финансов, путей сообщения, почт и телеграфов и проч. С этим мнением согласился и Очищенный.
– Теперича ежели денег нет, если баланец у кого не в исправности, – рассуждал он, – сейчас опустил руку в мешок: господин финансист Грызунов! извольте деньги сыскать!
Меняло же, с своей стороны, так разоткровенничался, что чуть было не обнаружил своей коммерческой тайны.
– Ах, голуби, голуби! – сказал он, – и как это вы говорите: денег нет – разве можно этому быть! Есть они, деньги, только ищут их не там, где они спрятаны!
Тогда начали рассуждать о том, где деньги спрятаны и как их оттуда достать. Надеялись, что Парамонов пойдет дальше по пути откровенности, но он уж спохватился и скорчил такую мину, как будто и знать не знает, чье мясо кошка съела. Тогда возложили упование на бога и перешли к изобретениям девятнадцатого века. Говорили про пароходы и паровозы, про телеграфы и телефоны, про стеарин, парафин, олеин и керосин и во всем видели руку провидения, явно России благодеющего.
– Давно ли я сам в Москву в дилижансе на четвертые сутки поспевал? – дивился Перекусихин 2-й, – а нынче сел, поехал и приехал!
А Очищенный к сему присовокупил:
– Прежде, вашество, письма-то на почте шпильками из конвертов вылущивали – какая это времени трата была! А нынче взял, над паром секундочку подержал – читай да почитывай!
Опять подивились, но только что хотели рассмотреть, следует ли тут видеть руку провидения, явно России благодеющего, как Перекусихин 1-й дал разговору несколько иной оборот.
– А что, в этой Зулусии… финансы есть? – обратился он к Редеде.
– Настоящих финансов нет, а в роде финансов – как не быть!
– И деньги, стало быть, чеканят?
– Чеканить не чеканят, а так делают. Ест, например, Сетивайо крокодила, маленькую косточку выплюнет – рубль серебра! побольше косточку – пять, десять рублей, а ежели кость этак вершков в десять выдастся – прямо сто рублей. А министры тем временем таким же порядком разменную монету делают. Иной раз как присядут, так в один день миллиончик и подарят.
– Что город, то норов, что деревня, то обычай. Вот ведь какую легость придумали!
– А внутренняя политика у них есть?
– И внутренней политики настоящей нет, а есть оздоровление корней. Тут и полиция, и юстиция, и народное просвещение – все! Возьмут этак "голубчика" где почувствительнее, да и не выпускают, покуда всех не оговорит.
– И это легость большая.
– А пути сообщения есть?
– Настоящих тоже нет. Но недавно устроено министерство кукуевских катастроф. Стало быть, теперь только строить дороги поспевай.
Слово за слово, и житье-бытье зулусов открылось перед нами как на ладони. И финансы, и полиция, и юстиция, и пути сообщения, и народное просвещение – все у них есть в изобилии, но только все не настоящее, а лучше, чем настоящее. Оставалось, стало быть, разрешить вопрос: каким же образом страна, столь благоустроенная и цветущая, и притом имея такого полководца, как Редедя, так легко поддалась горсти англичан? Но и на этот вопрос Редедя ответил вполне удовлетворительно.
– Оттого и поддалась, что команды нашей они не понимают, – объяснил он, – я им командую: вперед, ребята! – а они назад прут! Туда-сюда: стойте, подлецы! – а их уж и след простыл! Я-то кой-как в ту пору улепетнул, а Сетивайо так и остался на троне середь поля!
Пожалели. Выпили по бокалу за жениха и невесту, потом за посаженых отцов, потом за Парамонова и, наконец… за Сетивайо, так как, по словам Редеди, он мог бы быть полезным для России подспорьем. Хотели еще о чем-то поговорить, но отяжелели. Наконец разнесли фрукты, и обед кончился. Натурально, я сейчас же бросился к Глумову.
Из слов его я узнал, что он предположил завтра же переехать на квартиру Редеди. И что всего удивительнее – передавая мне о своем решении, он не только не смутился, но даже смотрел на меня с большим достоинством, нежели обыкновенно. Признаюсь, я не ожидал, что все произойдет так легко, без борьбы, и потому рискнул сказать ему, что во всяком мало-мальски уважающем себя романе человек, задумавший поступить на содержание к женщине, которая, вдобавок, и сама находится на содержании, все-таки сколько-нибудь да покобенится. Но и на это он возразил кратко, что, однажды решившись вступить на стезю благонамеренности, он уже не считает себя в праве кобениться, а идет прямо туда, куда никакие подозрения насчет чистоты его намерений за ним не последуют. И в заключение назвал меня маловером.
