Марксисты подразделяли войны на справедливые и
несправедливые, или, другими словами, на
национально-освободительные и захватнические,
империалистические. Спору нет, с точки зрения ледяной политики в
этом подразделении есть какой-то смысл, хотя, глядя с высот
опыта, приобретенного нами к концу XX века, трудно усмотреть
полное совпадение понятий войны национально-освободительной и
войны справедливой - не говоря уже о том, что вообще
понятие справедливости является в значительной степени
абстракцией, и всяк волен вертеть им, как хочет, вкладывая в
него любой угодный ему в данный момент смысл. Но с точки зрения
общегуманистической мы можем выделить две другие группы
войн.
Войны первой из них и впрямь являются не более чем продолжением
политики иными средствами. Победа в войне и подписание выгодного
для победителя мира, в условия которого включаются те
политические и экономические требования, которые до войны
предъявляла победоносная сторона к стороне, потерпевшей
поражение, по сути, венчают дело - во всяком случае,
постольку, поскольку проигравшая сторона соблюдает эти условия.
При подобных конфликтах ни та, ни другая сторона не стремится
вовсе уничтожить противника. Они хотят лишь чего-то добиться
друг от друга, и поэтому, как бы парадоксально это ни звучало,
даже в разгаре битв нуждаются друг в друге - точь-в-точь,
как ссорящиеся, но по-прежнему любящие друг друга супруги.
Применительно к европейской истории подобного рода войны ведут
свое происхождение от рыцарских столкновений за тот или иной
лен, тот или иной вариант престолонаследия, контроль над тем или
иным городом. Поэтому, при понятной ожесточенности самих
столкновений, уже через час после окончания кровопролития
победитель мог склоняться перед побежденным в поклоне, помахивая
шляпой и говорить: "Соблаговолите, сударь, быть моим
пленником". И вчерашние противники, отнюдь не испытывая друг
к другу лютой ненависти - не более, чем победивший и
проигравший спортсмены на каких-нибудь Играх Доброй Воли -
отдавали дань рейнскому, потом мозельскому, потом токайскому,
потом... в общем, понятно.
Совсем другое дело, когда война возникает и ведется с целью
полного навязывания противнику своего мировоззрения, своей
системы ценностей, своей веры - в самом широком смысле
этого слова. Сами военные действия ведутся здесь, как правило,
на полное уничтожение. И капитуляция побежденной стороны
означает для нее не подчинение победителю в каких-то аспектах
своего политического и экономического бытия, но лишь развязывает
победителю руки для эскалации духовного и, зачастую, физического
насилия. Цель победителя не достигается военной победой; эта
победа лишь устраняет препятствия к достижению действительной
цели - захвата полного духовного контроля над противником
и прямого истребления тех личностей, которые продолжают
индивидуальное духовное сопротивление и после военного
поражения. Понятно, что при таких столкновениях не может быть и
речи об уважении и милосердии к мужественному и
бескомпромиссному противнику. Напротив, именно эти войны, как
никакие другие, способствуют выдавливанию на
социально-политический верх людей, которые способны легко
поступаться своими убеждениями, то есть беспринципных
прагматиков, приспособленцев, предателей. Честь побежденного,
которая при рыцарских войнах всегда была более или менее в
чести, здесь, при войнах, которые мы можем назвать религиозными,
оказывается главным противником победителя. Подлежащая
искоренению вера может быть какой угодно: вера в свой народ,
вера в своего бога, вера в свою модель развития общества... В
зависимости от ее характера и возникают различные, но единые в
своей предельной чудовищности и антигуманности способы ведения
войны: геноцид, массовые депортации, массовая деятельность
разного рода инквизиций, насильственные обращения и многие иные
изобретения ума человеческого, призванные либо полностью
сломить, либо полностью истребить инакомыслящих. Средневековая
история Европы богата на войны этого класса не менее, чем на
войны рыцарские. Тут и испанская реконкиста с ее депортацией
морисков, тут и гусисткие войны, тут и религиозные войны во
Франции с их знаменитой, но отнюдь не кульминационной в смысле
жестокости Варфоломеевской ночью, тут и британская война
парламента с королем, завершившаяся чисто идеологическим,
первобытно-ритуальным закланием глупого бедняги Карла, тут и
бесконечные кровавые столкновения на Балканской границе
христианского и мусульманского миров, тут и - уже на заре
Нового времени - гражданская война во Франции и, в
особенности, в Вандее...
