Именно такой судьбы была твердо намерена избежать Оливия Гамильтон. Она не питала присущей ее отцу любви к интеллектуальным изысканиям, но за короткое время, что прожила в Салинасе, укрепилась в своем решении: она не пойдет замуж ради того, чтобы потом прозябать на ранчо! Ей хотелось жить в городе, может быть, не в таком большом, как Салинас, но по крайней мере не в глуши. В Салинасе Оливия вкусила прелестей городской жизни, ее покорили и церковный хор, и орган, и строгие ризы, и традиционные благотворительные базары для прихожан англиканской церкви. Она приобщилась к искусству: гастрольные труппы привозили в Салинас пьесы, а иногда и оперы, чаровавшие волшебным ароматом заманчивого незнакомого мира. Она ходила в гости, играла в шарады, декламировала на конкурсах стихи, записалась в хоровое общество. Салинас соблазнил ее. Там можно было пойти на вечеринку нарядно одетой и вернуться домой в том же платье, не надо было переодеваться, укладывать юбки в седельный вьюк, а потом, проскакав на лошади десять миль, вынимать их и гладить снова.
Работа в школе поглощала все ее время, но Оливия не переставала тосковать по городской жизни, и когда некий молодой человек, построивший в Кинг-Сити собственную мельницу, должным образом испросил ее руки, Оливия ответила согласием, настояв, чтобы их помолвка долгое время оставалась в тайне. Конспирация была необходима: если бы в Пичтри узнали о помолвке, местные парни подняли бы бунт.
Оливия не унаследовала от отца его искристого юмора, но шутки понимала, и любовь к веселью сочеталась в ней с доставшейся от матери несгибаемой волей. Ученики могли крутить носом сколько угодно, но Оливия все равно впихивала в них знания ложку за ложкой.
Образованность принимали в штыки. Умеет парнишка читать, умеет считать — и ладно. А то позабивают головы науками, и сразу им все не нравится, сразу подавай им неизвестно что. Уж сколько раз так бывало: выучатся и бросают ферму, в город уезжают, думают, умнее отца родного стали. Немного арифметики, чтобы умел мерить землю и доски, подсчитывать приход-расход; немного правописания, чтобы мог заказать товар и написать письмо родственникам; немного чтения, чтобы без труда читал газеты, альманахи и сельские журналы; немного музыки, чтобы правильно пел псалмы и государственный гимн; а все остальное — ни к чему, только с панталыку сбивает. Считалось, что образование нужно лишь докторам, адвокатам и учителям, потому что те — народ особый и с обычными людьми ничего общего не имеют. Конечно, и среди фермеров попадались чудаки вроде Самюэла Гамильтона. Что ж, к нему относились снисходительно, даже любили, но одному Богу известно, что бы думали о семье Гамильтонов, не умей Самюэл бурить колодцы, подковывать лошадей и управляться с молотилкой.
Итак, Оливия все же вышла замуж и переехала сначала в Пасо-Роблес, потом в Кинг-Сити и наконец — в Салинас. Оливия была наделена удивительной, почти кошачьей интуицией. В своих поступках она руководствовалась скорее чувствами, нежели рассудком. От матери ей достались решительный подбородок и носик пуговкой, а от отца — красивые глаза. Из всех Гамильтонов, если не считать Лизу, Оливия отличалась наибольшей цельностью натуры. Ее религиозные воззрения представляли собой причудливую смесь: феи из ирландских сказок соседствовали в ее теологической системе с ветхозаветным Иеговой, которого она в более поздние годы путала со своим отцом. Рай в представлении Оливии был уютным домом, который населяли ее покойные родственники. Все огорчительное в окружавшей ее действительности Оливия попросту отметала, наотрез отказываясь верить, что такое существует, и когда ее пытались переубедить, гневалась не на шутку. Как рассказывают, она однажды горько плакала, когда поняла, что не сможет одновременно плясать на двух балах. Один бал устраивали в Гринфилде, а другой, в ту же субботу, — за двадцать миль от Гринфилда, в Сан-Лукасе. Чтобы потанцевать и там, и там, а потом вернуться домой, ей пришлось бы отскакать верхом шестьдесят миль. Она не желала верить, что такое невозможно, но была не в силах сокрушить этот огорчительный факт, а потому, рыдая от досады, не поехала ни в Гринфилд, ни в СанЛукас.
