для них это был промысел вроде собирания бутылок. Наиболее котировались хилые, некрасивые тела и несимпатичные лица, чтобы охотников позариться на них среди “некомплектов” было поменьше. Кроме того, с пробниками в необходимых случаях разрешалось обращаться грубо.
Обычно в желтом фургоне доставляли два пробных тела — второе для запаса, на случай, если первое выйдет из строя. Но сегодня носилки для запасного заняло тело профессора Воронова, которого предстояло вернуть в жизнь. Этот Воронов был весьма хлопотным “некомплектом”: исчезновение, интеллекта и специальной памяти об этике и эстетике как-то слишком уж растормозило его мощный дух — он часто скандалил, орал в динамики со стены-пульта: “Требую свободы! Верните мне личность! Верните тело! Долой насилие над личностью! Сатрапы!..” К нему присоединялись остальные, в ЗУ начинался бедлам.
На других носилках лежал ниц прихваченный ремнями пробник — долговязый мужчина с морщинистой шеей, худой настолько, что под кожей выделялись не только лопатки, позвонки и ребра, но и кости таза. Темные волосы на голове окружали аккуратную, как тонзура у католических монахов, плешь.
Сотрудники ОБХС не слишком стремились посещать комнату с выходным пультом ЗУ “некомплектов”. Пульт был в максимальной степени оснащен как для общения “некомплектов” между собой и с внешним миром: микрофонами, иконоскопами, так и для их развлечений: электронными игровыми автоматами, проигрывателями, даже имитаторами звуков, видов, запахов. Эти развлечения и общения призваны были разряжать активность и эмоции “некомплектов”— но, к сожалению, отрицательные чувства у них быстрее накапливались, чем расходовались. Пустая комната со “стеной плача” всегда была наполнена перебранками, галдежом. Когда же в ней, в зоне восприятия “некомплектов”, оказывался кто-то из отдела, то без высказываний в его адрес — и хорошо еще, если на уровне: “Ишь, ходит! Нажевал рожу на казенных харчах, а мы здесь пропадай!”— не обходилось. Звучавшие в динамиках голоса не были, понятное дело, собственными голосами некомплектных личностей — просто каждая имела свою полосу звуковых частот и модулировала ее смысловыми сигналами. Но этак-то получалось даже обидней. Читатель с этим согласится, если представит на минуту, что выслушивает реплики в свой адрес от автомата с газированной водой.
2
Из всего сказанного становится понятным то далеко не радостное настроение, с которым Семен Семенович Звездарик шел и вел всех: Мегре, сыщикессу Лили, Витольда, Васю Долгопола и даже жену поэта Майского, приглашенную на “очную ставку” с супругом, — к “стене плача”. В наилучшем расположении духа была в это утро Лили, которая опиралась на руку комиссара с видом владелицы. У самого же Порфирия Петровича вид был кислый, помятый: удовлетворив любопытство, он на будущее все-таки решил ограничиться опусканием ступней в теплую воду.
Большая комната без окон, с яркими лампами в потолке и линолеумным полом была разделена проволочными сетками на три отсека. В левом лежали на носилках-самокатах доставленные тела; там же облачался в пластмассовые доспехи и защитный шлем лысый, атлетического вида служитель Лаврентий Павлович. Исследователи вошли в отсек управления, где находилась полукруглая панель с рядами рукояток, клавиш и контактными гнездами. Впереди за сеткой был главный, самый обширный сектор со “стеной плача”: вверху ее расположились динамики, микрофоны, объективы иконоскопов, кубы имитаторов и игровых автоматов; ниже — плоские зевы контактных разъемов. А далее и эта стена, и боковые были обиты в рост человека кожистым пластиком. В середине пола был привинчен табурет.
Пока входили, на стене из динамиков слышался галдеж. Но тотчас все стихло. Все почувствовали, что их рассматривают.
Семен Семенович решил сразу задать тон, показать себя этаким отцом-командиром, гаркнул бодро:
— Здорово, орлы!