Наверное, не стоило бы и огород городить, проводя эту основанную
на абстрактном гуманизме классификацию, если бы не странный
факт. Дело в том, что после по меньшей мере полуторавекового
статистического преобладания в Европе войн, которые по
большинству параметров можно отнести к рыцарским, XX век вновь,
уже на новом технологическом и пропагандистском уровне, явил
миру лик войн религиозных.
История развития религий - в огромной мере есть история
развития составляющих их основу потусторонних суперавторитетов.
А эти последние развиваются едва ли не в первую очередь в своей
способности считать "своими" как можно больше людей, все
меньше внимания обращая на их племенную, национальную,
профессиональную, классовую и даже конфессиональную - до
обращения - принадлежность. Дело в том, что этика,
обеспечивающая ненасильственное взаимодействие индивидуумов в
обществе, была доселе только религиозной - скорее всего, в
нашем культурном регионе она и может быть только религиозной.
Почему нельзя дать в глаз ползущей из булочной бабульке и
отобрать у нее купленный на последние тысячи батон? Ни логика,
ни здравый смысл не дают на этот вопрос ответа. Но если
большинство людей начнет вытворять все, что разрешает здравый
смысл - то есть срабатывающий на сиюминутном уровне
инстинкт самосохранения - общество быстро превратится в
ад. Спасает лишь не обсуждаемое, с молоком матери впитанное
ощущение, что бить бабушек в глаз нехорошо. Но вдруг человек
задастся вопросом, что такое "нехорошо"? Вот тут-то и
нужен суперавторитет.
На родо-племенной стадии - это первопредок,
напридумывавший массу всякого рода табу: то нельзя, это
нельзя... Но только по отношению к людям, то есть членам рода.
Остальные двуногие и людьми-то не называются, обозначаются
совсем иными словами. Но по отношению к своим - многое
нельзя. Нельзя, потому что запретил великий предок. А совершишь,
что нельзя - такого перцу предок задаст из того,
потустороннего мира!.. свету не взвидишь! Бог в это время еще не
спаситель, а только наказыватель. Он не зовет вверх, а лишь
старается не дать выбиться из строя. И невдомек дикарям, что
именно так, стреноживая эгоизм этикой, срабатывает на высшем,
уже не сиюминутно-ситуационном, а долговременно-социальном,
нащупанном в процессе вековых проб и ошибок уровне все тот же
инстинкт самосохранения. Раз человек не способен жить вне
общества, значит, общество должно жить, а, коли так, человеку в
обществе многое нельзя. Но это мы словами формулируем; в основе
же поступков лежат не слова, и даже не соображения, а в основном
переживания, которые всегда предметны: по отношению к тому, и к
тому, и вот к этому конкретному человеку - ко всем, кто
ощущается, как входящий в общество, как "свой" -
многое нельзя.
Однако стоит обществу усложниться настолько, что представители
различных племен начинают взаимодействовать более или менее
постоянно, архаичные племенные суперавторитеты выходят в тираж,
ибо вместо того, чтобы склеивать массу толкущихся бок о бок
индивидуумов в совокупность этически взаимозащищенных единиц,
дробят их на "своих" и "чужих". А это чревато
взаимоистреблением. Жизнь зовет новых, интегрирующих богов. И
они приходят. Постепенно появляются и завоевывают мир этические
религии, для которых "несть ни эллина, ни иудея".
Критерием "своего" становится братство уже не по крови,
а по вере - и, таким образом, вход в братство формально
открыт каждому. И возникает новый мощнейший манок -
посмертное спасение.
Но в конце концов мир суживается до такой степени, что и
представители различных мировых религий, поначалу очень
удаленные друг от друга - где Иудея, а где Индия? -
начинают тесно взаимодействовать. Тогда назревает новый скачок.
