– Такое лишь нам, вдовам да сиротам убиенных, решать придется. Что ж, воевода, скликай народ, тяжкую думу миром думать будем.
– А чего его скликать-то? – мрачно сказал воевода. – Все здесь, кого ноги держат, никто со стен который день не уходит. Кто не на стенах, те у всходов, подсобляют воям кто чем может.
Ключница поднялась с сундука.
– Тогда пошли, чего высиживать-то?
Все поднялись из-за стола. Последним из горницы выходил Федор Савельевич. У самого выхода бледная, но сильная рука придержала его за рукав.
– Погоди, воевода.
Лицо иберийца белизной было похоже на его бурку. Воевода наклонился к раненому.
– Орда не поверит…
– О чем ты? – не понял воевода. Бескровные губы иберийца с трудом выталкивали слова.
– Степняки не поверят… даже если это будут трупы. Когда они заметят мертвецов… ты спустишь меня.
– Ты что? – отшатнулся Федор Савельевич. – Совсем за нехристя меня принял?
– Я сделаю так… чтобы они поверили.
– Даже не думай! – воскликнул воевода.
– Мне все равно умирать, – устало прошептал Григол. – На той стреле был яд…
Раненый собрался с силами и выпрямился. Его глаза нехорошо сверкнули в полумраке.
– И знай, воевода! – отчетливо произнес он, – что, если ты не выполнишь мою последнюю волю и не дашь мне испить до дна чашу мести, я прокляну и твой народ, и тебя за то, что вы позволили воину сдохнуть от яда, как какой-нибудь поганой крысе!
Воевода выпрямился.
– Ладно, Гриша, – тихо сказал он. – Я выполню твою последнюю волю.
– Хорошо, – сказал ибериец, заворачиваясь в бурку, словно в крылья, сложенные до поры за спиной. – Теперь иди. Там тебя ждут. И позови моих братьев. – Он слабо усмехнулся. – Они помогут мне собраться на мою последнюю ярмарку…
…Ворота воеводина подворья выходили на начало главной улицы города. Почти вся внутренняя часть приступной стены была видна из тех ворот. На стене копошились воины, готовясь к новому штурму – крепили тын, готовили сулицы, проверяли самострелы – да мало ли работы у защитников крепости в промежутках между боями?
Не меньше той работы было и у остальных жителей. Почти весь Козельск был сейчас у подножия стены – на кострах готовилась пища, у ближайших изб, превращенных в лечебницы для раненых, суетились девки с холстинами да пучками трав, кто-то волок на стену корзину веревок с привязанными железными крючьями – штурмовые лестницы цеплять да валить. Четверо бездоспешных мужиков тащили на стену бревно – будет что скинуть на головы ордынцам. У одного была тряпицей перемотана рука у локтя. Мужик морщился, но упорно тащил свою нелегкую ношу, стараясь не отстать от других.
– Слушайте меня, люди добрые! – прокричала ключница.
Ее звонкий голос неожиданно далеко разнесся над площадью.
Люди отрывались от работы и поднимали головы. Мужики, подумав немного, кряхтя, опустили бревно на землю. Народ, перешептываясь, стал подтягиваться к воеводиным воротам – тем более что у тех ворот была не одна вдова, а и те, чьи имена последние дни не сходили с уст каждого и в избах простонародья, и у вечерних воинских костров. Сотни глаз сейчас смотрели на женщину в черном платке.
– Все вы знаете, какое горе у меня случилось? – спросила вдова.
– Знаем, Евдокия. Не у одной тебя ныне оно, – кивнул дед Евсей, протискиваясь вперед и широко крестясь. – Царствие небесное героям, павшим за землю русскую.
Евдокия обвела собравшихся взглядом.
– А скажите, люди. Каждый за себя скажите. Вот ежели случится такое и не минет вас ордынская стрела, и ляжете вы рядом с ними…
Ее палец указал на прикрытых белым полотном мертвецов, лежащих у забора детинца, – отец Серафим как раз заканчивал отпевание, вкладывая в руки усопших малые куски харатьи с текстом разрешительной молитвы…
– …И призовут вас живые, – продолжала вдова, – на последнюю службу для того, чтоб ордынцев поболе числом к их поганым богам отправить и навсегда отвадить ходить на землю русскую, что вы скажете сейчас, пока живы?