Покуда мы таким образом полемизировали, Фаинушка, счастливая и вся сияющая, выдерживала новую немую сцену со стороны Перекусихина 1-го.
– Так не будет квартиры? – спрашивал взорами тайный советник.
– Не будет! – взорами же отвечала Фаинушка.
– Но в таком случае надеюсь, что хотя квартирные деньги…
– И квартирных денег не будет!
– Однако! ха-ха-ха!
Он залился горьким смехом, а счастливый Глумов толкнул меня в бок и шепнул на ухо:
– Ты посмотри на нее, бабочка-то какая! А ты еще разговариваешь… чудак! Ишь ведь она… ах!. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Я не стану описывать дальнейшие перипетии торжества; скажу только, что все произошло в порядке, и балик в кухмистерской Завитаева прошел так весело, что танцы кончились только к утру. Все квартальные дамы Литейной и Нарвской частей тут присутствовали, кавалерами же были, по преимуществу, «червонные валеты», которых набралось до двадцати пяти штук, потому что и пристав Нарвской части уступил на этот вечер свой «хор». Но больше и искреннее всех веселился Глумов, который совсем неожиданно получил дар танцевать мелкие танцы. Правда, он выполнял эту задачу не вполне правильно: то замедлял темп, то топтался на одном месте, то вдруг впадал в бешенство и как ураган мчался по зале; но Фаинушку даже неправильности его приводили в восхищение. Она не сводила с него глаз и потом всем и каждому говорила: видали ли вы что-нибудь уморительнее и… милее? Так что когда я, удивленный и встревоженный этою внезапностью, потребовал у Глумова объяснения, то она не дала ему слова сказать, а молча подала мне с конфетки билетик, на котором я прочитал:
Любовь сладка, всему научит(.)
Коль кровь кипит (,) а сердце пучит (,)
Напрасно будем мы стеречься (,)
Но прелестьми должны увлечься (.)
Alea jacta est… [21]
Удивительно, как странны делаются люди, когда их вдруг охватит желание нравиться! – думалось мне, покуда Глумов выделывал ногами какие-то масонские знаки около печки. Никак он не мог оторваться от этой печки, словно невидимая сила приколдовала его к ней. Лицо его исказилось, брови сдвинулись, зубы скрипели. Казалось, он даже позабыл, где он и что с ним происходит, а помнил только, что у него в руках находится предмет, который предстоит истрепать… А Фаинушка не только не сердилась, но весело и добродушно хохотала, видя, что все ее усилия сорвать его с места остаются напрасными. Наконец послышался треск, посыпалась штукатурка, и Глумов понесся в пространство…
Мысль, что еще сегодня утром я имел друга, а к вечеру уже утратил его, терзала меня. Сколько лет мы были неразлучны! Вместе "пущали революцию", вместе ощутили сладкие волнения шкурного самосохранения и вместе же решили вступить на стезю благонамеренности. И вот теперь я один должен идти по стезе, кишащей гадюками.
Я не обманывал себя: предстоящий путь усеян опасностями, из коих многие даже прямо могут быть названы подлостями. Но есть подлости, согласные с обстоятельствами дела, и есть подлости, которые, кроме подлости, ничего в результате не дают. Сделать подлость с тем, чтобы при помощи ее превознестись – полезно; но сделать подлость для того, чтобы прослыть только подлецом – просто обидно. Но каким тонким чутьем нужно обладать, чтобы, совершая полезные подлости, не обременять себя совершением подлостей глупых и ненужных!
В сих стеснительных обстоятельствах в особенности важны помощь и присутствие друга. У друга во всех подобного рода вопросах имеется в запасе и совет, и слово утешения. Возьмите, например, такой случай: вы идете по улице и замечаете, что впереди предстоит встреча, которая может вас скомпрометировать. Вы колеблетесь, спрашиваете себя: следует ли перебежать на другую сторону или положиться на волю божию и принять идущий навстречу удар? Вот тут-то именно и приходит на помощь друг. Ежели возможность убежать еще не исчезла, он скажет: улепетывай скорее! Если же время ушло, он предостережет: не бегай, ибо тебя уж заметили, и, следовательно, бегство может только без пользы опакостить тебя! И, наконец, ежели и за всеми предосторожностями без опакощения обойтись нельзя – он утешит, сказав: ничего! в другой раз мы в подворотню шмыгнем!