Несколько секунд тишины. Потом среднечастотный голос с механической артикуляцией сказал внятно:
— Приветик, сволочь.
— Э-э, хамите…— огорчился начальник отдела. — Стараешься для вас, ночей не досыпаешь, а вы!..
— Видим, как стараетесь, с кем ночей не досыпаете, — произнес голос тоном пониже. — С девочками явились, поразвлекать.
— А эта беленькая, пухленькая ничего, — заметил третий. — Я бы такую тоже поразвлекал.
— Эй, детка, обессучивайся и давай сюда! — поддал четвертый. — Мы хоть и электрические, но все можем.
Лили заблестела глазками, повела плечом, послала в сторону динамиков воздушный поцелуй; внимание мужчин возбуждало ее. Жена поэта смущенно спряталась за спины.
— Она не может обессучиться, разве ты не видишь! — прокомментировал еще голос. В слова был вложен иной, поганый смысл. “Некомплекты” поняли, загоготали во все динамики.
— Звездун-свистун, а ты которую? — спросил высокий голос.
— Ну вы, лишенцы! — заорал Звездарик, побагровев по самую шею, хряпнул кулаком по панели так,, что в ней что-то звякнуло. — Всех выключу! Мы к вам с радостью, выпускать одного будем, а вы ведете себя, как босяки в кичмане.
Его не так легко было вывести из себя, но “некомплекты” имели опыт. В динамиках раздались свисты, улюлюканья, вой.
— Да тише вы! — послышался задавленный голос. — Кого выпускать-то будете? Может, меня? Миленькие, меня?!
— Профессора Воронова Илью Андреевича! — возгласил начальник отдела.
— Братцы, “бесноватого” будут выпускать! Да он у вас все разнесет!.. — В динамиках заулюлюкали, заскандалили пуще прежнего.
— Нет, так работать нельзя, — Семен Семенович вывел ручку громкости на нуль, динамики умолкли. — Не придавайте этому значения, — повернулся он к гостям. — Все они люди выдающиеся, но, к сожалению, лишенные черт, которые сделали их выдающимися. Действуйте, Лаврентий Павлович.
Служитель за перегородкой сказал: “Сэйчас!”— ловко приладил к голове и телу профессора (довольно раскормленному, с волосатой спиной) контактки, расстегнул ремни, вкатил носилки под “стену плача”. Затем воткнул штекерные колодки на другом конце гибких кабелей от контакток в разъемы, вышел и запер за собой дверцу.
Наступила очередь Витольда Адамовича и Звездарика. Первый вставил кассету с изъятыми у “соискателя” Вани Крика сутями в гнездо панели, склонился над клавишами, набирал коды команд. Семен же Семенович следил за свечением индикаторов, колебаниями приборных стрелок, поворачивал корректирующие рукоятки. Восстановление травмированной личности путем введения пси-сутей в тело одновременно из двух источников, из ЗУ и из кассеты, было занятием тонким, не алгоритмизируемым, здесь немалую роль играла интуиция операторов. На лбу Звездарика выступил пот.
Первыми вошли в тело сути из ЗУ “некомплектов”, низшие составляющие личности Воронова: они усилили, взбодрили дремавшую в теле животную Ы-активность. Тело напряглось, выгнулось, поднялось на носилках на четвереньки, неуклюже слезло: ноги согнуты в коленях, руки в локтях, голова вперед.
— Ы-ы! — ощерился интегрируемый профессор, выгнул спину дугой. — Ы-ы-ы!..
Оглядел себя, почесал грудь, начал озираться по сторонам. Заметил людей за сеткой, присмотрелся — ощерился еще пуще:
— Ы-ы… баба! — и, весь напружинившись, потянулся туда, шагнул. Жгуты проводов натянулись, остановили его.
Витольд Адамович нажал новые клавиши. Звездарик поворотом рукоятки перекрыл поток пси-зарядов из машины. Световые индикаторы кассеты на панели стали меркнуть на глазах: в личность Воронова вливалась похищенная суть, стержневая для его интеллекта и духовного облика.
