонятного и неожиданного, главным образом благодаря еще большему смешению объективного и субъективного. Наблюдались и совсем новые феномены, о которых я сейчас расскажу. Но это состояние не было еще завершенным, правильно было бы назвать его переходным. В большинстве случаев я покидал его пределы, однако бывало так, что это состояние становилось глубже и шире, как если бы я постепенно погружался в свет – после чего наступал момент еще одного перехода, опять-таки с ощущением толчка во всем теле. И только после этого наступало самое интересное состояние, которое мне удавалось достичь в своих опытах.
«Переходное состояние» содержало почти все его элементы, но чего-то самого важного и существенного ему не хватало. В сущности, оно почти не отличалось от сна, в особенности от полусна, хотя и обладало своими собственными, довольно характерными формами. Это «переходное состояние» могло бы, пожалуй, захватить и увлечь меня связанным с ним ощущением чудесного, если бы не мое в достаточной степени критическое к нему отношение; это критическое отношение проистекало, главным образом, из моих более ранних экспериментов по изучению снов.
В «переходном состоянии» – как я вскоре узнал, оно было чисто субъективным – я обычно почти сразу же начинал слышать «голоса». Эти «голоса» и были его характерной чертой.
«Голоса» беседовали со мной и нередко говорили очень странные вещи, заключавшие в себе как будто нечто шутливое. То, что я слышал в подобных случаях, порой меня волновало, в особенности когда это был ответ на мои самые неясные и неоформленные ожидания. Иногда я слышал музыку, будившую во мне довольно разнообразные и сильные эмоции.
Как это ни странно, с первого же дня я почувствовал к «голосам» какое-то скрытое недоверие. Они давали слишком много обещаний, предлагали чересчур много вещей, которые мне хотелось бы иметь. «Голоса» рассказывали почти обо всем возможном. Они предупреждали меня, подтверждали и объясняли все, что встречалось в их мире, но делали это как-то слишком уж просто. Я задался вопросом, не мог ли я сам придумать все то, что они говорят, – не являются ли они моим собственным воображением, тем бессознательным воображением, которое творит наши сны, в которых мы видим людей, разговариваем с ними, получаем от них советы и т.п.? Задумавшись над этим вопросом, я вынужден был признаться, что голоса не сообщили мне ничего такого, чего я не мог бы подумать сам.
Вместе с тем, все, что приходило ко мне таким образом, нередко напоминало «сообщения», получаемые на медиумических сеансах или посредством автоматического письма. «Голоса» давали друг другу разные имена, говорили мне много лестного, брались отвечать на любые вопросы. Иногда я вел с «голосами» долгие беседы.
Однажды я задал какой-то вопрос, относящийся к алхимии. Сейчас я не могу припомнить его в точности, но, кажется, я спрашивал что-то или о разных названиях четырех стихий (огонь, вода, воздух, и земля), или о взаимоотношениях этих стихий. Вопрос был задан в связи с тем, что я тогда читал.
Отвечая на мой вопрос, «голос», назвавший себя хорошо известным именем, сказал, что ответ на этот вопрос можно найти в одной книге. А когда я заметил, что этой книги у меня нет, «голос» посоветовал поискать ее в Публичной библиотеке (дело происходило в Петербурге) и читать ее как можно внимательнее.
Я осведомился о книге в Публичной библиотеке, но там ее не оказалось. Имелся только ее немецкий перевод (сама книга написана по-английски), причем первые три главы из двадцати отсутствовали. Но вскоре я достал где-то английский оригинал и впрямь обнаружил там некоторые намеки, тесно связанные с ответом на мой вопрос, хотя ответ был и неполным.
Этот случай, как и другие ему подобные, показал мне, что в переходном состоянии я испытывал те же переживания, что и медиумы, «ясновидящие» и тому подобное. Один «голос» поведал мне очень интересную вещь о храме Соломона в Иерусалиме, которую я до сих пор не знал, а если и читал о ней когда-то, то начисто забыл. Описывая храм, «голос», среди прочего, сообщил мне, что там обитали целые полчища мух. Логически это казалось вполне понятным и даже неизбежным. В храме, где совершались жертвоприношения, где убивали животных, где всегда было много крови и всевозможных нечистот, конечно же, должно быть множество мух. Однако это звучало как-то по-новому; насколько мне помнится, я никогда не читал о мухах в связи с древними храмами, зато недавно сам побывал на Востоке и знал, какое обилие мух можно увидеть там даже в обычных условиях.