Люди переглядывались, пожимали плечами. Нашелся один, кто шепнул:
– Никак у Евдохи разум помутился? – но тут же схлопотал по шапке от соседа.
Дед Евсей и здесь оказался разговорчивее других.
– Странные ты речи ведешь, женщина, – произнес он, прокашлявшись для солидности. – Но из почтения к горю твоему скажу – кажный живой русич завсегда за землю свою биться будет, живота не жалея. И кабы мертвый драться мог – тож дрался бы до последнего, как рязанский витязь Коловрат, что и убитый уже рубился с Ордой, пока его вороги пороками не побили.
– Так. Истинно так. Складно сказал, Евсей, – загудела толпа.
– А коли так, то слушайте меня, люди, – тихо сказала вдова, но каждый услышал. – То, что стрелы у воинов на исходе и что Орду завтра бить уже нечем будет, про то вы знаете?
– Да. Знаем, знаем, – вновь загудела толпа. – Хоть самим на их копья сверху прыгай да зубами грызи окаянных.
Вдова кивнула на Кудо, как всегда, недвижно стоящего позади Игната.
– Тот богатырь с темным ликом, что из дальних стран к нам пришел, говорил, что как-то ромеи своих мертвых героев ночью со стен на веревках спустили, а враг их стрелами утыкал, думая, что то живые воины. Так те стрелы ромеи им поутру и вернули, но уже из своих луков.
– Точно умом тронулась, – вновь раздался громкий шепот, но на этот раз никто не одернул говоруна.
Люди переглядывались. Кто-то повернулся и молча пошел прочь. Но остальные остались. Даже дед Евсей растерянно чесал затылок, словно собирался проскрести в нем дыру. Но чеши не чеши, а пару раз деда уже кто-то ткнул несильно в спину – мол, начал говорить, так договаривай. И в ухо шепнули:
– Слышь, Евсей, хорош вшей гонять, скажи что-нить.
– А и скажу!
Дед сорвал с седых вихров шапку и грянул ею оземь.
– Страшное это дело, Евдокия. Но не за мертвых – за себя скажу! Кабы я помер, а ты смогла б до меня свою теперешнюю речь донести, я б не думая согласился!
– И я б согласился, – спокойно произнес кузнец Иван.
– И я… И я. И я бы тоже! – прокатилось по толпе. Вдова перекрестилась, вздев глаза к небу.
– Простите меня, Иван да Илья. Своими руками соберу вас в ваш последний поход, как когда-то живых собирала.
Она подошла к корзине с веревками, поставленной хозяином до поры на землю, взяла две, засапожным ножом отмахнула привязанные к концам веревок крюки и, подойдя к мертвецам у забора, решительным движением откинула холст.
Два самых родных для нее человека лежали рядом среди других, сложив руки на груди.
Вдова, едва держась, чтоб не зарыдать, подошла к их изголовью, погладила лица, поцеловала холодные лбы мертвецов и крепко связала веревками перекрещенные руки.
Люди молча стояли вокруг, не в силах сдвинуться с места.
– Чего встали? – вскричала вдова. – Почитай, ночь уж на дворе. Собирайте и несите героев на стены – там их место!
Молодая девушка отделилась от толпы и, рыдая в голос, связала веревкой руки своего мертвого брата. Следом за ней шагнула к сыну дряхлая старуха. Дружинники, повинуясь приказу воеводы, вынесли из детинца ворох старых тегиляев и положили рядом с забором. Один за другим люди подходили к своим родным, надевали на них покореженные в давних битвах доспехи и связывали руки, собирая павших воинов в последний бой.
– Видит Господь, порой вдовье слово страшнее меча али стрелы, – прошептал воевода, глядя на великий подвиг родственников погибших, принявших за них страшное решение.
