Однако на следующий день Конан призвал его к себе и выглядел мрачнее грозовой тучи.
— Что происходит, Ринальд?! — прогремел он. — Верно ли, будто ты осмелился заявиться к Треворусу и повышать на него голос, будучи, ко всему, мертвецки пьяным?! Неужели тебя и на миг нельзя выпускать из виду?!
— Я был совершенно трезв, господин, — произнес лэрд. — Дело же, с которым я обратился к его величеству, было свойства столь деликатного, что я не счел возможным прежде спрашивать твоего совета.
— Я тебя знаю, как никто! Как я погляжу, Ринальд, наш поединок тебя совершенно ничему не научил. Тебе просто неймется, ослепленному бешеным своим самомнением, ввязываться в ссоры с теми, кто…
— Не мне чета, — закончил за него лэрд.
— Вот, вот именно! Ты даже вины за собой не ощущаешь! Между тем, твоя выходка уже успела осложнить мои отношения с Треворусом, и он не пожелал подписывать договор о морском пути, до тех пор; пока я не выдам ему тебя. Это может стоить Аквилонии такого количества упущенных возможностей, что я просто слов не нахожу!
— Так, значит, выдай меня, — Ринальд стоял, опустив глаза и не смея взглянуть на Конана. — Невозможно, чтобы по моей вине были нарушены твои планы. Я виноват — я и отвечу.
Однако, хотя лэрд, казалось бы, не произнес совершенно ничего оскорбительного, гнев Конана только еще более усилился.
— Ты ответишь?! — рявкнул он, одним прыжком очутившись рядом с Ринальдом и схватив того за грудки так, что плотная ткань одежды лэрда тут же треснула и разошлась. — За что ты вообще способен отвечать, в отличие от меня, вынужденного общаться с этим ненормальным любителем цветочков, от которого невозможно ничего добиться? И вот едва дело пошло на лад, влезаешь еще и ты, перечеркивая все мои усилия! С-собака, — в ряду витиеватых эпитетов, которыми Конан наградил Ринальда, этот мог показаться почти похвалой.
Признаться, киммериец не мог припомнить, когда он в последний раз так на кого-нибудь кричал. Это было совершенно ему не свойственно. Обычно он внешне оставался спокоен, холоден, как сталь, что бы ни случилось. Голос он повышал крайне редко. Да в этом и не было необходимости. Желаемого для себя эффекта он достигал сразу, стоило ему только взглянуть на провинившегося, а тут…
Объяснение этому было только одно, и очень простое. Все последнее время Конан был сам не свой. Поездка в Аргос, поначалу задумывавшаяся почти как недолгая увеселительная прогулка, превратилась в утомительный, тягомотный кошмар, которому — сколько ни бейся, ни старайся — а все конца-края не видно.
Треворус избегал прямых разговоров, даже по самым простым вопросам никак не мог принять решения, бесконечно оттягивал и откладывал подписание договоров… А если и оживлялся ненадолго и проявлял хоть к чему-то интерес, так тема разговора была одна: эти его листики-цветочки из оранжереи, будь они трижды прокляты!
Немудрено, что Конан так взбеленился, обнаружив, что кто-то из его приближенных еще более осложнил ему задачу.
…Приникнув к крошечному слуховому окошку, благодаря которому он различал каждое слово, произносимое аквилонцами, Химат негромко ахнул.
— Это из-за нас! Из-за нас! — прошептал он, содрогаясь. — Я точно знаю
— Что теперь аквилонский король сделает с Ринальдом? — спросил Талгат; более робкий и чувствительный, чем брат, он тут же предательски зашмыгал носом от раскаяния.
— Ничего, если мы вмешаемся, — яростно отозвался Химат. — Бежим!
Появление братьев вызвало у аквилонцев общий вздох потрясенности.
— Ты молчи, — велел брату Химат, — я старший, я и буду говорить! — его голова показалась из чрева матери первой, поэтому считалось, что он имеет право старшинства. — Этот человек виновен только в том, что вступился за нас перед отцом, мы его сами об этом просили, — он очень старался не позволить своему голосу сорваться, хотя испытывал неимоверные мучения под полными любопытства и отвращения взглядами аквилонцев. — И он это сделал не на совете, а в личной беседе, так что никого не оскорбил. Речь шла о том, чтобы… чтобы… нам иногда позволяли выходить из дворца.
— И всё? — очень тихо и отчетливо спросил Конан.
Всё, — в один голос подтвердили братья.
— Это правда, Ринальд?..