И во внешности профессора произошли любопытные эволюции: на лице, недавно еще тупом, упрощенно сглаженном, появилось много мелких черточек, морщинок, тонких напряжений лицевых мышц, свойственных осмысленному выражению. В глазах прошли, сменяя друг друга, тревога, недовольство, изумленный вопрос к себе, стыд… Человек, приходя в себя, провел рукой по щекам, выпрямился, передернул плечами, потряс головой.
Через минуту индикатор кассеты погас. Воронов нормальными глазами взглянул на людей за сеткой, сказал звучным голосом.
— Батюшки, да здесь дамы! — и прикрылся.
Служитель вошел в отсек, снял с профессора контактки.
— Приветствую вас на Земле, Илья Андреевич! — произнес начальник отдела традиционную фразу. — Ваша одежда в левом отсеке, прошу вас туда.
— Те-те-те, уважаемый товарищ Звездун-Звездарик, — Воронов поднял правую руку и, по-прежнему прикрываясь левой, погрозил пальцем, — не делайте, как говорится, le bonne mine au mauvias jeu! Я уже давно на Земле. Полгода! И вам я их припомню, эти полгода моей жизни. Как говорится, никто не забыт и ничто не забыто, да-с!
— Ступай, дорогой, — служитель мощной дланью направил профессора к дверце, — одевайся скорей. Никто, говоришь, и ничто не забыто? А как ты меня обзывал, помнишь? Одевайся живей, приятель, мне нужен твой шиворот.
— Лаврентий Павлович, — строго сказал Звездарик, — вы на работе! Снаряжайте, пожалуйста, пробника.
— А… сэйчас! Ладно, дорогой, — обратился служитель к Воронову, который теперь спешил одеться и убраться, — уходи целый. Ничего, я не все время на работе. И теперь у тебя есть не только голос, чтобы оскорблять, но и морда.
Под это напутствие он принялся прилаживать контактки к телу пробника. Профессор Воронов, застегиваясь на ходу, вылетел в коридор, его “Безобрразие;” прозвучало где-то вдали. Мегре взглянул на Звездарика неодобрительно, а Лили-НООС с откровенным презрением: как распустил подчиненных!
— Незаменимый человек, — развел руками Семен Семенович. — Его тоже надо понять. Так, — он повернулся к жене поэта, — займемся вашим делом. Вы желаете забрать вашего мужа таким, каков он есть, правильно? — Та кивнула. — Чудненько. Мы вправе отпустить его “некомплектным”, руководствуясь теми же соображениями, по каким психиатры отпускают из клиник не опасных для окружающих душевнобольных. Вы сейчас с ним побеседуете, оцените, насколько он в норме и в форме, и если не передумаете, то с богом. Только выдвиньтесь, будьте любезны, вперед.
Жена поэта вышла к сетке. Служитель вкатил под “стену плача” обряженное пробное тело. Витольд Адамович игрой клавиш на панели послал в него из ЗУ “некомплектов” личность Майского
Этот мужчина не гыкал, не дергался, не выгибался — слез с носилок, вяло осмотрелся, сел на табурет, сунув руки между колен. Спереди он, надо признать, выглядел ничуть не привлекательней, чем со спины: низкий покатый лоб, так же далеко отступающий назад подбородок, маленькие глазки, широкие брови, приподнятые в каком-то горестном удивлении, жилистая шея с крупным кадыком выносила голову более вперед, чем вверх. Единственным замечательным предметом на лице был нос — большой, лилово-красный и бугристый. На впалой безволосой груди был овальный сизый шрам от пулевого ранения — под левым соском, напротив сердца.
— Но это не мой муж! — воскликнула женщина.
— Пробное тело принадлежит Спиридону Яковлевичу Математикопуло, сорока пяти лет, без определенных занятий, — пояснил начотдела, пожал плечами, — чем богаты, тем и рады.