Эти описания Соломонова храма и особенно «мух» полностью объяснили мне те непонятные вещи, с которыми я сталкивался в литературе и которые нельзя было назвать ни намеренной фальсификацией, ни подлинным «ясновидением». Так, «ясновидение» Ледбитера и доктора Штейнера, все «хроники Акаши», сообщения о том, что происходило в мифической Атлантиде и других доисторических странах десятки тысяч лет назад, – все они, несомненно, были той же природы, что и «мухи в храме Соломона». Единственная разница заключалась в том, что я не верил своим переживаниям, тогда как в «хроники Акаши» верили и ее авторы, и их читатели.
Очень скоро мне стало ясно, что ни в этих, ни в других переживаниях нет ничего реального. Все в них было отраженным, все приходило из памяти, из воображения. «Голоса» немедленно умолкали, когда я спрашивал о чем-нибудь знакомом и конкретном, доступном проверке.
Это объяснило мне еще одно обстоятельство: почему авторы, которые охотно описывают Атлантиду, не могут, используя свое «ясновидение», решить какую-нибудь практическую проблему, относящуюся к настоящему времени; такие проблемы отыскать нетрудно, но их по какой-то причине избегают. Если «ясновидящие» знают все, что происходило тридцать тысяч лет назад, то почему они не знают того, что происходит неподалеку от места их экспериментов?
Во время этих опытов я понял, что если я поверю «голосам», то попаду в тупик и дальше не двинусь. Это меня испугало. Я уловил во всем происходящем самообман; стало очевидно, что какими бы заманчивыми ни были слова и обещания «голосов», они ни к чему не приведут, а оставят меня там же, где я находился. Я понял, что это и было «прелестью», т.е. все приходило из воображения.
Я решил бороться с переходным состоянием, сохраняя к нему чрезвычайно критическое отношение и отвергая, как не заслуживающие доверия, все те «сообщения», которые я мог бы придумать сам. Результат не заставил себя ждать. Как только я начал отвергать все, что слышал, поняв, что это «та же материя, из которой сделаны сны», решительно отбрасывая услышанное и вообще перестав обращать внимание на «голоса», мое состояние и мои переживания изменились.
Я переступил через второй порог, упоминавшийся мною ранее, за которым начинался новый мир. «Голоса» исчезли, вместо них звучал иногда один голос, который нетрудно было узнать, какие бы формы он ни принимал. Новое состояние отличалось от переходного невероятной ясностью сознания. Тогда-то я и обнаружил себя в мире математических отношений, в котором не было ничего похожего на то, что бывает в жизни.
И в этом состоянии, перейдя через второй порог и оказавшись в «мире математических отношений», я также получал ответы на свои вопросы, но эти ответы зачастую принимали очень странную форму.
Чтобы понять их, нужно иметь в виду, что мир математических отношений, в котором я находился, не был неподвижным. Иными словами, ничто не оставалось там таким же, каким было мгновение назад. Все двигалось, менялось, преобразовывалось и превращалось во что-то иное. Временами я неожиданно замечал, как все математические отношения одно за другим исчезали в бесконечности. Бесконечность поглощала все, заполняла все, сглаживала все различия. Я чувствовал, что пройдет еще одно мгновение, – и я сам исчезну в бесконечности! Меня обуревал ужас перед необозримостью бездны. Охваченный ужасом, я вскакивал иногда на ноги и принимался ходить взад и вперед, чтобы прогнать одолевающий меня кошмар. Тогда я чувствовал, что кто-то смеется надо мною, а порой казалось, что я слышу смех. Внезапно я ловил себя на мысли, что это я сам смеюсь над собой, что я опять попал в западню «прелести», т.е. собственного воображения. Бесконечность притягивала меня и в то же время страшила и отталкивала. Тогда-то у меня и возник иной взгляд на нее: бесконечность – это не бесконечная протяженность в одном направлении, а бесконечное число вариаций в одном месте. Я понял, что ужас перед бесконечностью есть следствие неправильного подхода, неверного отношения к ней. При правильном подходе к бесконечности именно она все объясняет, и без нее нельзя ничего объяснить.
