Но почему-то
здесь это не производит впечатления издевки, карикатуры,
банальности - напротив, насколько можно судить по реакции
зрителей, чаще всего вызывает сострадание и гордость, потому что
воспринимается как реально происходящее у нас на глазах
возвышение человеческого духа. Ведь в жизни действительно бывает
так. И очень многие серьезнейшие произведения искусства основаны
на том, что в жизни бывает так. Если бы это не бывало так, то на
этом нельзя было бы паразитировать. Нельзя паразитировать на
том, чего нет.
Работает ли в "Письмах" идея угрозы, исходящей от науки?
Работает, да еще как. Голос Ларсена звучит за кадром: "Моя
наука - черный паровоз, которым мы наехали на
человечество..." (я уж не говорю о том, что грим Быкова в
фильме тоже придает ему некое сходство с беднягой Эйнштейном).
Но почему-то здесь это не наводит на мысль о вредоносности
науки, как таковой, не несет антикультурной нагрузки. Фильм
воспринимается, как гимн культуре, а происшедшая
катастрофа - как большое общее несчастье, как трагическое
недоразумение, которое дОлжно было
предотвратить, и отнюдь не возвращением в пещеры. Бывают такие
несчастья в жизни? Вполне, к сожалению. И дело не в том, что
изобретения (детский лепет) попадают все время в руки "не
тех", а в том, что ситуация в мире всех нас старается
сделать "не теми", и надо очень много душевных сил,
чтобы не начать до потери всякого разумения, отдавая этому
двадцать четыре часа в сутки, накачивать термоядерную
мускулатуру, упражняться в лазерном фехтовании, бегать
тренировочным бегом по круто лезущей вверх дорожке гонки
вооружений, гонки страха и ненависти. И дело не в том, чтобы
отказаться от того или иного открытия (перепев фантастики начала
века), а в том, чтобы научиться вписывать его в общий контекст
цивилизации, не усугубляя всеобщего напряжения и озлобленности,
то есть не превращая нас всех в пресловутых "не тех".
Ларсен пишет: "Самые разные люди управляют этим
паровозом - то президент, то я сам..."
Работает ли в "Письмах..." идея несостоятельности
интеллигента как человеческого типа? Работает и она. В
постоянной истерике начальник лазарета, друг Ларсена, который не
в состоянии облегчить страдания и сотой доли своих пациентов и
лишь попусту мучается от этого. Спрашивается, что мучиться-то?
Не могу, и все... Стреляется Хюммель-старший, поняв, что с
гибелью человечества искусство стало ненужным. Подумаешь,
картинки да черепки! - вот "мерседес"
сгорел - это трагедия... Мечется Ларсен, беспомощный,
жалкий, по временам просто тихий помешанный; и последнее, что он
слышит от любимой им жены - обвинение. Но вызывает ли эта
несостоятельность желание выпустить кишки из
"очкариков", чтоб не болтали вздора и не нервировали
простых людей? По-видимому, нет. Напротив, "очкарики"
вызывают сочувствие, хочется, чтобы они победили тупую стену
затянутых в защитные комбинезоны, совершенно спокойных, вполне
вооруженных, точно знающих по инструкции, что и когда надо
делать... людей. Тоже - людей. А бывает так в
жизни - чтобы хороший человек оказывался беспомощным и
даже, не ведая, что говорит, причинял другим боль? Да, к
сожалению, бывает. А бывает в жизни, что хочется ему все
простить и помочь? Бывает, да еще как.
В чем же дело? Почему один и тот же пакет идей, в общем-то не
высосанных из пальца, а взятых из реального мира, в одном случае
большинством воспринимается как банальность и штамп, а в
другом - как вечная истина? Почему в одном случае самые
гневные и самые справедливые обвинения в адрес
военно-промышленного комплекса пролетают мимо ушей ("Ай,
Моська! Знать, она сильна, коль лает на слона..."), а в
другом - ни слова не говорится прямо, но фильм идет из
страны в страну и борется за мир, против безответственности и
злобы, не хуже крупного политика?
Мне думается, что весь фокус в том, что в "Письмах"
нигде, ни под каким видом не возникает в качестве призыва идея
отказа.
