Мрак, казалось, душил меня, так что я стащил маску, в которой прятал лицо от смрада. К счастью, запах здесь был слабее и по мере моего продвижения вперед становился все незаметней.
По пути я прислушивался к малейшим шорохам, могущим свидетельствовать о присутствии крыс, все же забравшихся сюда. Но я слышал только собственное дыхание, приглушенный стук моих ботинок и посвист моего же посоха.
Я понятия не имел, как далеко вглубь скального сердца острова увел меня этот проход, хотя и пытался считать шаги. На мой нынешний взгляд, он казался бесконечным.
Затем, так же внезапно, как сомкнулась вокруг меня густая удушливая тьма, надо мной и вокруг меня вспыхнул свет.
Я стоял в круглой комнате, но ее скальные стены были совершенно не похожи на все, что я видел прежде. Они были пронизаны сверкающими прожилками золота, серебра, меди. И все эти прожилки двигались, сплетаясь и изгибаясь, — то медленно, то ускоряясь, все время испуская свет, яркий, как от десятков ламп.
В самом центре комнаты был установлен пьедестал, широкий, как рабочий стол Равинги, и на нем покоился огромный шар, прозрачный, как стекло.
Внутри него плавали, перетекали друг в друга или быстро менялись пятна ярких цветов. Легкие, как воздух, они всегда находились в движении, на мгновение создавая какие-то узоры и тут же распадаясь на отдельные полосы и завитки. Однажды увиденные, они удерживали на себе взгляд и с ним — полное внимание. Пока за ними не возникло какое-то движение.
Бросив свою тень на шар и пляшущие пятнышки, поднялся леопард — не голубой, как символ императорской власти, а черный, как тьма в том проходе, что привел меня сюда. И этот леопард был больше всех своих сородичей, каких я только видел, больше даже, чем песчаный кот.
Он поднял гигантскую лапу с предостерегающе выпущенными когтями, положив ее на шар. Уши его прижались к голове, в оскале обнажились клыки, сверкавшие словно покрытые алмазной пылью.
— Вор!
Я понял его гортанное ворчание так же, как понимал песчаных котов.
— Не так. — Я, как всегда, с трудом выговаривал непривычные для человеческих языка и глотки звуки.
Я положил посох на каменный пол и, как поступил бы, разговаривая с чужаком собственного вида, вытянул безоружные руки ладонями вверх в знак мира. Рукав мой задрался, открывая шрам кровного побратимства с песчаным котом.
Леопард смерил меня взглядом с ног до головы и обратно.
— Гладкокожий… что ты… что ты делаешь?
— Я ищу власти — чтобы возглавить мой народ.
— Ты не родич по крови — но ты говоришь… — Он поднял уши, но не снял гигантской лапы с шара.
Я запустил руку за ворот и достал наружу то, что носил на груди втайне от тех, кто привез меня сюда, — подвеску с маской кота. Она вспыхнула так же ярко, как цветные прожилки на стенах.
Огромные глаза леопарда сосредоточились на ней.
— Я плясал с мохнатыми, — медленно проговорил я. — Я ношу это и это. — Я повернул запястье так, чтобы шрам был заметен. — И я не поднимаю оружия против родичей.
Мне было трудно выговаривать это, и насколько понял меня огромный страж — я не знал.
Он по-прежнему смотрел на меня, но теперь, мне казалось, не как на возможную добычу. Затем он отступил, убрав лапу с шара. Мне не дали никаких указаний, что мне следует делать в этом потаенном месте, чтобы доказать свою «пригодность», но у Высшего Духа есть свои способы руководить.
Я перешагнул через свой посох и подошел к пьедесталу. Протянув руки, хотя и не по собственной воле, я положил их ладонями вниз на противоположные стороны шара.
Цветные пятнышки внутри отчаянно заметались. Они собрались к моим ладоням и повторили изнутри их очертания, словно тени. Холодная поверхность шара начала теплеть. Чем больше собиралось вместе цветных пятнышек, тем горячее она становилась.
Сначала мне показалось, что я положил ладони на раскаленный полуденным солнцем камень, за тем — что мои кожа и кости были охвачены огнем. Сама кожа стала прозрачной, я мог видеть сквозь нее кости.
Я пылал и не мог ослабить собственную хватку на шаре. Я не осознавал окружающего, не видел ничего, кроме своих прозрачных рук и изменяющихся цветов в шаре.
Это напоминало мои мучения после того, как Марайя нанесла мне рану, чтобы сделать меня своим сородичем. Какими окажутся последствия этого?