И все же я продолжал видеть в бесконечности реальную угрозу и реальную опасность.
Описать в определенном порядке весь ход моих опытов, течение возникавших у меня идей и случайных мыслей совершенно невозможно – главным образом потому, что ни один эксперимент не был похож на другой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92
Именно эти попытки вести разговор позволили мне почувствовать изменение во времени, описываемое почти всеми, кто проделывал опыты, подобные моим. Я почувствовал, что время невероятно удлинилось, секунды растянулись на года и десятилетия.
Вместе с тем, обычное чувство времени сохранилось; но наряду с ним или внутри него возникло как бы иное чувство времени, так что два момента обычного времени (например, два слова в моей фразе) могли быть отделены друг от друга длительными периодами другого времени.
Помню, насколько поразило меня это ощущение, когда я испытал его впервые. Мой приятель что-то говорил. Между каждым его словом, между каждым звуком и каждым движением губ протекали длиннейшие промежутки времени. Когда он закончил короткую фразу, смысл которой совершенно до меня не дошел, я почувствовал, что за это время я пережил так много, что нам уже никогда не понять друг друга, поскольку я слишком далеко ушел от него. В начале фразы мне казалось, что мы еще в состоянии разговаривать; но к концу это стало совершенно невозможным, так как не существовало никаких способов сообщить ему все то, что я за это время пережил.
Попытки записывать свои впечатления тоже не дали никаких результатов за исключением двух случаев, когда краткие формулировки мыслей, записанные во время эксперимента, помогли мне впоследствии понять и расшифровать кое-что из серии смешанных неопределенных воспоминаний. Обычно все ограничивалось первым словом; очень редко удавалось больше. Иногда я успевал записать целую фразу, но при этом, кончая ее, забывал, что она значит и зачем я ее записал; не мог я вспомнить этого и впоследствии.
Постараюсь теперь описать последовательность, в которой проходили мои эксперименты.
Опускаю физиологические подробности, предшествовавшие изменениям психического состояния. Упомяну лишь об одном из них: сердцебиение ускорялось и достигало очень высокой скорости; затем оно замедлялось.
В этой связи я неоднократно наблюдал очень интересное явление. В обычном состоянии намеренное замедление или ускорение дыхания приводит к ускорению сердцебиения. В моем случае, между дыханием и сердцебиением устанавливалась необычная связь, а именно: ускоряя дыхание, я ускорял и сердцебиение, а замедляя дыхание, замедлял сердцебиение. Я почувствовал, что за этим скрываются огромные возможности, и потому старался не вмешиваться в работу организма, предоставив события их естественному ходу.
Предоставленные самим себе, сердцебиения усиливались; затем они стали ощущаться в разных частях тела, как бы обретая для себя большое основание; в то же время сердце билось все более равномерно, пока наконец я не ощутил его во всем теле одновременно; после этого оно продолжалось в виде единого удара.
Эта синхронная пульсация все ускорялась; потом вдруг я всем телом ощутил толчок, как будто щелкнула какая-то пружина; в тот же момент внутри меня что-то открылось. Все сразу изменилось, началось нечто необычное, новое, совершенно не похожее на все то, что бывает в жизни. Я назвал это явление «первым порогом».
В новом состоянии было много непонятного и неожиданного, главным образом благодаря еще большему смешению объективного и субъективного. Наблюдались и совсем новые феномены, о которых я сейчас расскажу. Но это состояние не было еще завершенным, правильно было бы назвать его переходным. В большинстве случаев я покидал его пределы, однако бывало так, что это состояние становилось глубже и шире, как если бы я постепенно погружался в свет – после чего наступал момент еще одного перехода, опять-таки с ощущением толчка во всем теле. И только после этого наступало самое интересное состояние, которое мне удавалось достичь в своих опытах.