Мужчина поднял голову, взглянул на сетку, молвил сипло:
— Здрасьте, чего ж это я не твой? А чей же еще?
— Вы признаете, что это ваша жена? — спросил Звездарик.
— Моя, а чья же еще? Люська, Людмила Сергеевна Майская.
— Олеже-ек! — жена всхлипнула, приложила платок к глазам.
— А чего это ты сразу начинаешь: не мо-ой!.. Другого, что ли, завела? Смотри мне!
— Олежек, ну о чем ты говоришь! Но тело у тебя какое-то…
— А что? — мужчина оглядел себя. — Тело как тело. Без плавников. Без хобота. Без чешуи. Без рогов…— он снова с сомнением поглядел на свою Людмилу. — То есть я так полагаю, что без рогов. Смотри, если узнаю!.. А тело — хоть каким-то разжился.
— Но ведь… не твое оно.
— Ну, это — было ваше, будет наше. (Начальник ОБХС обменялся взглядом с Витольдом: не понравилось обоим такое суждение “некомплекта”). Ну… так как оно ничего?—мужчина с натугой улыбнулся.
— Скажите, — Семен Семенович решил оживить беседу, — а вы осознаете, где находитесь, на какой планете — без хобота и чешуи?!
— Что значит, где нахожусь! — вяло окрысился мужчина. — Вы не той… не того. Не этого. Что вы себе позволяете? У себя на Земле нахожусь, а то где же еще!
Звездарик поморщился. Не нравился ему этот Олег Майский, психикой не нравился.
…Он не встречался с ним в жизни, видел только фотографии в журналах и сборниках (правильные черты, крутой лоб, красивая шевелюра, блестящие и зажигательные какие-то глаза, спокойно-ироническая улыбка… Если прибавить к этому молодость, поэтический дар и известность, то ясно, что жена должна быть от него без ума, какие там измены!), но помнил и любил его стихи: умно романтические, приподнимающиеся над обыденностью.
Особенно одно стихотворение, из ранних, запало в душу Семену Семеновичу, и не только потому, что называлось “В альбом психиатру и было близко его тогдашним занятиям.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22
Обычно в желтом фургоне доставляли два пробных тела — второе для запаса, на случай, если первое выйдет из строя. Но сегодня носилки для запасного заняло тело профессора Воронова, которого предстояло вернуть в жизнь. Этот Воронов был весьма хлопотным “некомплектом”: исчезновение, интеллекта и специальной памяти об этике и эстетике как-то слишком уж растормозило его мощный дух — он часто скандалил, орал в динамики со стены-пульта: “Требую свободы! Верните мне личность! Верните тело! Долой насилие над личностью! Сатрапы!..” К нему присоединялись остальные, в ЗУ начинался бедлам.
На других носилках лежал ниц прихваченный ремнями пробник — долговязый мужчина с морщинистой шеей, худой настолько, что под кожей выделялись не только лопатки, позвонки и ребра, но и кости таза. Темные волосы на голове окружали аккуратную, как тонзура у католических монахов, плешь.
Сотрудники ОБХС не слишком стремились посещать комнату с выходным пультом ЗУ “некомплектов”. Пульт был в максимальной степени оснащен как для общения “некомплектов” между собой и с внешним миром: микрофонами, иконоскопами, так и для их развлечений: электронными игровыми автоматами, проигрывателями, даже имитаторами звуков, видов, запахов. Эти развлечения и общения призваны были разряжать активность и эмоции “некомплектов”— но, к сожалению, отрицательные чувства у них быстрее накапливались, чем расходовались. Пустая комната со “стеной плача” всегда была наполнена перебранками, галдежом. Когда же в ней, в зоне восприятия “некомплектов”, оказывался кто-то из отдела, то без высказываний в его адрес — и хорошо еще, если на уровне: “Ишь, ходит! Нажевал рожу на казенных харчах, а мы здесь пропадай!”— не обходилось. Звучавшие в динамиках голоса не были, понятное дело, собственными голосами некомплектных личностей — просто каждая имела свою полосу звуковых частот и модулировала ее смысловыми сигналами. Но этак-то получалось даже обидней. Читатель с этим согласится, если представит на минуту, что выслушивает реплики в свой адрес от автомата с газированной водой.