— Чистая правда, — кивнул лэрд. Аквилонский король на секунду прикрыл
глаза, силясь оправиться с новым приливом ярости, направленной теперь отнюдь не на Ринальда.
— И из-за такого пустяка, которым яйца выеденного не СТОИТ/ я унизил одного из своих лучших людей? — Киммериец, словно сам не мог поверить тому, что произносил. — Да я этот паршивый договор Треворусу в глотку заткну! — взревел он.
Ринальд почувствовал, что, счастливо избежав расправы, он вот-вот может превратиться в причину начала открытых военных действий между Аквилонией и Аргосом. Может быть, об этом когда-нибудь станут слагать баллады, но сначала прольются такие реки крови, в которых можно захлебнуться. Несмотря на гордость, которой лэрду было не занимать, по сравнению с такой перспективой просить прощения у аргосского самодержца показалось ему не столь уж немыслимым делом.
— Может быть, его величество Треворус удовлетворится моими нижайшими извинениями? — осмелился он спросить.
— Успокойся хоть теперь-то, — буркнул Конан. — Я сам разберусь.
Вот она, проклятая королевская несвобода!.. В былые-то времена киммериец бы попросту вышиб дух из мерзавца Треворуса за подлый оговор. Но — нельзя, нельзя. Изволь идти, подбирать какие-то слова… там, где и без слов всё ясно.
Глава IX
Наступила новая ночь, однако лэрд, всё еще не в силах успокоиться после предшествующих ей потрясений, снова не мог даже помыслить о сне. Он ощущал нарастающую тревогу и понимал, что это неспроста. Дворец в Мессантии в это время суток наполнялся тенями, шорохами, зловещими звуками, словно был населен незримой нечистью от подвалов до верхних помещений.
Удастся ли Конану как-то исправить положение и загладить его, Ринальда, оплошность? И что будет с Химатом и Талгатом? Лэрд вдруг со стыдом понял, что даже не поблагодарил их за своевременное вмешательство, не выразил восхищения немалым мужеством этих несчастных, понадобившимся, чтобы предстать перед чужаками из Аквилонии: нужно будет непременно сделать это при нервом удойном случае. За что боги так сурово карают человеческие род, позволяя появляться на свет подобным созданиям? У Треворуса есть все основания роптать на судьбу и вздрагивать при одном упоминании о сыновьях… но увы, недостает широты души принять их такими, каковы они есть.
Ринальд подумал о том, каким счастливым ребенком рос он сам — единственный сын, в котором отец и мать души не чаяли и всегда старались показать ему свою любовь. Он, конечно, не был каким-то уродом, но и от совершенства был весьма далек — нескладный, неловкий, робкий, болезненно застенчивый и превращавшийся в вечную жертву собственных детских проделок. Не будущий лэрд, а сплошное огорчение для своего отца, он срывался даже с невысоких деревьев, пытаясь на них забраться, тонул на таком мелководье, где не смог бы захлебнуться и слепой щенок, и умудрялся так чем-то не нравиться собакам, что самые ленивые и смирные с лаем бросались на него, норовя укусить, так же как лошади — непременно сбросить. Но не было случая, чтобы отец лэрд Руфус, выразил по этому поводу негодование или принялся оскорблять своего отпрыска, словно рожденного быть вечным неудачником и посмешищем!.. Он учил Ринальда мужеству, не унижая, и вере в себя — постоянно подчеркивая, что человек вполне может преодолеть свои слабости, только для этого нужно терпение и время. Так что юный лэрд гораздо чаще слышал — «Я люблю тебя», «я горжусь тобою», нежели недовольное ворчание в свой адрес; говорят, человек знает о любви ровно столько, сколько видел ее в своей жизни — если это правда, рыцарь Ринальд знал о ней очень, очень много, и сызмальства усвоил, что благородство и честь всегда идут рука об руку с великодушием и доброжелательным отношением к миру и людям.
Правда, нельзя сказать, будто лэрд Руфус никогда не поднимал на него руку, но если Ринальду и случалось, подростком, отведать розог, то он точно знал, за что именно, и принимал наказание достойно, ибо отец не поступил бы с ним несправедливо.
И сейчас он не сомневался, что, родись он даже неполноценным, он и в этом случае сумел бы держаться по отношению к нему совсем не так, как Треворус!..