В более зрелом возрасте Оливия разработала для: борьбы с неприятностями метод массированного наступления. Когда мне, ее единственному сыну, было шестнадцать лет, я заболел двусторонним воспалением легких, болезнью, в то время считавшейся смертельной. Я слабел, я угасал, и ангелы уже шелестели надо мной крылами. Оливия развернула против моего недуга массированное наступление, и ее метод себя оправдал. Вместе со мной о моем здравии молился священник англиканской церкви, настоятельница и монахини соседнего монастыря дважды в день поднимали меня на руках ближе к небу с просьбой ниспослать мне облегчение, один наш дальний родственник, последователь «христианской науки», также не забывал меня в своих устремленных к Всевышнему думах. Были пущены в ход все известные заклинания, ворожба, настойки из трав и корений, а кроме того, Оливия наняла двух опытных сиделок и пригласила лучших врачей города. Ее метод сработал. Я выздоровел. Оливия была любящей и строгой матерью; своих детей — трех моих сестер и меня — она приучала к работе по дому, заставляла мыть посуду, стирать белье и не забывать о хороших манерах. А в гневе могла одним лишь взглядом содрать с провинившегося ребенка Шкуру — легко и просто, будто чулок с йоги.
Когда я оправился от воспаления легких, мне пришлось ЗАНОВО учиться ходить. Больше двух месяцев я лежал не вставая, мышцы у меня потеряли упругость, и по мере того как болезнь отступала, мною завладевала лень. Когда меня приподняли, во мне заныла каждая жилка и нещадно заболел бок, проколотый докторами, чтобы откачивать гной. Я упал на подушки и застонал:
— Не могу! Мне не встать!
Оливия прошила меня гневным взглядом. — Встань сейчас же! — приказала она. — Твой отец работает целыми днями, ночей не спит. Он из-за тебя в долги влез. А ну вставай! И я встал.
«Долги»— само это слово и то, что за ним стоит, вызывало у Оливии отвращение. Счет, не оплаченный до пятнадцатого числа, превращался в долг. Слово «долги» ассоциировалось с чем-то грязным, с распущенностью, с бесчестием, Оливия искренне считала, что ее семья лучшая в мире, и из чувства снобизма не могла допустить, чтобы такую семью пятнали долги. Она настолько прочно привила своим детям смертельную боязнь наделать долгов, что даже сейчас, когда экономический уклад изменился и долги стали неотъемлемой частью жизни, я каждый раз начинаю нервничать, если какой-нибудь счет просрочен у меня на пару дней. Оливия была решительно против покупок в кредит, даже когда система кредитов стала очень популярной. Купленное в кредит еще не твоя собственность, а раз так, то это те же долги. Оливия сначала копила деньги, а уж потом покупала то, что хотела, оттого-то новые вещи появлялись у нас года на два позже, чем у наших соседей.
2
Оливия обладала великой отвагой. Вероятно, чтобы растить детей, это качество необходимо. И еще я просто обязан рассказать вам, как Оливия разделалась с первой мировой войной. Мышлению Оливии были чужды категории международного масштаба. Слово «граница» увязывалось в ее представлении прежде всего с пространством, на котором жила ее семья, затем — с ее городом, то есть с Салинасом, ну и, наконец, существовала некая размытая пунктирная линия, обозначавшая пределы округа. Поэтому Оливия не очень-то поверила, что началась война, и продолжала не верить, даже когда салинасский эскадрон добровольческой кавалерии, попав под призыв, погрузил лошадей в вагоны и отбыл в неизвестном направлении.
Мартин Хопс жил рядом с нами, за углом. Широкоплечий, коренастый, рыжий. У него был большой рот, а глаза всегда казались красными. В Салинасе трудно было найти более застенчивого парня. Сказать «доброе утро»и то было для него самоистязанием. В кавалеристы он записался потому, что у эскадрона была своя баскетбольная площадка в здании учебного манежа.
Знай немцы Оливию и будь они поумнее, они бы из кожи вон вылезли, только бы ее не прогневить. Но они се не знали, а может, были дураки. Убив Мартина Хопса, они проиграли войну, потому что моя мать пришла в бешенство и взялась за них, засучив рукава. Она любила Мартина Хопса. Он за свою жизнь и мухи не обидел. Когда немцы его убили, Оливия объявила Германской империи войну.