Какой? В объединение мировых религий я не верю - каждой из
них пришлось бы поступиться для этого едва ли не основными
своими догматами, каждая утратила бы ядро. И не в том дело, что
они предлагают очень уж различные модели человеческого общежития
и взаимодействия. Модели-то в основе своей сходны. И для
неверующей личности здесь есть свидетельство того, что основу
эту сформировали дорелигиозные протомодели, вытекающие из
вечного противостояния в человеке биологического и социального,
эгоистического и коллективистского. Ну, а для личности верующей
здесь возможно было бы поразмышлять о том, что, не
исключено, с пророками, принадлежащими к разным культурам,
говорил один и тот же Бог, но культуры, сформировавшие личности
пророков, заставили их расшифровать божественные откровения
по-разному. Допустим, есть три народа, у одного из которых
красный свет давно и прочно ассоциируется с сигналом светофора,
у другого - с фонариком над борделем, а у третьего -
с Кремлевскими звездами. Тогда одну и ту же боговдохновенную
заповедь "Не ходи на красный свет" эти народы будут
интерпретировать совершенно по-разному. И все три интерпретации
окажутся чрезвычайно здравыми, вот что интересно. Так что
этические требования, предъявляемые различными потусторонними
суперавторитетами, вполне способны слиться, и даже прекрасно
дополнить друг друга. Но вот сами суперавторитеты слиться не
способны, каждому из них пришлось бы поступиться едва ли не
самыми существенными чертами своей индивидуальности. И,
вдобавок, ни один из них всерьез не способен счесть
"своим" весь род людской, вне зависимости от
конфессиальной принадлежности индивидуума в любой данный
момент - а именно эта задача давно уже стоит, что
называется, на повестке дня.
С другой стороны, эту же проблему, только в ином ракурсе,
поставила на повестку дня секуляризация и затем обвальная
атеизация европейского общества в XVIII и в особенности в XIX
веках. Выбив авторитет Христа из-под морали, развитие культуры
фактически сделала мораль недееспособной, превратило ее в набор
мертвых словесных штампов, совершенно беззащитный перед
издевательствами прагматиков, живущих здравым смыслом. Именно
это на некоторое время деидеалогизировало войны; несколько
затруднительно победителю навязывать свою веру побежденному,
если и тот, и другой ни во что особенно не верят. Но это же
поставило мирное состояние общества перед ужасной перспективой,
сформулированной Достоевским: если Бога нет, то все дозволено.
Позволить этой перспективе реализоваться культура, безусловно,
не могла.
Вне зависимости от желания тех или иных тогдашних философов,
разрабатывавших свои учения в том или ином направлении, ни один
из них не мог пройти мимо этой проблемы. Сознательно или нет,
они просто не могли не попытаться отыскать некий новый
суперавторитет, который, став для каждого уверовавшего в него
индивидуума ценностью большей, нежели собственное "я" с
его разгульными и бессовестными запросами, подкрепил бы мораль,
сделал бы ее заповеди непререкаемыми, не подверженными
индивидуалистическому размыванию и искажению.
Как раз в это время европейская цивилизация выдвинула совершенно
новую концепцию истории. Согласно ей, история не есть топтание
на месте или бег по кругу, но поступательный и в определенной
степени управляемый процесс восхождения из мира менее
совершенного в мир более совершенный.
Не стоит сейчас касаться вопроса о том, верна ли вообще эта
концепция. Для нас сейчас важно лишь то, что именно она
позволила начать отыскивать качественно новые, секуляризованные
суперавторитеты, объединяющие людей в обширные, способные к
беспредельному расширению братства по совершенно иному принципу.
Суперавторитеты эти - модели посюстороннего будущего.
Стоит предложить некий вариант будущего общественного
устройства, с той или иной степенью наукообразной убедительности
доказать его возможность и желательность, и, буде найдутся люди,
для которых это будущее окажется эмоционально притягательным,
соблазнительным, которые, более того, готовы общими усилиями
попытаться достичь его - они все окажутся братьями по этой
странной вере, дающей, как и всякая чисто религиозная вера,
столь необходимый индивидууму надиндивидуальный смысл бытия.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25