Главные герои фильма не владеют ни машинами времени, ни
чудодейственными химикатами. Но средства, которые уже создала
наука, они по мере возможности используют в целях, которые
считают достойными. Более того, Ларсен в аду ядерной зимы
успевает продолжать научную работу, а его коллеги -
обогащать, всяк на свой лад, умирающую культуру постижением
причин происшедшего. И никто не упрекает их за это.
Главные герои фильма не обладают ни эликсиром бессмертия, ни
способностью сниться, ни способностью летать. Единственное, что
выделяет их из окружающих,- это их талант и громадный
потенциал человечности. И они несут его и хранят, не задумываясь
о том, что это их крест, и не пытаются его с себя снять. Он
заставляет их жить на пределе возможностей, принимать решения и
совершать поступки. И они никому не говорят: уничтожьте. И никто
не говорит им: станьте как все. А когда нечто подобное пытается
произнести Хюммель-младший, мы видим, что здесь всего лишь его
личный надлом, его личный крах - и сострадаем ему, но не
желаем ему победы над теми, к кому он обращается.
Это все ставит на свои места.
Отказ от того, что дала тебе природа или техника,- всегда
трусость и всегда вызывает презрение. Попытка предложить отказ
как позитивную программу извращает мир, и даже реально
существующую проблему немедленно превращает в надуманную;
подсмотренную даже в гуще жизни ситуацию - в
анекдотически, смехотворно невозможную; обычный человеческий
характер - в донельзя упрощенную маску; любую философскую
тираду - в нудный набор общих мест. Всякая попытка
научиться применять дар, сколь угодно неумелая и
болезненная,- всегда восхождение и мужество, всегда вызывает
сочувствие и желание помочь, делает даже простые слова
исполненными глубокого смысла, делает даже слабого человека
венцом творения.
Любой отказ - это смерть или убийство. Иногда духовное.
Иногда и физическое. Ни то, ни другое никогда не удается
достоверно выставить в качестве образца поведения.
Мы ни от чего не в состоянии отказаться. Мы должны учиться
применять.
--------------------------------------------------------------
Круг третий. 1989
-----------------

НА ИЗЛЕТЕ ПЕРЕСТРОЕЧНЫХ НАДЕЖД
__________________
"Фантастика: реальные бои на реальном фронте".- "СИЗИФ", 1991, № 2.

Сейчас, когда, по мнению одних, мы находимся в успешном разгаре
перестройки, а по мнению других, ничего существенного, кроме
словесной (да еще, увы, огнестрельной) трескотни не происходит,
многие невольно задаются закономерным вопросом: насколько в
итоге этих усилий, или этих уверток, мы стали ближе к будущему?
О будущем вольно или невольно, мрачно или радужно, думают все.
Не может человек жить и не думать о том, что ждет его завтра, а
его детей - послезавтра. Кто может - тот не человек.
И сама постановка вопроса некорректна, потому что к будущему мы
чрезвычайно близки всегда. В сущности, мы и есть будущее. Но в
различных людях созревают совершенно различные его варианты.
Будущее - это сложная сумма сегодняшних желаний и
поступков. Еще Энгельс в письме Блоху писал: "История
делается так, что конечный результат всегда получается от
столкновения множества отдельных воль. ...Имеется бесконечное
количество пересекающихся сил и из них... выходит одна
равнодействующая - историческое событие. ...Ведь то, чего
хочет один, встречает противодействие со стороны всякого
другого, и в результате получается нечто такое, чего никто не
хотел".
Как же добиться того, чтобы результат желаний, стараний и жертв
не оказывался раз за разом неожиданным для всех?
История демонстрирует лишь два способа объединения усилий.
Один - принуждение. Воля многих обманом и насилием
подчиняется воле одного или нескольких, причем эта последняя не
нуждается ни в разъяснениях, ни в доказательствах - она
лишь доводится до общего сведения в виде фирманов, ордонансов
или циркуляров. Чем лучше удается наладить такое объединение,
тем быстрее накапливаются ошибки (низы врут верхам об успешном
исполнении, поскольку никакая другая информация наверх не
проходит, затем верхи отдают новые приказы, исходящие из того,
что прежние успешно исполнены, низы врут еще пуще и в итоге
никто никого не способен скорректировать) и тем быстрее, после
кратковременного всплеска могущества и упоения иллюзорным
единством, весь механизм распадается. Другой - убеждение.