Мне казалось, мне не хватит силы выдержать эту боль, вгрызающуюся в мое тело, но как-то все же выстоял.
Я не сразу понял, что боль стихает, отступая. И что я не могу больше видеть кости сквозь кожу. Пятнышки внутри шара расползлись от моих рук, снова возвращаясь к своему танцу, строясь в линии и собираясь в пятна, которые выглядели почти как строки древнейших записей. Казалось, стоит чуть напрячься — и я смогу их прочесть.
Однако боль высосала из меня последние силы. Я упал на колени, руки соскользнули по бокам шара и безвольно повисли. Я дышал тяжело, как после долгого бега или утомительного подъема на высокую скалу.
Игра огней в шаре по-прежнему притягивала мой взгляд, хотя сейчас они мерцали, словно тоже были обессилены. Что значило это испытание, я не знал, так же как и не мог быть уверен, насколько хорошо с ним справился.
С усилием я оторвал взгляд от шара, чтобы найти его стража — но леопарда здесь уже не было. Я стал озираться по сторонам в поисках зверя. Его не было нигде в комнате. Он вполне мог быть видением — но я был уверен, что это не так.
Я сел и поднял к лицу руки. Судя по той боли, что я вытерпел, они должны были бы оказаться бесполезными обугленными культями. Но выглядели они совершенно нормально. Я повернул их ладонями вверх — в середине каждой виднелось черное пятно. У меня все еще кружилась от боли голова, поэтому мне было непросто сфокусировать взгляд на этих пятнах.
На самом деле кожа не обуглилась, как можно было бы подумать из-за цвета пятен. Скорее, я теперь носил на каждой ладони клеймо — голова леопарда, напоминающая стража этого места.
Я осторожно коснулся клейма на правой ладони пальцем левой руки. Боли не было — кожа была отвердевшей, как мозоль после тяжелой работы.
Пятнышки в шаре слились в линию, извивающуюся от основания к верхушке. Они больше не двигались, застыв в этом узоре.
Я поднялся на ноги. Мне показалось, что прожилки на стенах тускнеют. Во мне крепла уверенность в том, что, за чем бы я ни пришел в этом испытании, теперь оно стало частью меня и эта часть навсегда останется со мной.
Я оперся на посох. Я чувствовал себя страшно усталым, словно одолел целый ночной переход, причем быстрым шагом.
Надев маску, я снова вошел во тьму коридора, ведущего к выходу во внешний мир. Несмотря на усталость, я ощутил еще кое-что — малую искорку уверенности в себе, почти вспышку гордости. Я прошел проверку своей собственной земли и остался живым и свободным. Одно из испытаний было позади.
Когда я вышел наружу между лапами гигантского кота, небо уже предвещало скорый восход солнца. В этом, лучшем освещении ужас опустошения был полнее открыт моему взгляду. Мне не хотелось ничего, кроме как скорее убраться подальше от смрада, от опасности яда.
Однако моя усталость по-прежнему оставалась со мной. Даже при помощи веревки подниматься над оскверненным прудом было трудно. Один из камней наверху развернулся, оказавшись Мурри — его мех настолько сливался по цвету со скалами, что, пока он не шевелился, различить его было просто невозможно. Он одним прыжком приблизился ко мне, начал лизать протянутые к нему руки. Терка его языка щекотала печати, которые, как я понял, мне придется носить до конца дней, пока меня не растворит в себе Высший Дух.
— Хорошо, — сказал он. — Брат — великий воин?
— Нет еще. — Я сел рядом со своим мешком. — Дальше будет больше,..
— Брат справится, это легко — все равно что ориксена убить, — заверил он меня.
Я слишком устал, чтобы возражать. Мое ликование утихло, мне хотелось только одного — отдохнуть. Я заполз в тень скалы, достаточно широкой, чтобы под ней образовалось подобие пещеры, и почти сразу уснул.
Я видел сон — но это был просто сон, и Равингу я тоже не видел. Я просто вольно бродил по стране, и на мне не лежал груз никаких обязательств. Мурри прыжками двигался рядом со мной, и нам казалось, что этот мир принадлежит нам двоим и нашим он будет всегда. И это радостное ощущение сохранилось даже после пробуждения.
Солнце уже клонилось к закату. Я почувствовал глубоко внутри грызущую боль, которую через пару мгновений опознал как голод. Лепешки из сушеных водорослей, что были у меня с собой, оказались почти безвкусны, но я медленно жевал их, разделив запасы с Мурри.