«Переходное состояние» содержало почти все его элементы, но чего-то самого важного и существенного ему не хватало. В сущности, оно почти не отличалось от сна, в особенности от полусна, хотя и обладало своими собственными, довольно характерными формами. Это «переходное состояние» могло бы, пожалуй, захватить и увлечь меня связанным с ним ощущением чудесного, если бы не мое в достаточной степени критическое к нему отношение; это критическое отношение проистекало, главным образом, из моих более ранних экспериментов по изучению снов.
В «переходном состоянии» – как я вскоре узнал, оно было чисто субъективным – я обычно почти сразу же начинал слышать «голоса». Эти «голоса» и были его характерной чертой.
«Голоса» беседовали со мной и нередко говорили очень странные вещи, заключавшие в себе как будто нечто шутливое. То, что я слышал в подобных случаях, порой меня волновало, в особенности когда это был ответ на мои самые неясные и неоформленные ожидания. Иногда я слышал музыку, будившую во мне довольно разнообразные и сильные эмоции.
Как это ни странно, с первого же дня я почувствовал к «голосам» какое-то скрытое недоверие. Они давали слишком много обещаний, предлагали чересчур много вещей, которые мне хотелось бы иметь. «Голоса» рассказывали почти обо всем возможном. Они предупреждали меня, подтверждали и объясняли все, что встречалось в их мире, но делали это как-то слишком уж просто. Я задался вопросом, не мог ли я сам придумать все то, что они говорят, – не являются ли они моим собственным воображением, тем бессознательным воображением, которое творит наши сны, в которых мы видим людей, разговариваем с ними, получаем от них советы и т.п.? Задумавшись над этим вопросом, я вынужден был признаться, что голоса не сообщили мне ничего такого, чего я не мог бы подумать сам.
Вместе с тем, все, что приходило ко мне таким образом, нередко напоминало «сообщения», получаемые на медиумических сеансах или посредством автоматического письма. «Голоса» давали друг другу разные имена, говорили мне много лестного, брались отвечать на любые вопросы. Иногда я вел с «голосами» долгие беседы.
Однажды я задал какой-то вопрос, относящийся к алхимии. Сейчас я не могу припомнить его в точности, но, кажется, я спрашивал что-то или о разных названиях четырех стихий (огонь, вода, воздух, и земля), или о взаимоотношениях этих стихий. Вопрос был задан в связи с тем, что я тогда читал.
Отвечая на мой вопрос, «голос», назвавший себя хорошо известным именем, сказал, что ответ на этот вопрос можно найти в одной книге. А когда я заметил, что этой книги у меня нет, «голос» посоветовал поискать ее в Публичной библиотеке (дело происходило в Петербурге) и читать ее как можно внимательнее.
Я осведомился о книге в Публичной библиотеке, но там ее не оказалось. Имелся только ее немецкий перевод (сама книга написана по-английски), причем первые три главы из двадцати отсутствовали. Но вскоре я достал где-то английский оригинал и впрямь обнаружил там некоторые намеки, тесно связанные с ответом на мой вопрос, хотя ответ был и неполным.
Этот случай, как и другие ему подобные, показал мне, что в переходном состоянии я испытывал те же переживания, что и медиумы, «ясновидящие» и тому подобное. Один «голос» поведал мне очень интересную вещь о храме Соломона в Иерусалиме, которую я до сих пор не знал, а если и читал о ней когда-то, то начисто забыл. Описывая храм, «голос», среди прочего, сообщил мне, что там обитали целые полчища мух. Логически это казалось вполне понятным и даже неизбежным. В храме, где совершались жертвоприношения, где убивали животных, где всегда было много крови и всевозможных нечистот, конечно же, должно быть множество мух. Однако это звучало как-то по-новому; насколько мне помнится, я никогда не читал о мухах в связи с древними храмами, зато недавно сам побывал на Востоке и знал, какое обилие мух можно увидеть там даже в обычных условиях.