Когда Ринальду сровнялось одиннадцать зим, в его жизни появился Айган. Произошло это так: один из арендаторов поймал в своем доме вора и притащил его на суд лэрда Руфуса. Оборванный, грязный, голодный и злой, как тысяча демонов сразу, Айган со смесью страха и ненависти взирал на лэрда, ожидая решения своей участи. Руфус же, поняв, что парню просто некуда идти, велел отмыть, накормить этого звереныша и оставил его у себя. Это был рискованный шаг, который, однако, принес свои плоды. В первое время Айган, демонстрируя свою независимость и нежелание принимать чужую милость, все свои обиды на жизнь обрушил на хозяйского сынка. Он издевался над Ринальдом, как только мог и при каждом удобном и неудобном случае, мальчишки постоянно дрались, а поскольку, несмотря на то, что они были ровесниками, юный лэрд уступал Айгану в силе и злобности, то и ходил постоянно в синяках и с разбитым носом. Изобретательным пакостям Айгана конца не было! Маленький гаденыш подкладывал колючки под седло лошади Ринальда и корчился от смеха, глядя, как животное сбрасывает того на землю, подсовывал в постель дохлых крыс и змей… но не было случая, чтобы его жертва пожаловалась кому-либо на своего неутомимого мучителя.
Айган тоже знал о любви столько, сколько видел ее в своей жизни. И ничего удивительного в его безоглядной детской жестокости не было.
Да, Ринальд страдал от него постоянно и в толк не мог взять, за какие грехи на его голову свалилось это исчадие преисподней, но гордость и чувство собственного достоинства не позволяли ему просить защиты у отца. Неизвестно, как бы дальше развивались события, но однажды Айган, уж и не зная, чем бы еще досадить человеку, избранному во враги, бросил в огонь одну из книг, которую тот как раз в этот момент читал. И тут словно прорвало плотину. Ярость, мгновенно вспыхнувшая в сердце Ринальда, заставила его одним прыжком перемахнуть через стол и наброситься на Айгана, мигом стерев с ненавистного лица наглую, глумливую кривою ухмылку. Юный лэрд схватил его руку и резко вывернул — кость сломалась с глухим отвратительным хрустом. Пока Айган корчился от боли, Ринальд произнес:
— Если ты, сволочь, еще хотя бы раз посмеешь сделать подобное, мне придется тебя убить.
И видят боги, это была не угроза, а предупреждение! Он заставил Айгана уважать себя. Но понадобилось еще какое-то время, чтобы гот спросил:
— Слушай, а почему ты так взбесился-то из-за этой пачки паршивого пергамента?
Ринальду очень сложно было объяснить, что для него книги — почти то же самое, что близкие люди, а события жизни их героев он переживает столь же остро, как если бы сам в таковых участвовал; в его глазах, Айган совершил ужасное святотатство. Книги, которые собирал лэрд Руфус, стоили безумно дорого, но он был просто одержим ими и не останавливался ни перед какими затратами, заразив сына тою же страстью. Но где было найти слова, способные прояснить для Айгана, совершенно неграмотного, то, что Ринальду казалось очевидным? Как рассказать слепому о радуге?.. Вместо ответа он принялся рассказывать Айгану одну из самых захватывающих историй о пирате-полубоге, который на своих кораблях прошел все моря, омывающие Хайборию. По мере того, как Ринальд говорил, глаза Айгана становились всё шире, он слушал, замерев, не прерывая и почти не дыша, и потом робко — это Айган-то?! — спросил:
— А что было дальше?
— Дальше было то, что ты сжег, — пожал плечами Ринальд, — я не знаю, чем там всё закончилось.
И тогда лицо Айгана исказилось, и из глаз сами собой потекли слезы, этот парень, который разучился плакать еще в раннем младенчестве (мать надолго, на все бесконечные ночи, оставляла его одного, нередко забывая даже накормить — ори не ори, кто тебя услышит?), этот отчаянный юный бандит рыдал, как ребенок, сотрясаясь всем телом, не в силах прекратить, и вместе со слезами из его души уходила вся годами копившаяся боль и тоска по человеческому теплу, сознание собственной ненужности ни единому существу в мире, смешанные, невероятным образом, с раскаянием в том, как он, не зная, что делает, оказывается, убил отважного пирата-полубога, а вовсе не просто швырнул в камин «пачку паршивого пергамента».
Ринальд был потрясен. Он никак не мог ожидать подобного, полагая до сего момента, что легче заставить плакать камень, чем Айгана.
— У нас есть еще другие книги, — сказал он, — правда! Хочешь, я тебя научу читать?..