Таковы друзья… конечно, ежели они не шпионы.
Не скрою, однако ж, что в моих сетованиях на Глумова скрывалась и некоторая доля зависти. Оба мы одновременно препоясались на один и тот же подвиг, и вот я стою еще в самом начале пути, а он не только дошел до конца, но даже получил квартиру с отоплением. Ему не предстоит ни жида окрестить, ни подложные векселя писать. Поступив на содержание к содержанке, он сразу так украсил свой обывательский формуляр, что упразднил все промежуточные подробности. Теперь он хоть Маратом сделайся – и тут Иван Тимофеич скажет: не может этого быть! А я должен весь процесс мучительного оподления проделать с начала и по порядку; я должен на всякий свой шаг представить доказательство и оправдательный документ, и все это для того, чтобы получить в результате даже не усыновление, а только снисходительно брошенное разрешение: живи!
Да, нехорошо, когда старые друзья оставляют; даже в том случае нехорошо, когда, по справке, оказывается, что друг-дезертир всегда был, в сущности, прохвостом. Ежели хороший друг оставляет – горько за будущее; если оставляет объяснившийся прохвост – обидно за прошедшее. Ну, как-таки пятнадцать-двадцать лет прожить и не заметить, что в двух шагах от тебя – воняет. И что, несмотря на эту вонь, ты и душевные чертоги свои, и душевное свое гноище – все открывал настежь – кому?.. прохвосту! Но, кроме того, как хотите, а и квартира с отоплением свою прелесть имеет. Перекусихин 1-й – тайный советник! – как ни хлопотал, а Фаинушка и внимания не обратила на его мольбы. А Глумов, в чине коллежского асессора, сразу все получил без слов, без просьб, без малейших усилий. А потом пойдут пироги, закуски, да еще меняло, пожалуй, в часть по банкирским операциям возьмет! И все это досталось не мне, добросовестному труженику литературы и публицистики (от 10 до 15 копеек за строку), а ему… "гуляке праздному"!. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
О Балалайкине между тем совсем забыли. Как только приехали к Завитаеву, Иван Тимофеич, при двух благородных свидетелях, отдал ему остальные деньги, а с него взял расписку: «Условленную за брак сумму сполна получил». Затем он словно в воду канул; впоследствии же, как ни добивались от него, куда он пропал, он городил в ответ какую-то неслыханную чепуху:
– Я-то? Я, mon cher, сел в шарабан и в Озерки поехал. Только ехал-ехал – что за чудеса! – в Мустамяки приехал! Делать нечего, выкупался в озере, съел порцию ухи, купил у начальника станции табакерку с музыкой – вон она, в прошлом году мне ее клиент преподнес – и назад! Приезжаю домой – глядь, апелляционный срок пропустил… Сейчас – в палату. "Что, говорят, испугался? Ну, уж бог с тобой, мы для тебя задним числом…"
Так что Иван Тимофеич слушал-слушал и, наконец, не вытерпел и крикнул:
– Экой ведь ты… ах ты, ах!
Наконец в шестом часу утра, когда солнце уж наводнило улицу теплом и лучами, мы всей гурьбой отправились на Николаевскую железную дорогу проводить нашего бесценного полководца. Экстренный поезд, заказанный Араби-пашой, был совсем готов, а на платформе Редедю ожидала свита, состоявшая из двух египтян, Хлебодара и Виночерпия, и одного арапа, которого, как мне показалось, я когда-то видал в художественном клубе прислуживающим за столом. При нашем появлении, за неимением египетского народного гимна, присланные московскими миткалевыми фабрикантами певчие грянули: "Иде домув муй".
Редедя молодецким аллюром подкатил к свите и скомандовал:
– Налево круг-гом!
Послышался звук холодного оружия; по направлению к вагонам раздались удаляющиеся шаги.
Когда все смолкло, Редедя обратился к нам и, видя, что братья Перекусихины плачут, взволнованным голосом произнес:
– Успокойтесь, старики. Съезжу в Каир, получу прогонные деньги, сдам Араби-пашу в плен – жаль однокашника, а делать нечего! – и возвращусь.
Сказавши это, он проследовал в вагон, а за ним разместились по вагонам и певчие.
Поезд помчался.
Мы долго стояли на опустевшей платформе и махали платками, желая египтянам победы и одоления.