2
Из всего сказанного становится понятным то далеко не радостное настроение, с которым Семен Семенович Звездарик шел и вел всех: Мегре, сыщикессу Лили, Витольда, Васю Долгопола и даже жену поэта Майского, приглашенную на “очную ставку” с супругом, — к “стене плача”. В наилучшем расположении духа была в это утро Лили, которая опиралась на руку комиссара с видом владелицы. У самого же Порфирия Петровича вид был кислый, помятый: удовлетворив любопытство, он на будущее все-таки решил ограничиться опусканием ступней в теплую воду.
Большая комната без окон, с яркими лампами в потолке и линолеумным полом была разделена проволочными сетками на три отсека. В левом лежали на носилках-самокатах доставленные тела; там же облачался в пластмассовые доспехи и защитный шлем лысый, атлетического вида служитель Лаврентий Павлович. Исследователи вошли в отсек управления, где находилась полукруглая панель с рядами рукояток, клавиш и контактными гнездами. Впереди за сеткой был главный, самый обширный сектор со “стеной плача”: вверху ее расположились динамики, микрофоны, объективы иконоскопов, кубы имитаторов и игровых автоматов; ниже — плоские зевы контактных разъемов. А далее и эта стена, и боковые были обиты в рост человека кожистым пластиком. В середине пола был привинчен табурет.
Пока входили, на стене из динамиков слышался галдеж. Но тотчас все стихло. Все почувствовали, что их рассматривают.
Семен Семенович решил сразу задать тон, показать себя этаким отцом-командиром, гаркнул бодро:
— Здорово, орлы!
Несколько секунд тишины. Потом среднечастотный голос с механической артикуляцией сказал внятно:
— Приветик, сволочь.
— Э-э, хамите…— огорчился начальник отдела. — Стараешься для вас, ночей не досыпаешь, а вы!..
— Видим, как стараетесь, с кем ночей не досыпаете, — произнес голос тоном пониже. — С девочками явились, поразвлекать.
— А эта беленькая, пухленькая ничего, — заметил третий. — Я бы такую тоже поразвлекал.
— Эй, детка, обессучивайся и давай сюда! — поддал четвертый. — Мы хоть и электрические, но все можем.
Лили заблестела глазками, повела плечом, послала в сторону динамиков воздушный поцелуй; внимание мужчин возбуждало ее. Жена поэта смущенно спряталась за спины.
— Она не может обессучиться, разве ты не видишь! — прокомментировал еще голос. В слова был вложен иной, поганый смысл. “Некомплекты” поняли, загоготали во все динамики.
— Звездун-свистун, а ты которую? — спросил высокий голос.
— Ну вы, лишенцы! — заорал Звездарик, побагровев по самую шею, хряпнул кулаком по панели так,, что в ней что-то звякнуло. — Всех выключу! Мы к вам с радостью, выпускать одного будем, а вы ведете себя, как босяки в кичмане.
Его не так легко было вывести из себя, но “некомплекты” имели опыт. В динамиках раздались свисты, улюлюканья, вой.
— Да тише вы! — послышался задавленный голос. — Кого выпускать-то будете? Может, меня? Миленькие, меня?!
— Профессора Воронова Илью Андреевича! — возгласил начальник отдела.
— Братцы, “бесноватого” будут выпускать! Да он у вас все разнесет!.. — В динамиках заулюлюкали, заскандалили пуще прежнего.
— Нет, так работать нельзя, — Семен Семенович вывел ручку громкости на нуль, динамики умолкли. — Не придавайте этому значения, — повернулся он к гостям. — Все они люди выдающиеся, но, к сожалению, лишенные черт, которые сделали их выдающимися. Действуйте, Лаврентий Павлович.