Я не хотел возвращаться в лагерь моих сопровождающих, но мой долг не отпускал меня.
Они ждали меня — Мурри тихо исчез прежде, чем часовой нас заметил. Когда я вышел на свет костра, канцлер Кахулаве уже ждала меня. В ее приветствии не было ни намека на одобрение, и застарелая горечь того, кого считают недостойным Дома или клана, охватила меня.
Не произнеся ни слова, я вогнал свой посох в песок и протянул руки так, чтобы она и эти суровые стражи позади нее могли увидеть знаки, которые я теперь носил.
— Да будет так. — Никакой приветливости в голосе, только перешептывания тех, кто окружал меня. И я подумал, сначала мрачно, а потом с нарастающим гневом — не желали ли они мне провала, и не был ли мой успех признан ими безо всякого на то желания?
Да будет так, ответил я своим мыслям. Во мне зародилась решимость: больше я не буду идти но этому пути только из-за обычая, как вынужденный участник испытаний, — скорее, настанет день, когда я достигну короны и та окажется в моих руках! И те, кто по-прежнему смотрит на меня как на пустое место — тогда они поймут!
Мы были в пяти ночах пути от границы страны, где мне предстояло пройти очередное испытание. Но под открытым небом мы провели только один день. Вместо этого нас принимали различные Дома, а в последнюю ночь мы достигли острова, принадлежавшего моей родственнице, покинувшей клан, — сестре моего отца.
Она была старше, чем он, и даже в детстве я считал ее древней и старался держаться от нее подальше из-за ее едких замечаний и проницательных взглядов, которые оценивали меня, причем невысоко, или, по крайней мере, мне так казалось. Но когда мы на рассвете доехали до ее дома, одна из ее служанок уже ждала меня с посланием, содержащим просьбу навестить эту родственницу.
Хотя у меня не было парадного платья, и одет я был даже хуже, чем ее слуги, я все еще благоговейно трепетал перед ней и поэтому явился к ней сразу, как только счистил дорожную пыль с рук и лица.
Женщина, которую я помнил величественной, как сама наша королева, восседала в кресле, устланном мягкими подушками. У ее ног лежала дымчато-серая котти — такого же цвета, как хозяйка дома, поскольку у нее не только поседели волосы, но и побледнела кожа. Однако глаза, взглянувшие на меня, по-прежнему живо сверкали.
— Итак, Хинккель, ты пришел как гость, спустя все эти годы. И еще — как тот, кто стремится достичь многого.
Эти утверждения ответа не предполагали. Я только пробормотал традиционные приветствия, прежде чем она снова заговорила, Она чуть подалась вперед. Из полумрака позади нее поспешно вышла служанка с чашей для своей госпожи. Похожие на когти пальцы моей тетки сомкнулись на чаше, и, к моему глубокому изумлению, она протянула ее вперед жестом, подразумевавшим, что я должен ее принять.
Мне никогда еще не предлагали гостевой чаши, которая считалась приветствием среди равных. И что тетушка сейчас поступает так…
Часть меня жаждала спрятать руки за спиной и отказаться принять то, что мне никогда не предлагали прежде. Другая, более сильная, взяла кубок.
— За Дом, за клан, за ту, что правит здесь. Да придет к ним добрая судьба. Да пребудет с ней Высший Дух, — сказал я. Отпил ритуальный глоток и вернул кубок ей. Она приняла тетушка одной рукой, другой же потянулась ко мне, обхватила мое запястье своими цепкими пальцами, перевернула руку так, чтобы были видны отметины, которые оставил на моих ладонях шар.
— За того, кому благоволит Дух. — Все еще не разжав хватки на моей руке, тетушка отпила из кубка и отдала его служанке. Теперь она стала всматриваться в меня,
— Суждения иногда бывают слишком поспешны, — заметила тетушка. — Ты, оказывается, куда больше, чем мы поначалу думали, сын брата. Да преуспеешь ты в дни грядущие.
Ее взгляд опустился с моего лица на отметину на моей ладони, и затем она пробежала пальцами по шраму, который браслетом охватывал мое запястье.
Довольно долго она смотрела на него. Котти у ее ног внезапно приподнялась, словно кусочек еды дразнил ее только-только за пределами ее досягаемости. Я увидел, как она облизнулась.
— Ты танцевал, ты пел, — с ноткой благоговения в голосе произнесла она. — Такое уже десять поколений не случалось ни с кем, а с одним из нашего Дома — вообще никогда. Воистину, странным путем тебе придется идти.