– Вот увидите, – сказал пророческим голосом Глумов, – если Редедя предоставит нашим миткалям путь в Индию – не миновать ему монумента в Вознесенском посаде!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68
– Теперича ежели денег нет, если баланец у кого не в исправности, – рассуждал он, – сейчас опустил руку в мешок: господин финансист Грызунов! извольте деньги сыскать!
Меняло же, с своей стороны, так разоткровенничался, что чуть было не обнаружил своей коммерческой тайны.
– Ах, голуби, голуби! – сказал он, – и как это вы говорите: денег нет – разве можно этому быть! Есть они, деньги, только ищут их не там, где они спрятаны!
Тогда начали рассуждать о том, где деньги спрятаны и как их оттуда достать. Надеялись, что Парамонов пойдет дальше по пути откровенности, но он уж спохватился и скорчил такую мину, как будто и знать не знает, чье мясо кошка съела. Тогда возложили упование на бога и перешли к изобретениям девятнадцатого века. Говорили про пароходы и паровозы, про телеграфы и телефоны, про стеарин, парафин, олеин и керосин и во всем видели руку провидения, явно России благодеющего.
– Давно ли я сам в Москву в дилижансе на четвертые сутки поспевал? – дивился Перекусихин 2-й, – а нынче сел, поехал и приехал!
А Очищенный к сему присовокупил:
– Прежде, вашество, письма-то на почте шпильками из конвертов вылущивали – какая это времени трата была! А нынче взял, над паром секундочку подержал – читай да почитывай!
Опять подивились, но только что хотели рассмотреть, следует ли тут видеть руку провидения, явно России благодеющего, как Перекусихин 1-й дал разговору несколько иной оборот.
– А что, в этой Зулусии… финансы есть? – обратился он к Редеде.
– Настоящих финансов нет, а в роде финансов – как не быть!
– И деньги, стало быть, чеканят?
– Чеканить не чеканят, а так делают. Ест, например, Сетивайо крокодила, маленькую косточку выплюнет – рубль серебра! побольше косточку – пять, десять рублей, а ежели кость этак вершков в десять выдастся – прямо сто рублей. А министры тем временем таким же порядком разменную монету делают. Иной раз как присядут, так в один день миллиончик и подарят.
– Что город, то норов, что деревня, то обычай. Вот ведь какую легость придумали!
– А внутренняя политика у них есть?
– И внутренней политики настоящей нет, а есть оздоровление корней. Тут и полиция, и юстиция, и народное просвещение – все! Возьмут этак "голубчика" где почувствительнее, да и не выпускают, покуда всех не оговорит.
– И это легость большая.
– А пути сообщения есть?
– Настоящих тоже нет. Но недавно устроено министерство кукуевских катастроф. Стало быть, теперь только строить дороги поспевай.
Слово за слово, и житье-бытье зулусов открылось перед нами как на ладони. И финансы, и полиция, и юстиция, и пути сообщения, и народное просвещение – все у них есть в изобилии, но только все не настоящее, а лучше, чем настоящее. Оставалось, стало быть, разрешить вопрос: каким же образом страна, столь благоустроенная и цветущая, и притом имея такого полководца, как Редедя, так легко поддалась горсти англичан? Но и на этот вопрос Редедя ответил вполне удовлетворительно.
– Оттого и поддалась, что команды нашей они не понимают, – объяснил он, – я им командую: вперед, ребята! – а они назад прут! Туда-сюда: стойте, подлецы! – а их уж и след простыл! Я-то кой-как в ту пору улепетнул, а Сетивайо так и остался на троне середь поля!
Пожалели. Выпили по бокалу за жениха и невесту, потом за посаженых отцов, потом за Парамонова и, наконец… за Сетивайо, так как, по словам Редеди, он мог бы быть полезным для России подспорьем. Хотели еще о чем-то поговорить, но отяжелели. Наконец разнесли фрукты, и обед кончился. Натурально, я сейчас же бросился к Глумову.
Из слов его я узнал, что он предположил завтра же переехать на квартиру Редеди. И что всего удивительнее – передавая мне о своем решении, он не только не смутился, но даже смотрел на меня с большим достоинством, нежели обыкновенно. Признаюсь, я не ожидал, что все произойдет так легко, без борьбы, и потому рискнул сказать ему, что во всяком мало-мальски уважающем себя романе человек, задумавший поступить на содержание к женщине, которая, вдобавок, и сама находится на содержании, все-таки сколько-нибудь да покобенится. Но и на это он возразил кратко, что, однажды решившись вступить на стезю благонамеренности, он уже не считает себя в праве кобениться, а идет прямо туда, куда никакие подозрения насчет чистоты его намерений за ним не последуют. И в заключение назвал меня маловером.