Эти описания Соломонова храма и особенно «мух» полностью объяснили мне те непонятные вещи, с которыми я сталкивался в литературе и которые нельзя было назвать ни намеренной фальсификацией, ни подлинным «ясновидением». Так, «ясновидение» Ледбитера и доктора Штейнера, все «хроники Акаши», сообщения о том, что происходило в мифической Атлантиде и других доисторических странах десятки тысяч лет назад, – все они, несомненно, были той же природы, что и «мухи в храме Соломона». Единственная разница заключалась в том, что я не верил своим переживаниям, тогда как в «хроники Акаши» верили и ее авторы, и их читатели.
Очень скоро мне стало ясно, что ни в этих, ни в других переживаниях нет ничего реального. Все в них было отраженным, все приходило из памяти, из воображения. «Голоса» немедленно умолкали, когда я спрашивал о чем-нибудь знакомом и конкретном, доступном проверке.
Это объяснило мне еще одно обстоятельство: почему авторы, которые охотно описывают Атлантиду, не могут, используя свое «ясновидение», решить какую-нибудь практическую проблему, относящуюся к настоящему времени; такие проблемы отыскать нетрудно, но их по какой-то причине избегают. Если «ясновидящие» знают все, что происходило тридцать тысяч лет назад, то почему они не знают того, что происходит неподалеку от места их экспериментов?
Во время этих опытов я понял, что если я поверю «голосам», то попаду в тупик и дальше не двинусь. Это меня испугало. Я уловил во всем происходящем самообман; стало очевидно, что какими бы заманчивыми ни были слова и обещания «голосов», они ни к чему не приведут, а оставят меня там же, где я находился. Я понял, что это и было «прелестью», т.е. все приходило из воображения.
Я решил бороться с переходным состоянием, сохраняя к нему чрезвычайно критическое отношение и отвергая, как не заслуживающие доверия, все те «сообщения», которые я мог бы придумать сам. Результат не заставил себя ждать. Как только я начал отвергать все, что слышал, поняв, что это «та же материя, из которой сделаны сны», решительно отбрасывая услышанное и вообще перестав обращать внимание на «голоса», мое состояние и мои переживания изменились.
Я переступил через второй порог, упоминавшийся мною ранее, за которым начинался новый мир. «Голоса» исчезли, вместо них звучал иногда один голос, который нетрудно было узнать, какие бы формы он ни принимал. Новое состояние отличалось от переходного невероятной ясностью сознания. Тогда-то я и обнаружил себя в мире математических отношений, в котором не было ничего похожего на то, что бывает в жизни.
И в этом состоянии, перейдя через второй порог и оказавшись в «мире математических отношений», я также получал ответы на свои вопросы, но эти ответы зачастую принимали очень странную форму.
Чтобы понять их, нужно иметь в виду, что мир математических отношений, в котором я находился, не был неподвижным. Иными словами, ничто не оставалось там таким же, каким было мгновение назад. Все двигалось, менялось, преобразовывалось и превращалось во что-то иное. Временами я неожиданно замечал, как все математические отношения одно за другим исчезали в бесконечности. Бесконечность поглощала все, заполняла все, сглаживала все различия. Я чувствовал, что пройдет еще одно мгновение, – и я сам исчезну в бесконечности! Меня обуревал ужас перед необозримостью бездны. Охваченный ужасом, я вскакивал иногда на ноги и принимался ходить взад и вперед, чтобы прогнать одолевающий меня кошмар. Тогда я чувствовал, что кто-то смеется надо мною, а порой казалось, что я слышу смех. Внезапно я ловил себя на мысли, что это я сам смеюсь над собой, что я опять попал в западню «прелести», т.е. собственного воображения. Бесконечность притягивала меня и в то же время страшила и отталкивала. Тогда-то у меня и возник иной взгляд на нее: бесконечность – это не бесконечная протяженность в одном направлении, а бесконечное число вариаций в одном месте. Я понял, что ужас перед бесконечностью есть следствие неправильного подхода, неверного отношения к ней. При правильном подходе к бесконечности именно она все объясняет, и без нее нельзя ничего объяснить.
И все же я продолжал видеть в бесконечности реальную угрозу и реальную опасность.
Описать в определенном порядке весь ход моих опытов, течение возникавших у меня идей и случайных мыслей совершенно невозможно – главным образом потому, что ни один эксперимент не был похож на другой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92