Отец Серафим стоял поодаль, глядя на совершаемое людьми. Губы его беззвучно шептали вечные слова Книги пророка Исайи:
– Оживут мертвецы Твои, восстанут мертвые тела! Воспряните и торжествуйте, поверженные в прахе: ибо роса Твоя – роса растений, и земля извергнет мертвецов…
Внезапно видение открылось отцу Серафиму – в сгущающихся сумерках над толпой возникло сияние и вознеслось над людьми, над крышами домов, над стенами крепости все выше и выше, разгоняя тьму, к немому черному небу.
Дрожащая рука священника поднялась и перекрестила живых и мертвых, идущих на святую битву. Его губы продолжали шептать:
– …ибо вот, Господь выходит из жилища Своего наказать обитателей земли за их беззаконие, и земля откроет поглощенную ею кровь и уже не скроет убитых своих…
* * *
В горнице было жарко натоплено. Князь вошел и поморщился – то ли от жара, то ли от вида сидящего за длинным столом толстого старика с отвисшими щеками, опирающегося на длинный посох с т-образным навершием – символом боярской республики. Несмотря на жару, старик был одет в долгополый бобровый кожух, обшитый по краям золотой византийской материей и украшенный разноцветными каменьями. Голову старца венчала высокая, тяжелая шапка-столбунец, опушенная нежным мехом, взятым с соболиного горла. От веса шапки голова старика постоянно клонилась книзу, отчего казалось, будто он вот-вот уснет. Однако колючий взгляд рысьих глаз, сверкающий из-под золотистой опушки столбунца, был далеко не сонным.
– Пошто не спится, Степан Твердиславович? – спросил юный князь, скидывая на лавку корзно и перевязь с мечом.
– Да вот все мыслю, как бы главного не проспать, – проскрипел старик. Его глаза ощупывали фигуру вошедшего вслед за князем Тимохи, словно пытались отыскать в ней какой-то изъян. – Это и есть вестник?
– Уже доложили? – вздохнул князь, опускаясь на дубовый стул с высокой резной спинкой, стоящий во главе стола. – Шустры золотопоясные мужи, когда ненадобно.
– А так уж ненадобно ли?
Князь криво усмехнулся.
– Ко мне гонец прибыл. Кому до того дело, кроме меня?
Старик прищурился.
– До всего, что в граде и в его пределах происходит, есть дело Совету Господ. А значит, и мне.
Внезапно Александр резко подался вперед. Тяжелые кулаки грохнули об стол. Только сейчас Тимоха заметил, насколько круты были плечи молодого князя, внезапно вздыбившиеся под кольчугой двумя округлыми шарами.
– А до Святой Руси есть дело Совету Господ? Ответь-ка, посадник?
Показалось Тимохе, что на мгновение смешался старик. Рыскнули в сторону колючие глаза, мазнули по укоризненному лику Спаса на иконе в углу, но, наткнувшись на посох, вновь обрели хищную хватку. Толстые пальцы шевельнулись и крепче обняли потемневшее от времени дерево, словно обрюзгший водяной подпитался силой от своей коряги.
– Моя забота, чтоб в Новгороде благоденствие и благолепие пребывало, на то меня вече избрало, – заворчал посадник. – За всю Русь не в силах я быть в ответе, на то в других городах свои бояре да князья имеются. А ты, Александр Ярославич, говори да не заговаривайся! Как тебя народная воля на княжение посадила, так и обратно ссадить может!
– Уж не ты ли той волей заправляешь? – хмыкнул князь.
Глаза посадника метали молнии. С силой стукнув посохом об пол, старик тяжело поднялся с лавки и направился к двери. Длинные полы бобрового кожуха волочились по полу, словно крылья подбитой камнем летучей мыши.
Князь опустил голову, закрыл глаза, словно творя про себя короткую молитву. Посадник медленно протянул руку к двери, словно ожидая чего-то.