Покуда мы таким образом полемизировали, Фаинушка, счастливая и вся сияющая, выдерживала новую немую сцену со стороны Перекусихина 1-го.
– Так не будет квартиры? – спрашивал взорами тайный советник.
– Не будет! – взорами же отвечала Фаинушка.
– Но в таком случае надеюсь, что хотя квартирные деньги…
– И квартирных денег не будет!
– Однако! ха-ха-ха!
Он залился горьким смехом, а счастливый Глумов толкнул меня в бок и шепнул на ухо:
– Ты посмотри на нее, бабочка-то какая! А ты еще разговариваешь… чудак! Ишь ведь она… ах!. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Я не стану описывать дальнейшие перипетии торжества; скажу только, что все произошло в порядке, и балик в кухмистерской Завитаева прошел так весело, что танцы кончились только к утру. Все квартальные дамы Литейной и Нарвской частей тут присутствовали, кавалерами же были, по преимуществу, «червонные валеты», которых набралось до двадцати пяти штук, потому что и пристав Нарвской части уступил на этот вечер свой «хор». Но больше и искреннее всех веселился Глумов, который совсем неожиданно получил дар танцевать мелкие танцы. Правда, он выполнял эту задачу не вполне правильно: то замедлял темп, то топтался на одном месте, то вдруг впадал в бешенство и как ураган мчался по зале; но Фаинушку даже неправильности его приводили в восхищение. Она не сводила с него глаз и потом всем и каждому говорила: видали ли вы что-нибудь уморительнее и… милее? Так что когда я, удивленный и встревоженный этою внезапностью, потребовал у Глумова объяснения, то она не дала ему слова сказать, а молча подала мне с конфетки билетик, на котором я прочитал:
Любовь сладка, всему научит(.)
Коль кровь кипит (,) а сердце пучит (,)
Напрасно будем мы стеречься (,)
Но прелестьми должны увлечься (.)
Alea jacta est… [21]
Удивительно, как странны делаются люди, когда их вдруг охватит желание нравиться! – думалось мне, покуда Глумов выделывал ногами какие-то масонские знаки около печки. Никак он не мог оторваться от этой печки, словно невидимая сила приколдовала его к ней. Лицо его исказилось, брови сдвинулись, зубы скрипели. Казалось, он даже позабыл, где он и что с ним происходит, а помнил только, что у него в руках находится предмет, который предстоит истрепать… А Фаинушка не только не сердилась, но весело и добродушно хохотала, видя, что все ее усилия сорвать его с места остаются напрасными. Наконец послышался треск, посыпалась штукатурка, и Глумов понесся в пространство…
Мысль, что еще сегодня утром я имел друга, а к вечеру уже утратил его, терзала меня. Сколько лет мы были неразлучны! Вместе "пущали революцию", вместе ощутили сладкие волнения шкурного самосохранения и вместе же решили вступить на стезю благонамеренности. И вот теперь я один должен идти по стезе, кишащей гадюками.
Я не обманывал себя: предстоящий путь усеян опасностями, из коих многие даже прямо могут быть названы подлостями. Но есть подлости, согласные с обстоятельствами дела, и есть подлости, которые, кроме подлости, ничего в результате не дают. Сделать подлость с тем, чтобы при помощи ее превознестись – полезно; но сделать подлость для того, чтобы прослыть только подлецом – просто обидно. Но каким тонким чутьем нужно обладать, чтобы, совершая полезные подлости, не обременять себя совершением подлостей глупых и ненужных!
В сих стеснительных обстоятельствах в особенности важны помощь и присутствие друга. У друга во всех подобного рода вопросах имеется в запасе и совет, и слово утешения. Возьмите, например, такой случай: вы идете по улице и замечаете, что впереди предстоит встреча, которая может вас скомпрометировать. Вы колеблетесь, спрашиваете себя: следует ли перебежать на другую сторону или положиться на волю божию и принять идущий навстречу удар? Вот тут-то именно и приходит на помощь друг. Ежели возможность убежать еще не исчезла, он скажет: улепетывай скорее! Если же время ушло, он предостережет: не бегай, ибо тебя уж заметили, и, следовательно, бегство может только без пользы опакостить тебя! И, наконец, ежели и за всеми предосторожностями без опакощения обойтись нельзя – он утешит, сказав: ничего! в другой раз мы в подворотню шмыгнем!