Тогда я спросил ее:
— А другие были знакомы с большими котами?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38
По пути я прислушивался к малейшим шорохам, могущим свидетельствовать о присутствии крыс, все же забравшихся сюда. Но я слышал только собственное дыхание, приглушенный стук моих ботинок и посвист моего же посоха.
Я понятия не имел, как далеко вглубь скального сердца острова увел меня этот проход, хотя и пытался считать шаги. На мой нынешний взгляд, он казался бесконечным.
Затем, так же внезапно, как сомкнулась вокруг меня густая удушливая тьма, надо мной и вокруг меня вспыхнул свет.
Я стоял в круглой комнате, но ее скальные стены были совершенно не похожи на все, что я видел прежде. Они были пронизаны сверкающими прожилками золота, серебра, меди. И все эти прожилки двигались, сплетаясь и изгибаясь, — то медленно, то ускоряясь, все время испуская свет, яркий, как от десятков ламп.
В самом центре комнаты был установлен пьедестал, широкий, как рабочий стол Равинги, и на нем покоился огромный шар, прозрачный, как стекло.
Внутри него плавали, перетекали друг в друга или быстро менялись пятна ярких цветов. Легкие, как воздух, они всегда находились в движении, на мгновение создавая какие-то узоры и тут же распадаясь на отдельные полосы и завитки. Однажды увиденные, они удерживали на себе взгляд и с ним — полное внимание. Пока за ними не возникло какое-то движение.
Бросив свою тень на шар и пляшущие пятнышки, поднялся леопард — не голубой, как символ императорской власти, а черный, как тьма в том проходе, что привел меня сюда. И этот леопард был больше всех своих сородичей, каких я только видел, больше даже, чем песчаный кот.
Он поднял гигантскую лапу с предостерегающе выпущенными когтями, положив ее на шар. Уши его прижались к голове, в оскале обнажились клыки, сверкавшие словно покрытые алмазной пылью.
— Вор!
Я понял его гортанное ворчание так же, как понимал песчаных котов.
— Не так. — Я, как всегда, с трудом выговаривал непривычные для человеческих языка и глотки звуки.
Я положил посох на каменный пол и, как поступил бы, разговаривая с чужаком собственного вида, вытянул безоружные руки ладонями вверх в знак мира. Рукав мой задрался, открывая шрам кровного побратимства с песчаным котом.
Леопард смерил меня взглядом с ног до головы и обратно.
— Гладкокожий… что ты… что ты делаешь?
— Я ищу власти — чтобы возглавить мой народ.
— Ты не родич по крови — но ты говоришь… — Он поднял уши, но не снял гигантской лапы с шара.
Я запустил руку за ворот и достал наружу то, что носил на груди втайне от тех, кто привез меня сюда, — подвеску с маской кота. Она вспыхнула так же ярко, как цветные прожилки на стенах.
Огромные глаза леопарда сосредоточились на ней.
— Я плясал с мохнатыми, — медленно проговорил я. — Я ношу это и это. — Я повернул запястье так, чтобы шрам был заметен. — И я не поднимаю оружия против родичей.
Мне было трудно выговаривать это, и насколько понял меня огромный страж — я не знал.
Он по-прежнему смотрел на меня, но теперь, мне казалось, не как на возможную добычу. Затем он отступил, убрав лапу с шара. Мне не дали никаких указаний, что мне следует делать в этом потаенном месте, чтобы доказать свою «пригодность», но у Высшего Духа есть свои способы руководить.
Я перешагнул через свой посох и подошел к пьедесталу. Протянув руки, хотя и не по собственной воле, я положил их ладонями вниз на противоположные стороны шара.
Цветные пятнышки внутри отчаянно заметались. Они собрались к моим ладоням и повторили изнутри их очертания, словно тени. Холодная поверхность шара начала теплеть. Чем больше собиралось вместе цветных пятнышек, тем горячее она становилась.
Сначала мне показалось, что я положил ладони на раскаленный полуденным солнцем камень, за тем — что мои кожа и кости были охвачены огнем. Сама кожа стала прозрачной, я мог видеть сквозь нее кости.
Я пылал и не мог ослабить собственную хватку на шаре. Я не осознавал окружающего, не видел ничего, кроме своих прозрачных рук и изменяющихся цветов в шаре.
Это напоминало мои мучения после того, как Марайя нанесла мне рану, чтобы сделать меня своим сородичем. Какими окажутся последствия этого?