С того дня началась их дружба, не прерывавшаяся вот уже почти тридцать зим.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31
— Что происходит, Ринальд?! — прогремел он. — Верно ли, будто ты осмелился заявиться к Треворусу и повышать на него голос, будучи, ко всему, мертвецки пьяным?! Неужели тебя и на миг нельзя выпускать из виду?!
— Я был совершенно трезв, господин, — произнес лэрд. — Дело же, с которым я обратился к его величеству, было свойства столь деликатного, что я не счел возможным прежде спрашивать твоего совета.
— Я тебя знаю, как никто! Как я погляжу, Ринальд, наш поединок тебя совершенно ничему не научил. Тебе просто неймется, ослепленному бешеным своим самомнением, ввязываться в ссоры с теми, кто…
— Не мне чета, — закончил за него лэрд.
— Вот, вот именно! Ты даже вины за собой не ощущаешь! Между тем, твоя выходка уже успела осложнить мои отношения с Треворусом, и он не пожелал подписывать договор о морском пути, до тех пор; пока я не выдам ему тебя. Это может стоить Аквилонии такого количества упущенных возможностей, что я просто слов не нахожу!
— Так, значит, выдай меня, — Ринальд стоял, опустив глаза и не смея взглянуть на Конана. — Невозможно, чтобы по моей вине были нарушены твои планы. Я виноват — я и отвечу.
Однако, хотя лэрд, казалось бы, не произнес совершенно ничего оскорбительного, гнев Конана только еще более усилился.
— Ты ответишь?! — рявкнул он, одним прыжком очутившись рядом с Ринальдом и схватив того за грудки так, что плотная ткань одежды лэрда тут же треснула и разошлась. — За что ты вообще способен отвечать, в отличие от меня, вынужденного общаться с этим ненормальным любителем цветочков, от которого невозможно ничего добиться? И вот едва дело пошло на лад, влезаешь еще и ты, перечеркивая все мои усилия! С-собака, — в ряду витиеватых эпитетов, которыми Конан наградил Ринальда, этот мог показаться почти похвалой.
Признаться, киммериец не мог припомнить, когда он в последний раз так на кого-нибудь кричал. Это было совершенно ему не свойственно. Обычно он внешне оставался спокоен, холоден, как сталь, что бы ни случилось. Голос он повышал крайне редко. Да в этом и не было необходимости. Желаемого для себя эффекта он достигал сразу, стоило ему только взглянуть на провинившегося, а тут…
Объяснение этому было только одно, и очень простое. Все последнее время Конан был сам не свой. Поездка в Аргос, поначалу задумывавшаяся почти как недолгая увеселительная прогулка, превратилась в утомительный, тягомотный кошмар, которому — сколько ни бейся, ни старайся — а все конца-края не видно.
Треворус избегал прямых разговоров, даже по самым простым вопросам никак не мог принять решения, бесконечно оттягивал и откладывал подписание договоров… А если и оживлялся ненадолго и проявлял хоть к чему-то интерес, так тема разговора была одна: эти его листики-цветочки из оранжереи, будь они трижды прокляты!
Немудрено, что Конан так взбеленился, обнаружив, что кто-то из его приближенных еще более осложнил ему задачу.
…Приникнув к крошечному слуховому окошку, благодаря которому он различал каждое слово, произносимое аквилонцами, Химат негромко ахнул.
— Это из-за нас! Из-за нас! — прошептал он, содрогаясь. — Я точно знаю
— Что теперь аквилонский король сделает с Ринальдом? — спросил Талгат; более робкий и чувствительный, чем брат, он тут же предательски зашмыгал носом от раскаяния.
— Ничего, если мы вмешаемся, — яростно отозвался Химат. — Бежим!
Появление братьев вызвало у аквилонцев общий вздох потрясенности.
— Ты молчи, — велел брату Химат, — я старший, я и буду говорить! — его голова показалась из чрева матери первой, поэтому считалось, что он имеет право старшинства. — Этот человек виновен только в том, что вступился за нас перед отцом, мы его сами об этом просили, — он очень старался не позволить своему голосу сорваться, хотя испытывал неимоверные мучения под полными любопытства и отвращения взглядами аквилонцев. — И он это сделал не на совете, а в личной беседе, так что никого не оскорбил. Речь шла о том, чтобы… чтобы… нам иногда позволяли выходить из дворца.
— И всё? — очень тихо и отчетливо спросил Конан.
Всё, — в один голос подтвердили братья.
— Это правда, Ринальд?..