Таковы друзья… конечно, ежели они не шпионы.
Не скрою, однако ж, что в моих сетованиях на Глумова скрывалась и некоторая доля зависти. Оба мы одновременно препоясались на один и тот же подвиг, и вот я стою еще в самом начале пути, а он не только дошел до конца, но даже получил квартиру с отоплением. Ему не предстоит ни жида окрестить, ни подложные векселя писать. Поступив на содержание к содержанке, он сразу так украсил свой обывательский формуляр, что упразднил все промежуточные подробности. Теперь он хоть Маратом сделайся – и тут Иван Тимофеич скажет: не может этого быть! А я должен весь процесс мучительного оподления проделать с начала и по порядку; я должен на всякий свой шаг представить доказательство и оправдательный документ, и все это для того, чтобы получить в результате даже не усыновление, а только снисходительно брошенное разрешение: живи!
Да, нехорошо, когда старые друзья оставляют; даже в том случае нехорошо, когда, по справке, оказывается, что друг-дезертир всегда был, в сущности, прохвостом. Ежели хороший друг оставляет – горько за будущее; если оставляет объяснившийся прохвост – обидно за прошедшее. Ну, как-таки пятнадцать-двадцать лет прожить и не заметить, что в двух шагах от тебя – воняет. И что, несмотря на эту вонь, ты и душевные чертоги свои, и душевное свое гноище – все открывал настежь – кому?.. прохвосту! Но, кроме того, как хотите, а и квартира с отоплением свою прелесть имеет. Перекусихин 1-й – тайный советник! – как ни хлопотал, а Фаинушка и внимания не обратила на его мольбы. А Глумов, в чине коллежского асессора, сразу все получил без слов, без просьб, без малейших усилий. А потом пойдут пироги, закуски, да еще меняло, пожалуй, в часть по банкирским операциям возьмет! И все это досталось не мне, добросовестному труженику литературы и публицистики (от 10 до 15 копеек за строку), а ему… "гуляке праздному"!. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
О Балалайкине между тем совсем забыли. Как только приехали к Завитаеву, Иван Тимофеич, при двух благородных свидетелях, отдал ему остальные деньги, а с него взял расписку: «Условленную за брак сумму сполна получил». Затем он словно в воду канул; впоследствии же, как ни добивались от него, куда он пропал, он городил в ответ какую-то неслыханную чепуху:
– Я-то? Я, mon cher, сел в шарабан и в Озерки поехал. Только ехал-ехал – что за чудеса! – в Мустамяки приехал! Делать нечего, выкупался в озере, съел порцию ухи, купил у начальника станции табакерку с музыкой – вон она, в прошлом году мне ее клиент преподнес – и назад! Приезжаю домой – глядь, апелляционный срок пропустил… Сейчас – в палату. "Что, говорят, испугался? Ну, уж бог с тобой, мы для тебя задним числом…"
Так что Иван Тимофеич слушал-слушал и, наконец, не вытерпел и крикнул:
– Экой ведь ты… ах ты, ах!
Наконец в шестом часу утра, когда солнце уж наводнило улицу теплом и лучами, мы всей гурьбой отправились на Николаевскую железную дорогу проводить нашего бесценного полководца. Экстренный поезд, заказанный Араби-пашой, был совсем готов, а на платформе Редедю ожидала свита, состоявшая из двух египтян, Хлебодара и Виночерпия, и одного арапа, которого, как мне показалось, я когда-то видал в художественном клубе прислуживающим за столом. При нашем появлении, за неимением египетского народного гимна, присланные московскими миткалевыми фабрикантами певчие грянули: "Иде домув муй".
Редедя молодецким аллюром подкатил к свите и скомандовал:
– Налево круг-гом!
Послышался звук холодного оружия; по направлению к вагонам раздались удаляющиеся шаги.
Когда все смолкло, Редедя обратился к нам и, видя, что братья Перекусихины плачут, взволнованным голосом произнес:
– Успокойтесь, старики. Съезжу в Каир, получу прогонные деньги, сдам Араби-пашу в плен – жаль однокашника, а делать нечего! – и возвращусь.
Сказавши это, он проследовал в вагон, а за ним разместились по вагонам и певчие.
Поезд помчался.
Мы долго стояли на опустевшей платформе и махали платками, желая египтянам победы и одоления.
– Вот увидите, – сказал пророческим голосом Глумов, – если Редедя предоставит нашим миткалям путь в Индию – не миновать ему монумента в Вознесенском посаде!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68