Множество индивидуальных воль приблизительно на равных
взаимодействуют друг с другом и те из них, которые наиболее
соответствуют реальной ситуации и оптимальному пути ее развития,
оказывают решающее влияние на направленность той
равнодействующей, о которой писал Энгельс. Чем лучше удается
наладить такое объединение, тем быстрее устраняются возникающие
ошибки и тем динамичнее, после более или менее
кратковременного разброда и преодоления синдрома "лебедя,
рака и щуки", совершенствуется и гуманизируется весь
механизм.
Единственный не приводящий к трагедиям способ осуществления
желаний, затрагивающих других людей,- это честно рассказать
или написать о них так, чтобы эти другие захотели того же, чего
хочешь ты.
Мы знаем это из личной бытовой практики. Невозможно сколь-либо
долго манипулировать ближним, заставляя его поступать не в его
интересах, а в интересах манипулирующего - рано или
поздно, но осуществленное путем обмана насилие вскроется, и
навсегда наживешь себе врага. Но это же верно и в практике
социальной. У государств слишком велик соблазн заставлять своих
подданных хотеть не того, что самим подданным нужно, и объявлять
их, подданных, собственные желания антигосударственными и,
следовательно, в конечном счете пагубными для самих же
подданных. Однако как раз в конечном-то счете все обстоит
наоборот. В конечном-то счете обман, если он был, и здесь
вскрывается. Самые страшные исторические катаклизмы происходят
именно тогда, когда государство ухитряется нажить себе врага в
лице своего народа.
Проблема осложняется, конечно, тем, что далеко не все желания
подданных конструктивны. Они вполне могут быть и эгоистичными, и
нечистоплотными, и даже преступными. Но наказывать по уголовному
кодексу преступное желание, пока оно еще не вылилось в
преступное действие, вряд ли возможно - хотя бы потому,
что не все желания высказываются вслух (и именно преступные
содержатся в тайне чаще всего). Борьба с действительно пагубными
намерениями может проводиться только путем воспитания.
Воспитание же, помимо прочего, заключается в непредвзятой,
искренней, эмоционально действенной демонстрации последствий, к
которым могут привести те или иные желания и воли, если сумеют
реализоваться.
Из всего этого следует, в частности, то, что в государстве,
которое сознательно и всерьез стремится к лучшему будущему своих
граждан (не по принципу "щас я вас облагодетельствую -
только не пищать!", а по принципу "давайте наконец будем
жить по-человечески") литература, посвященная воспитанию
способности думать о будущем, должна быть одним из наиболее
уважаемых видов искусства.
И действительно, расцветы советской фантастики приходятся как
раз на периоды "прорывов" в будущее - на двадцатые
и на шестидесятые годы.
В это время, как известно, расцветала и вся литература. В
периоды застоя закисала тоже вся литература. Именно когда
назревает кризис, все валится из рук и никто толком уже не
знает, что и зачем делается, принято объявлять, что, мол, хватит
болтать и пора, наконец, самоотверженно делать дело. Как
говорил, кажется, Киров, "время спорить прошло, настало
время работать". В подобные времена все искусство
насильственно ориентируется на воспевание простых -
ломовых и гужевых - добродетелей. Всякая же непредвзятая
попытка рассмотреть последствия претворения этих добродетелей в
жизнь, неизбежно приводящая к выводу, что результаты искренней
самоотверженности и непоказного трудолюбия, как правило, валятся
в какую-то прорву, не давая плодов, не приближая к светлому
будущему никого - такая попытка рассматривается как
пораженчество, очернительство, подрывная деятельность,
надругательство над лучшими качествами народа. Фантастика же
оказывалась наиболее хрупкой из-за ее неразрывной связи с
будущим, из-за того, что она в принципе не могла укрыться в
анализ разрешенных к анализу нынешних и прошлых проблем, а
просто-таки обречена была затрагивать проблему грядущего
результата, проблему перспективы.
Такова первая и основная общелитературная причина, обусловившая
периодические кризисы фантастики в нашей стране.
У текущего кризиса есть вторая, специфическая причина. Всплеск
фантастики шестидесятых был связан с НТР. Рукотворные чудеса и
ожидание даваемых ими благ во многом определили тон и тематику
тогдашней НФ.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25