Она долго подыскивала смертоносное оружие. Вязать шерстяные шлемы и носки было, по ее мнению, недостаточно свирепой расправой. Некоторое время она носила форму медсестры Красного Креста и вместе с другими аналогично одетыми дамами ходила в учебный манеж, где они щипали корпию и чесали языки. Это было неплохо, но все же не могло нанести удар кайзеру в самое сердце. У Мартина Хопса отняли жизнь, и Оливия жаждала крови. Искомым оружием для нее стали облигации военного займа «Свобода». И хотя Оливия никогда прежде не занималась торговлей — разве что изредка выставляла свои торты с воздушным кремом на благотворительных аукционах в подвале англиканской церкви, — она вскоре начала продавать облигации пачками. Работала она как зверь, яростно и неукротимо. Мне думается, она нагоняла на людей такой страх, что мало кто осмеливался ей отказать. Ну а уж те, кто у нее покупал, чувствовали себя настоящими бойцами, облигации были для них штыком, который они вонзали в брюхо Германии.
Когда ежемесячная выручка Оливии подскочила до рекордной цифры и продолжала удерживаться на том же уровне, министерство финансов обратило внимание на новоявленную амазонку. Поначалу ей посылали стандартные благодарности, распечатанные на ротапринте, но потом Оливия стала получать и настоящие письма, подписанные министром финансов, — там действительно стояла его личная подпись, а не факсимиле, оттиснутое резиновой печатью. Мы гордились матерью, но наша гордость возросла стократ, когда посыпались премии и подарки: немецкая каска (ни на одного из нас она не налезала), штык, искореженный осколок шрапнели на красивой черной подставке. Мы еще не достигли призывного возраста, нам дозволялось лишь маршировать с деревянными винтовками, и потому война, которую вела Оливия, в какой-то степени оправдывала наше собственное неучастие в вооруженном конфликте. А потом наша мать превзошла самое себя да и вообще всех, кто распространял облигации в этом районе Америки. Она в четыре раза превысила свой прежний и без того сказочный рекорд и была удостоена небывалой награды — ее решили покатать на военном самолете.
Как же мы раздулись от гордости! Даже косвенная причастность к столь великому событию была для нас невообразимой честью. А бедняжка Оливия… надобно вам сказать, что уж если моя мать не верила в существование каких-то предметов или явлений, даже самые неопровержимые доказательства не могли поколебать ее неверия. Так, во-первых, она не верила, что человек, носящий фамилию Гамильтон, может быть плохим, а во-вторых, не верила, что существуют самолеты. То, что она не раз видела их собственными глазами, не играло ни малейшей роли — она все равно не верила.
Вспоминая, на что она решилась, я пытаюсь представить себе, какие она при этом испытывала чувства. Душа ее, вероятно, цепенела от ужаса, потому что разве можно полететь на чем-то, чего не существует? Если бы самолетную прогулку ей уготовили в виде наказания, это было бы жестоко и несколько необычно, но в данном случае полет предлагался ей как награда, как премия и почесть. Заглядывая в наши сияющие глаза, мать, должно быть, видела там восторженное благоговение и понимала, что попалась в ловушку. Не полететь значило обмануть ожидания семьи. Ее загнали в тупик, единственным достойным выходом из которого была смерть. Раз уж она решилась подняться к небу в несуществующем предмете, то, видимо, даже не помышляла остаться в живых.
Оливия составила завещание — потратила на это немало времени и, чтобы ее последняя воля имела законную силу, заверила документ у нотариуса. Затем она открыла свою шкатулку красного дерева, где хранила письма мужа, начиная с самых первых, написанных еще до помолвки. Оказывается, он писал ей стихи, а мы и не подозревали. Разведя в плите огонь, она сожгла эти письма, все до единого. Они были написаны ей, и она не желала, чтобы их прочел кто-то еще. К дню полета она купила себе новое нижнее белье. Мысль о том, что, найдя ее труп, люди увидят заштопанную или, хуже того, дырявую комбинацию, наполняла ее ужасом. Возможно, все это время ей казалось, будто Мартин Хопс, кривя широкий рот, глядит на нее своими застенчивыми глазами, и у Оливии было ощущение, что она вроде как возмещает ему ущерб, причиненный утратой жизни. С нами она в эти дни была очень ласковой и не замечала на кухонном полотенце жирных пятен от плохо вымытых тарелок. Триумфальное событие намечалось провести на Салинасском ипподроме.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99