Мне казалось, мне не хватит силы выдержать эту боль, вгрызающуюся в мое тело, но как-то все же выстоял.
Я не сразу понял, что боль стихает, отступая. И что я не могу больше видеть кости сквозь кожу. Пятнышки внутри шара расползлись от моих рук, снова возвращаясь к своему танцу, строясь в линии и собираясь в пятна, которые выглядели почти как строки древнейших записей. Казалось, стоит чуть напрячься — и я смогу их прочесть.
Однако боль высосала из меня последние силы. Я упал на колени, руки соскользнули по бокам шара и безвольно повисли. Я дышал тяжело, как после долгого бега или утомительного подъема на высокую скалу.
Игра огней в шаре по-прежнему притягивала мой взгляд, хотя сейчас они мерцали, словно тоже были обессилены. Что значило это испытание, я не знал, так же как и не мог быть уверен, насколько хорошо с ним справился.
С усилием я оторвал взгляд от шара, чтобы найти его стража — но леопарда здесь уже не было. Я стал озираться по сторонам в поисках зверя. Его не было нигде в комнате. Он вполне мог быть видением — но я был уверен, что это не так.
Я сел и поднял к лицу руки. Судя по той боли, что я вытерпел, они должны были бы оказаться бесполезными обугленными культями. Но выглядели они совершенно нормально. Я повернул их ладонями вверх — в середине каждой виднелось черное пятно. У меня все еще кружилась от боли голова, поэтому мне было непросто сфокусировать взгляд на этих пятнах.
На самом деле кожа не обуглилась, как можно было бы подумать из-за цвета пятен. Скорее, я теперь носил на каждой ладони клеймо — голова леопарда, напоминающая стража этого места.
Я осторожно коснулся клейма на правой ладони пальцем левой руки. Боли не было — кожа была отвердевшей, как мозоль после тяжелой работы.
Пятнышки в шаре слились в линию, извивающуюся от основания к верхушке. Они больше не двигались, застыв в этом узоре.
Я поднялся на ноги. Мне показалось, что прожилки на стенах тускнеют. Во мне крепла уверенность в том, что, за чем бы я ни пришел в этом испытании, теперь оно стало частью меня и эта часть навсегда останется со мной.
Я оперся на посох. Я чувствовал себя страшно усталым, словно одолел целый ночной переход, причем быстрым шагом.
Надев маску, я снова вошел во тьму коридора, ведущего к выходу во внешний мир. Несмотря на усталость, я ощутил еще кое-что — малую искорку уверенности в себе, почти вспышку гордости. Я прошел проверку своей собственной земли и остался живым и свободным. Одно из испытаний было позади.
Когда я вышел наружу между лапами гигантского кота, небо уже предвещало скорый восход солнца. В этом, лучшем освещении ужас опустошения был полнее открыт моему взгляду. Мне не хотелось ничего, кроме как скорее убраться подальше от смрада, от опасности яда.
Однако моя усталость по-прежнему оставалась со мной. Даже при помощи веревки подниматься над оскверненным прудом было трудно. Один из камней наверху развернулся, оказавшись Мурри — его мех настолько сливался по цвету со скалами, что, пока он не шевелился, различить его было просто невозможно. Он одним прыжком приблизился ко мне, начал лизать протянутые к нему руки. Терка его языка щекотала печати, которые, как я понял, мне придется носить до конца дней, пока меня не растворит в себе Высший Дух.
— Хорошо, — сказал он. — Брат — великий воин?
— Нет еще. — Я сел рядом со своим мешком. — Дальше будет больше,..
— Брат справится, это легко — все равно что ориксена убить, — заверил он меня.
Я слишком устал, чтобы возражать. Мое ликование утихло, мне хотелось только одного — отдохнуть. Я заполз в тень скалы, достаточно широкой, чтобы под ней образовалось подобие пещеры, и почти сразу уснул.
Я видел сон — но это был просто сон, и Равингу я тоже не видел. Я просто вольно бродил по стране, и на мне не лежал груз никаких обязательств. Мурри прыжками двигался рядом со мной, и нам казалось, что этот мир принадлежит нам двоим и нашим он будет всегда. И это радостное ощущение сохранилось даже после пробуждения.
Солнце уже клонилось к закату. Я почувствовал глубоко внутри грызущую боль, которую через пару мгновений опознал как голод. Лепешки из сушеных водорослей, что были у меня с собой, оказались почти безвкусны, но я медленно жевал их, разделив запасы с Мурри.
Я не хотел возвращаться в лагерь моих сопровождающих, но мой долг не отпускал меня.