Служитель за перегородкой сказал: “Сэйчас!”— ловко приладил к голове и телу профессора (довольно раскормленному, с волосатой спиной) контактки, расстегнул ремни, вкатил носилки под “стену плача”. Затем воткнул штекерные колодки на другом конце гибких кабелей от контакток в разъемы, вышел и запер за собой дверцу.
Наступила очередь Витольда Адамовича и Звездарика. Первый вставил кассету с изъятыми у “соискателя” Вани Крика сутями в гнездо панели, склонился над клавишами, набирал коды команд. Семен же Семенович следил за свечением индикаторов, колебаниями приборных стрелок, поворачивал корректирующие рукоятки. Восстановление травмированной личности путем введения пси-сутей в тело одновременно из двух источников, из ЗУ и из кассеты, было занятием тонким, не алгоритмизируемым, здесь немалую роль играла интуиция операторов. На лбу Звездарика выступил пот.
Первыми вошли в тело сути из ЗУ “некомплектов”, низшие составляющие личности Воронова: они усилили, взбодрили дремавшую в теле животную Ы-активность. Тело напряглось, выгнулось, поднялось на носилках на четвереньки, неуклюже слезло: ноги согнуты в коленях, руки в локтях, голова вперед.
— Ы-ы! — ощерился интегрируемый профессор, выгнул спину дугой. — Ы-ы-ы!..
Оглядел себя, почесал грудь, начал озираться по сторонам. Заметил людей за сеткой, присмотрелся — ощерился еще пуще:
— Ы-ы… баба! — и, весь напружинившись, потянулся туда, шагнул. Жгуты проводов натянулись, остановили его.
Витольд Адамович нажал новые клавиши. Звездарик поворотом рукоятки перекрыл поток пси-зарядов из машины. Световые индикаторы кассеты на панели стали меркнуть на глазах: в личность Воронова вливалась похищенная суть, стержневая для его интеллекта и духовного облика.
И во внешности профессора произошли любопытные эволюции: на лице, недавно еще тупом, упрощенно сглаженном, появилось много мелких черточек, морщинок, тонких напряжений лицевых мышц, свойственных осмысленному выражению. В глазах прошли, сменяя друг друга, тревога, недовольство, изумленный вопрос к себе, стыд… Человек, приходя в себя, провел рукой по щекам, выпрямился, передернул плечами, потряс головой.
Через минуту индикатор кассеты погас. Воронов нормальными глазами взглянул на людей за сеткой, сказал звучным голосом.
— Батюшки, да здесь дамы! — и прикрылся.
Служитель вошел в отсек, снял с профессора контактки.
— Приветствую вас на Земле, Илья Андреевич! — произнес начальник отдела традиционную фразу. — Ваша одежда в левом отсеке, прошу вас туда.
— Те-те-те, уважаемый товарищ Звездун-Звездарик, — Воронов поднял правую руку и, по-прежнему прикрываясь левой, погрозил пальцем, — не делайте, как говорится, le bonne mine au mauvias jeu! Я уже давно на Земле. Полгода! И вам я их припомню, эти полгода моей жизни. Как говорится, никто не забыт и ничто не забыто, да-с!
— Ступай, дорогой, — служитель мощной дланью направил профессора к дверце, — одевайся скорей. Никто, говоришь, и ничто не забыто? А как ты меня обзывал, помнишь? Одевайся живей, приятель, мне нужен твой шиворот.
— Лаврентий Павлович, — строго сказал Звездарик, — вы на работе! Снаряжайте, пожалуйста, пробника.
— А… сэйчас! Ладно, дорогой, — обратился служитель к Воронову, который теперь спешил одеться и убраться, — уходи целый. Ничего, я не все время на работе. И теперь у тебя есть не только голос, чтобы оскорблять, но и морда.