— Чистая правда, — кивнул лэрд. Аквилонский король на секунду прикрыл
глаза, силясь оправиться с новым приливом ярости, направленной теперь отнюдь не на Ринальда.
— И из-за такого пустяка, которым яйца выеденного не СТОИТ/ я унизил одного из своих лучших людей? — Киммериец, словно сам не мог поверить тому, что произносил. — Да я этот паршивый договор Треворусу в глотку заткну! — взревел он.
Ринальд почувствовал, что, счастливо избежав расправы, он вот-вот может превратиться в причину начала открытых военных действий между Аквилонией и Аргосом. Может быть, об этом когда-нибудь станут слагать баллады, но сначала прольются такие реки крови, в которых можно захлебнуться. Несмотря на гордость, которой лэрду было не занимать, по сравнению с такой перспективой просить прощения у аргосского самодержца показалось ему не столь уж немыслимым делом.
— Может быть, его величество Треворус удовлетворится моими нижайшими извинениями? — осмелился он спросить.
— Успокойся хоть теперь-то, — буркнул Конан. — Я сам разберусь.
Вот она, проклятая королевская несвобода!.. В былые-то времена киммериец бы попросту вышиб дух из мерзавца Треворуса за подлый оговор. Но — нельзя, нельзя. Изволь идти, подбирать какие-то слова… там, где и без слов всё ясно.
Глава IX
Наступила новая ночь, однако лэрд, всё еще не в силах успокоиться после предшествующих ей потрясений, снова не мог даже помыслить о сне. Он ощущал нарастающую тревогу и понимал, что это неспроста. Дворец в Мессантии в это время суток наполнялся тенями, шорохами, зловещими звуками, словно был населен незримой нечистью от подвалов до верхних помещений.
Удастся ли Конану как-то исправить положение и загладить его, Ринальда, оплошность? И что будет с Химатом и Талгатом? Лэрд вдруг со стыдом понял, что даже не поблагодарил их за своевременное вмешательство, не выразил восхищения немалым мужеством этих несчастных, понадобившимся, чтобы предстать перед чужаками из Аквилонии: нужно будет непременно сделать это при нервом удойном случае. За что боги так сурово карают человеческие род, позволяя появляться на свет подобным созданиям? У Треворуса есть все основания роптать на судьбу и вздрагивать при одном упоминании о сыновьях… но увы, недостает широты души принять их такими, каковы они есть.
Ринальд подумал о том, каким счастливым ребенком рос он сам — единственный сын, в котором отец и мать души не чаяли и всегда старались показать ему свою любовь. Он, конечно, не был каким-то уродом, но и от совершенства был весьма далек — нескладный, неловкий, робкий, болезненно застенчивый и превращавшийся в вечную жертву собственных детских проделок. Не будущий лэрд, а сплошное огорчение для своего отца, он срывался даже с невысоких деревьев, пытаясь на них забраться, тонул на таком мелководье, где не смог бы захлебнуться и слепой щенок, и умудрялся так чем-то не нравиться собакам, что самые ленивые и смирные с лаем бросались на него, норовя укусить, так же как лошади — непременно сбросить. Но не было случая, чтобы отец лэрд Руфус, выразил по этому поводу негодование или принялся оскорблять своего отпрыска, словно рожденного быть вечным неудачником и посмешищем!.. Он учил Ринальда мужеству, не унижая, и вере в себя — постоянно подчеркивая, что человек вполне может преодолеть свои слабости, только для этого нужно терпение и время. Так что юный лэрд гораздо чаще слышал — «Я люблю тебя», «я горжусь тобою», нежели недовольное ворчание в свой адрес; говорят, человек знает о любви ровно столько, сколько видел ее в своей жизни — если это правда, рыцарь Ринальд знал о ней очень, очень много, и сызмальства усвоил, что благородство и честь всегда идут рука об руку с великодушием и доброжелательным отношением к миру и людям.
Правда, нельзя сказать, будто лэрд Руфус никогда не поднимал на него руку, но если Ринальду и случалось, подростком, отведать розог, то он точно знал, за что именно, и принимал наказание достойно, ибо отец не поступил бы с ним несправедливо.
И сейчас он не сомневался, что, родись он даже неполноценным, он и в этом случае сумел бы держаться по отношению к нему совсем не так, как Треворус!..