– Ладно, Степан Твердиславович, не лаяться я сюда пришел, – с видимым усилием произнес Александр. – То, что утаили от меня беду, которая на Руси ныне творится, за то вы с тысяцким да старостами перед Богом ответ держать будете. Ныне же… ныне прошу…
Видно было, что последнее слово далось князю особенно трудно.
– …прикажи тысяцкому снарядить ополчение новгородское. Не за себя прошу – за людей русских. Град Козельск супротив Орды стоит, помощи просит.
– Да ну!
Посадник резко обернулся, будто только что не брел еле-еле к двери, преодолевая старческую немочь.
– А на другом конце света никому боле помочь не надобно?
– Значит, не поможешь, – ровно произнес князь.
– Да ты в своем уме, Ярославич?! – возопил посадник. Тяжелая шапка съехала набок, седые космы выбились из-под собольей опушки, но старику сейчас было не до шапки. – Ты моли Господа за то, что Орда чуток до Новгорода не дошла, назад повернула! А кабы дошла? От кого б мы тогда помощи дождались?
– Вот так каждый думает, за стенами своих городов затворившись! – резко бросил князь. На его лице проступили красные пятна. – Оттого и жжет Орда наши города беспрепятственно!
– А ты сходи на подмогу тому Козельску, рассорься с Ордой! – продолжал бесноваться посадник. Бульканье в его горле сейчас напоминало клокотание варева в закипевшем чугунке. – Глядишь, Батыйка по твоей милости и Новгород сожжет до кучи с остальными!
Александр расслабленно откинулся на спинку стула, губы дернулись в короткой усмешке.
– Хватило б мочи – и без того сжег бы. Да только, как я понял, главный удар на себя Торжок принял, а дойти до Новгорода Орде уже сил не хватило, побоялись не совладать. Но сейчас ты хорошее дело предложил, посадник. Схожу я, пожалуй. Пусть с малой дружиной, со своими, переяславскими – а схожу. Глядишь, хоть тем искуплю нашу вину великую – и за Торжок-град, которому вы в помощи отказали, и за всю остальную Русь, которая от нас не увидала примера воинской доблести, чтоб на Орду всем миром ополчиться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53
– А чего его скликать-то? – мрачно сказал воевода. – Все здесь, кого ноги держат, никто со стен который день не уходит. Кто не на стенах, те у всходов, подсобляют воям кто чем может.
Ключница поднялась с сундука.
– Тогда пошли, чего высиживать-то?
Все поднялись из-за стола. Последним из горницы выходил Федор Савельевич. У самого выхода бледная, но сильная рука придержала его за рукав.
– Погоди, воевода.
Лицо иберийца белизной было похоже на его бурку. Воевода наклонился к раненому.
– Орда не поверит…
– О чем ты? – не понял воевода. Бескровные губы иберийца с трудом выталкивали слова.
– Степняки не поверят… даже если это будут трупы. Когда они заметят мертвецов… ты спустишь меня.
– Ты что? – отшатнулся Федор Савельевич. – Совсем за нехристя меня принял?
– Я сделаю так… чтобы они поверили.
– Даже не думай! – воскликнул воевода.
– Мне все равно умирать, – устало прошептал Григол. – На той стреле был яд…
Раненый собрался с силами и выпрямился. Его глаза нехорошо сверкнули в полумраке.
– И знай, воевода! – отчетливо произнес он, – что, если ты не выполнишь мою последнюю волю и не дашь мне испить до дна чашу мести, я прокляну и твой народ, и тебя за то, что вы позволили воину сдохнуть от яда, как какой-нибудь поганой крысе!
Воевода выпрямился.
– Ладно, Гриша, – тихо сказал он. – Я выполню твою последнюю волю.
– Хорошо, – сказал ибериец, заворачиваясь в бурку, словно в крылья, сложенные до поры за спиной. – Теперь иди. Там тебя ждут. И позови моих братьев. – Он слабо усмехнулся. – Они помогут мне собраться на мою последнюю ярмарку…
…Ворота воеводина подворья выходили на начало главной улицы города. Почти вся внутренняя часть приступной стены была видна из тех ворот. На стене копошились воины, готовясь к новому штурму – крепили тын, готовили сулицы, проверяли самострелы – да мало ли работы у защитников крепости в промежутках между боями?