Под это напутствие он принялся прилаживать контактки к телу пробника. Профессор Воронов, застегиваясь на ходу, вылетел в коридор, его “Безобрразие;” прозвучало где-то вдали. Мегре взглянул на Звездарика неодобрительно, а Лили-НООС с откровенным презрением: как распустил подчиненных!
— Незаменимый человек, — развел руками Семен Семенович. — Его тоже надо понять. Так, — он повернулся к жене поэта, — займемся вашим делом. Вы желаете забрать вашего мужа таким, каков он есть, правильно? — Та кивнула. — Чудненько. Мы вправе отпустить его “некомплектным”, руководствуясь теми же соображениями, по каким психиатры отпускают из клиник не опасных для окружающих душевнобольных. Вы сейчас с ним побеседуете, оцените, насколько он в норме и в форме, и если не передумаете, то с богом. Только выдвиньтесь, будьте любезны, вперед.
Жена поэта вышла к сетке. Служитель вкатил под “стену плача” обряженное пробное тело. Витольд Адамович игрой клавиш на панели послал в него из ЗУ “некомплектов” личность Майского
Этот мужчина не гыкал, не дергался, не выгибался — слез с носилок, вяло осмотрелся, сел на табурет, сунув руки между колен. Спереди он, надо признать, выглядел ничуть не привлекательней, чем со спины: низкий покатый лоб, так же далеко отступающий назад подбородок, маленькие глазки, широкие брови, приподнятые в каком-то горестном удивлении, жилистая шея с крупным кадыком выносила голову более вперед, чем вверх. Единственным замечательным предметом на лице был нос — большой, лилово-красный и бугристый. На впалой безволосой груди был овальный сизый шрам от пулевого ранения — под левым соском, напротив сердца.
— Но это не мой муж! — воскликнула женщина.
— Пробное тело принадлежит Спиридону Яковлевичу Математикопуло, сорока пяти лет, без определенных занятий, — пояснил начотдела, пожал плечами, — чем богаты, тем и рады.
Мужчина поднял голову, взглянул на сетку, молвил сипло:
— Здрасьте, чего ж это я не твой? А чей же еще?
— Вы признаете, что это ваша жена? — спросил Звездарик.
— Моя, а чья же еще? Люська, Людмила Сергеевна Майская.
— Олеже-ек! — жена всхлипнула, приложила платок к глазам.
— А чего это ты сразу начинаешь: не мо-ой!.. Другого, что ли, завела? Смотри мне!
— Олежек, ну о чем ты говоришь! Но тело у тебя какое-то…
— А что? — мужчина оглядел себя. — Тело как тело. Без плавников. Без хобота. Без чешуи. Без рогов…— он снова с сомнением поглядел на свою Людмилу. — То есть я так полагаю, что без рогов. Смотри, если узнаю!.. А тело — хоть каким-то разжился.
— Но ведь… не твое оно.
— Ну, это — было ваше, будет наше. (Начальник ОБХС обменялся взглядом с Витольдом: не понравилось обоим такое суждение “некомплекта”). Ну… так как оно ничего?—мужчина с натугой улыбнулся.
— Скажите, — Семен Семенович решил оживить беседу, — а вы осознаете, где находитесь, на какой планете — без хобота и чешуи?!
— Что значит, где нахожусь! — вяло окрысился мужчина. — Вы не той… не того. Не этого. Что вы себе позволяете? У себя на Земле нахожусь, а то где же еще!
Звездарик поморщился. Не нравился ему этот Олег Майский, психикой не нравился.
…Он не встречался с ним в жизни, видел только фотографии в журналах и сборниках (правильные черты, крутой лоб, красивая шевелюра, блестящие и зажигательные какие-то глаза, спокойно-ироническая улыбка… Если прибавить к этому молодость, поэтический дар и известность, то ясно, что жена должна быть от него без ума, какие там измены!), но помнил и любил его стихи: умно романтические, приподнимающиеся над обыденностью.
Особенно одно стихотворение, из ранних, запало в душу Семену Семеновичу, и не только потому, что называлось “В альбом психиатру и было близко его тогдашним занятиям.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22