Они ждали меня — Мурри тихо исчез прежде, чем часовой нас заметил. Когда я вышел на свет костра, канцлер Кахулаве уже ждала меня. В ее приветствии не было ни намека на одобрение, и застарелая горечь того, кого считают недостойным Дома или клана, охватила меня.
Не произнеся ни слова, я вогнал свой посох в песок и протянул руки так, чтобы она и эти суровые стражи позади нее могли увидеть знаки, которые я теперь носил.
— Да будет так. — Никакой приветливости в голосе, только перешептывания тех, кто окружал меня. И я подумал, сначала мрачно, а потом с нарастающим гневом — не желали ли они мне провала, и не был ли мой успех признан ими безо всякого на то желания?
Да будет так, ответил я своим мыслям. Во мне зародилась решимость: больше я не буду идти но этому пути только из-за обычая, как вынужденный участник испытаний, — скорее, настанет день, когда я достигну короны и та окажется в моих руках! И те, кто по-прежнему смотрит на меня как на пустое место — тогда они поймут!
Мы были в пяти ночах пути от границы страны, где мне предстояло пройти очередное испытание. Но под открытым небом мы провели только один день. Вместо этого нас принимали различные Дома, а в последнюю ночь мы достигли острова, принадлежавшего моей родственнице, покинувшей клан, — сестре моего отца.
Она была старше, чем он, и даже в детстве я считал ее древней и старался держаться от нее подальше из-за ее едких замечаний и проницательных взглядов, которые оценивали меня, причем невысоко, или, по крайней мере, мне так казалось. Но когда мы на рассвете доехали до ее дома, одна из ее служанок уже ждала меня с посланием, содержащим просьбу навестить эту родственницу.
Хотя у меня не было парадного платья, и одет я был даже хуже, чем ее слуги, я все еще благоговейно трепетал перед ней и поэтому явился к ней сразу, как только счистил дорожную пыль с рук и лица.
Женщина, которую я помнил величественной, как сама наша королева, восседала в кресле, устланном мягкими подушками. У ее ног лежала дымчато-серая котти — такого же цвета, как хозяйка дома, поскольку у нее не только поседели волосы, но и побледнела кожа. Однако глаза, взглянувшие на меня, по-прежнему живо сверкали.
— Итак, Хинккель, ты пришел как гость, спустя все эти годы. И еще — как тот, кто стремится достичь многого.
Эти утверждения ответа не предполагали. Я только пробормотал традиционные приветствия, прежде чем она снова заговорила, Она чуть подалась вперед. Из полумрака позади нее поспешно вышла служанка с чашей для своей госпожи. Похожие на когти пальцы моей тетки сомкнулись на чаше, и, к моему глубокому изумлению, она протянула ее вперед жестом, подразумевавшим, что я должен ее принять.
Мне никогда еще не предлагали гостевой чаши, которая считалась приветствием среди равных. И что тетушка сейчас поступает так…
Часть меня жаждала спрятать руки за спиной и отказаться принять то, что мне никогда не предлагали прежде. Другая, более сильная, взяла кубок.
— За Дом, за клан, за ту, что правит здесь. Да придет к ним добрая судьба. Да пребудет с ней Высший Дух, — сказал я. Отпил ритуальный глоток и вернул кубок ей. Она приняла тетушка одной рукой, другой же потянулась ко мне, обхватила мое запястье своими цепкими пальцами, перевернула руку так, чтобы были видны отметины, которые оставил на моих ладонях шар.
— За того, кому благоволит Дух. — Все еще не разжав хватки на моей руке, тетушка отпила из кубка и отдала его служанке. Теперь она стала всматриваться в меня,
— Суждения иногда бывают слишком поспешны, — заметила тетушка. — Ты, оказывается, куда больше, чем мы поначалу думали, сын брата. Да преуспеешь ты в дни грядущие.
Ее взгляд опустился с моего лица на отметину на моей ладони, и затем она пробежала пальцами по шраму, который браслетом охватывал мое запястье.
Довольно долго она смотрела на него. Котти у ее ног внезапно приподнялась, словно кусочек еды дразнил ее только-только за пределами ее досягаемости. Я увидел, как она облизнулась.
— Ты танцевал, ты пел, — с ноткой благоговения в голосе произнесла она. — Такое уже десять поколений не случалось ни с кем, а с одним из нашего Дома — вообще никогда. Воистину, странным путем тебе придется идти.
Тогда я спросил ее:
— А другие были знакомы с большими котами?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38