Не меньше той работы было и у остальных жителей. Почти весь Козельск был сейчас у подножия стены – на кострах готовилась пища, у ближайших изб, превращенных в лечебницы для раненых, суетились девки с холстинами да пучками трав, кто-то волок на стену корзину веревок с привязанными железными крючьями – штурмовые лестницы цеплять да валить. Четверо бездоспешных мужиков тащили на стену бревно – будет что скинуть на головы ордынцам. У одного была тряпицей перемотана рука у локтя. Мужик морщился, но упорно тащил свою нелегкую ношу, стараясь не отстать от других.
– Слушайте меня, люди добрые! – прокричала ключница.
Ее звонкий голос неожиданно далеко разнесся над площадью.
Люди отрывались от работы и поднимали головы. Мужики, подумав немного, кряхтя, опустили бревно на землю. Народ, перешептываясь, стал подтягиваться к воеводиным воротам – тем более что у тех ворот была не одна вдова, а и те, чьи имена последние дни не сходили с уст каждого и в избах простонародья, и у вечерних воинских костров. Сотни глаз сейчас смотрели на женщину в черном платке.
– Все вы знаете, какое горе у меня случилось? – спросила вдова.
– Знаем, Евдокия. Не у одной тебя ныне оно, – кивнул дед Евсей, протискиваясь вперед и широко крестясь. – Царствие небесное героям, павшим за землю русскую.
Евдокия обвела собравшихся взглядом.
– А скажите, люди. Каждый за себя скажите. Вот ежели случится такое и не минет вас ордынская стрела, и ляжете вы рядом с ними…
Ее палец указал на прикрытых белым полотном мертвецов, лежащих у забора детинца, – отец Серафим как раз заканчивал отпевание, вкладывая в руки усопших малые куски харатьи с текстом разрешительной молитвы…
– …И призовут вас живые, – продолжала вдова, – на последнюю службу для того, чтоб ордынцев поболе числом к их поганым богам отправить и навсегда отвадить ходить на землю русскую, что вы скажете сейчас, пока живы?
Люди переглядывались, пожимали плечами. Нашелся один, кто шепнул:
– Никак у Евдохи разум помутился? – но тут же схлопотал по шапке от соседа.
Дед Евсей и здесь оказался разговорчивее других.
– Странные ты речи ведешь, женщина, – произнес он, прокашлявшись для солидности. – Но из почтения к горю твоему скажу – кажный живой русич завсегда за землю свою биться будет, живота не жалея. И кабы мертвый драться мог – тож дрался бы до последнего, как рязанский витязь Коловрат, что и убитый уже рубился с Ордой, пока его вороги пороками не побили.
– Так. Истинно так. Складно сказал, Евсей, – загудела толпа.
– А коли так, то слушайте меня, люди, – тихо сказала вдова, но каждый услышал. – То, что стрелы у воинов на исходе и что Орду завтра бить уже нечем будет, про то вы знаете?
– Да. Знаем, знаем, – вновь загудела толпа. – Хоть самим на их копья сверху прыгай да зубами грызи окаянных.
Вдова кивнула на Кудо, как всегда, недвижно стоящего позади Игната.
– Тот богатырь с темным ликом, что из дальних стран к нам пришел, говорил, что как-то ромеи своих мертвых героев ночью со стен на веревках спустили, а враг их стрелами утыкал, думая, что то живые воины. Так те стрелы ромеи им поутру и вернули, но уже из своих луков.
– Точно умом тронулась, – вновь раздался громкий шепот, но на этот раз никто не одернул говоруна.
Люди переглядывались. Кто-то повернулся и молча пошел прочь. Но остальные остались. Даже дед Евсей растерянно чесал затылок, словно собирался проскрести в нем дыру. Но чеши не чеши, а пару раз деда уже кто-то ткнул несильно в спину – мол, начал говорить, так договаривай. И в ухо шепнули:
– Слышь, Евсей, хорош вшей гонять, скажи что-нить.