Когда Ринальду сровнялось одиннадцать зим, в его жизни появился Айган. Произошло это так: один из арендаторов поймал в своем доме вора и притащил его на суд лэрда Руфуса. Оборванный, грязный, голодный и злой, как тысяча демонов сразу, Айган со смесью страха и ненависти взирал на лэрда, ожидая решения своей участи. Руфус же, поняв, что парню просто некуда идти, велел отмыть, накормить этого звереныша и оставил его у себя. Это был рискованный шаг, который, однако, принес свои плоды. В первое время Айган, демонстрируя свою независимость и нежелание принимать чужую милость, все свои обиды на жизнь обрушил на хозяйского сынка. Он издевался над Ринальдом, как только мог и при каждом удобном и неудобном случае, мальчишки постоянно дрались, а поскольку, несмотря на то, что они были ровесниками, юный лэрд уступал Айгану в силе и злобности, то и ходил постоянно в синяках и с разбитым носом. Изобретательным пакостям Айгана конца не было! Маленький гаденыш подкладывал колючки под седло лошади Ринальда и корчился от смеха, глядя, как животное сбрасывает того на землю, подсовывал в постель дохлых крыс и змей… но не было случая, чтобы его жертва пожаловалась кому-либо на своего неутомимого мучителя.
Айган тоже знал о любви столько, сколько видел ее в своей жизни. И ничего удивительного в его безоглядной детской жестокости не было.
Да, Ринальд страдал от него постоянно и в толк не мог взять, за какие грехи на его голову свалилось это исчадие преисподней, но гордость и чувство собственного достоинства не позволяли ему просить защиты у отца. Неизвестно, как бы дальше развивались события, но однажды Айган, уж и не зная, чем бы еще досадить человеку, избранному во враги, бросил в огонь одну из книг, которую тот как раз в этот момент читал. И тут словно прорвало плотину. Ярость, мгновенно вспыхнувшая в сердце Ринальда, заставила его одним прыжком перемахнуть через стол и наброситься на Айгана, мигом стерев с ненавистного лица наглую, глумливую кривою ухмылку. Юный лэрд схватил его руку и резко вывернул — кость сломалась с глухим отвратительным хрустом. Пока Айган корчился от боли, Ринальд произнес:
— Если ты, сволочь, еще хотя бы раз посмеешь сделать подобное, мне придется тебя убить.
И видят боги, это была не угроза, а предупреждение! Он заставил Айгана уважать себя. Но понадобилось еще какое-то время, чтобы гот спросил:
— Слушай, а почему ты так взбесился-то из-за этой пачки паршивого пергамента?
Ринальду очень сложно было объяснить, что для него книги — почти то же самое, что близкие люди, а события жизни их героев он переживает столь же остро, как если бы сам в таковых участвовал; в его глазах, Айган совершил ужасное святотатство. Книги, которые собирал лэрд Руфус, стоили безумно дорого, но он был просто одержим ими и не останавливался ни перед какими затратами, заразив сына тою же страстью. Но где было найти слова, способные прояснить для Айгана, совершенно неграмотного, то, что Ринальду казалось очевидным? Как рассказать слепому о радуге?.. Вместо ответа он принялся рассказывать Айгану одну из самых захватывающих историй о пирате-полубоге, который на своих кораблях прошел все моря, омывающие Хайборию. По мере того, как Ринальд говорил, глаза Айгана становились всё шире, он слушал, замерев, не прерывая и почти не дыша, и потом робко — это Айган-то?! — спросил:
— А что было дальше?
— Дальше было то, что ты сжег, — пожал плечами Ринальд, — я не знаю, чем там всё закончилось.
И тогда лицо Айгана исказилось, и из глаз сами собой потекли слезы, этот парень, который разучился плакать еще в раннем младенчестве (мать надолго, на все бесконечные ночи, оставляла его одного, нередко забывая даже накормить — ори не ори, кто тебя услышит?), этот отчаянный юный бандит рыдал, как ребенок, сотрясаясь всем телом, не в силах прекратить, и вместе со слезами из его души уходила вся годами копившаяся боль и тоска по человеческому теплу, сознание собственной ненужности ни единому существу в мире, смешанные, невероятным образом, с раскаянием в том, как он, не зная, что делает, оказывается, убил отважного пирата-полубога, а вовсе не просто швырнул в камин «пачку паршивого пергамента».
Ринальд был потрясен. Он никак не мог ожидать подобного, полагая до сего момента, что легче заставить плакать камень, чем Айгана.
— У нас есть еще другие книги, — сказал он, — правда! Хочешь, я тебя научу читать?..
С того дня началась их дружба, не прерывавшаяся вот уже почти тридцать зим.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31