– А и скажу!
Дед сорвал с седых вихров шапку и грянул ею оземь.
– Страшное это дело, Евдокия. Но не за мертвых – за себя скажу! Кабы я помер, а ты смогла б до меня свою теперешнюю речь донести, я б не думая согласился!
– И я б согласился, – спокойно произнес кузнец Иван.
– И я… И я. И я бы тоже! – прокатилось по толпе. Вдова перекрестилась, вздев глаза к небу.
– Простите меня, Иван да Илья. Своими руками соберу вас в ваш последний поход, как когда-то живых собирала.
Она подошла к корзине с веревками, поставленной хозяином до поры на землю, взяла две, засапожным ножом отмахнула привязанные к концам веревок крюки и, подойдя к мертвецам у забора, решительным движением откинула холст.
Два самых родных для нее человека лежали рядом среди других, сложив руки на груди.
Вдова, едва держась, чтоб не зарыдать, подошла к их изголовью, погладила лица, поцеловала холодные лбы мертвецов и крепко связала веревками перекрещенные руки.
Люди молча стояли вокруг, не в силах сдвинуться с места.
– Чего встали? – вскричала вдова. – Почитай, ночь уж на дворе. Собирайте и несите героев на стены – там их место!
Молодая девушка отделилась от толпы и, рыдая в голос, связала веревкой руки своего мертвого брата. Следом за ней шагнула к сыну дряхлая старуха. Дружинники, повинуясь приказу воеводы, вынесли из детинца ворох старых тегиляев и положили рядом с забором. Один за другим люди подходили к своим родным, надевали на них покореженные в давних битвах доспехи и связывали руки, собирая павших воинов в последний бой.
– Видит Господь, порой вдовье слово страшнее меча али стрелы, – прошептал воевода, глядя на великий подвиг родственников погибших, принявших за них страшное решение.
Отец Серафим стоял поодаль, глядя на совершаемое людьми. Губы его беззвучно шептали вечные слова Книги пророка Исайи:
– Оживут мертвецы Твои, восстанут мертвые тела! Воспряните и торжествуйте, поверженные в прахе: ибо роса Твоя – роса растений, и земля извергнет мертвецов…
Внезапно видение открылось отцу Серафиму – в сгущающихся сумерках над толпой возникло сияние и вознеслось над людьми, над крышами домов, над стенами крепости все выше и выше, разгоняя тьму, к немому черному небу.
Дрожащая рука священника поднялась и перекрестила живых и мертвых, идущих на святую битву. Его губы продолжали шептать:
– …ибо вот, Господь выходит из жилища Своего наказать обитателей земли за их беззаконие, и земля откроет поглощенную ею кровь и уже не скроет убитых своих…
* * *
В горнице было жарко натоплено. Князь вошел и поморщился – то ли от жара, то ли от вида сидящего за длинным столом толстого старика с отвисшими щеками, опирающегося на длинный посох с т-образным навершием – символом боярской республики. Несмотря на жару, старик был одет в долгополый бобровый кожух, обшитый по краям золотой византийской материей и украшенный разноцветными каменьями. Голову старца венчала высокая, тяжелая шапка-столбунец, опушенная нежным мехом, взятым с соболиного горла. От веса шапки голова старика постоянно клонилась книзу, отчего казалось, будто он вот-вот уснет. Однако колючий взгляд рысьих глаз, сверкающий из-под золотистой опушки столбунца, был далеко не сонным.
– Пошто не спится, Степан Твердиславович? – спросил юный князь, скидывая на лавку корзно и перевязь с мечом.
– Да вот все мыслю, как бы главного не проспать, – проскрипел старик. Его глаза ощупывали фигуру вошедшего вслед за князем Тимохи, словно пытались отыскать в ней какой-то изъян. – Это и есть вестник?
– Уже доложили? – вздохнул князь, опускаясь на дубовый стул с высокой резной спинкой, стоящий во главе стола. – Шустры золотопоясные мужи, когда ненадобно.
– А так уж ненадобно ли?
Князь криво усмехнулся.
– Ко мне гонец прибыл. Кому до того дело, кроме меня?
Старик прищурился.
– До всего, что в граде и в его пределах происходит, есть дело Совету Господ. А значит, и мне.
Внезапно Александр резко подался вперед. Тяжелые кулаки грохнули об стол. Только сейчас Тимоха заметил, насколько круты были плечи молодого князя, внезапно вздыбившиеся под кольчугой двумя округлыми шарами.
– А до Святой Руси есть дело Совету Господ? Ответь-ка, посадник?
Показалось Тимохе, что на мгновение смешался старик. Рыскнули в сторону колючие глаза, мазнули по укоризненному лику Спаса на иконе в углу, но, наткнувшись на посох, вновь обрели хищную хватку. Толстые пальцы шевельнулись и крепче обняли потемневшее от времени дерево, словно обрюзгший водяной подпитался силой от своей коряги.
– Моя забота, чтоб в Новгороде благоденствие и благолепие пребывало, на то меня вече избрало, – заворчал посадник. – За всю Русь не в силах я быть в ответе, на то в других городах свои бояре да князья имеются. А ты, Александр Ярославич, говори да не заговаривайся! Как тебя народная воля на княжение посадила, так и обратно ссадить может!
– Уж не ты ли той волей заправляешь? – хмыкнул князь.
Глаза посадника метали молнии. С силой стукнув посохом об пол, старик тяжело поднялся с лавки и направился к двери. Длинные полы бобрового кожуха волочились по полу, словно крылья подбитой камнем летучей мыши.
Князь опустил голову, закрыл глаза, словно творя про себя короткую молитву. Посадник медленно протянул руку к двери, словно ожидая чего-то.
– Ладно, Степан Твердиславович, не лаяться я сюда пришел, – с видимым усилием произнес Александр. – То, что утаили от меня беду, которая на Руси ныне творится, за то вы с тысяцким да старостами перед Богом ответ держать будете. Ныне же… ныне прошу…
Видно было, что последнее слово далось князю особенно трудно.
– …прикажи тысяцкому снарядить ополчение новгородское. Не за себя прошу – за людей русских. Град Козельск супротив Орды стоит, помощи просит.
– Да ну!
Посадник резко обернулся, будто только что не брел еле-еле к двери, преодолевая старческую немочь.
– А на другом конце света никому боле помочь не надобно?
– Значит, не поможешь, – ровно произнес князь.
– Да ты в своем уме, Ярославич?! – возопил посадник. Тяжелая шапка съехала набок, седые космы выбились из-под собольей опушки, но старику сейчас было не до шапки. – Ты моли Господа за то, что Орда чуток до Новгорода не дошла, назад повернула! А кабы дошла? От кого б мы тогда помощи дождались?
– Вот так каждый думает, за стенами своих городов затворившись! – резко бросил князь. На его лице проступили красные пятна. – Оттого и жжет Орда наши города беспрепятственно!
– А ты сходи на подмогу тому Козельску, рассорься с Ордой! – продолжал бесноваться посадник. Бульканье в его горле сейчас напоминало клокотание варева в закипевшем чугунке. – Глядишь, Батыйка по твоей милости и Новгород сожжет до кучи с остальными!
Александр расслабленно откинулся на спинку стула, губы дернулись в короткой усмешке.
– Хватило б мочи – и без того сжег бы. Да только, как я понял, главный удар на себя Торжок принял, а дойти до Новгорода Орде уже сил не хватило, побоялись не совладать. Но сейчас ты хорошее дело предложил, посадник. Схожу я, пожалуй. Пусть с малой дружиной, со своими, переяславскими – а схожу. Глядишь, хоть тем искуплю нашу вину великую – и за Торжок-град, которому вы в помощи отказали, и за всю остальную Русь, которая от нас не увидала примера воинской доблести, чтоб на Орду всем миром ополчиться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53