- Неприятный был человек, - добавил Профессор. - Никогда мне
не нравился.
- Я не его убила, а одного из лиллипутов.
- Да что ты! Подумать только! Конечно, это может быть и
Фтйрбтфйфхн, только навряд ли кому-то пришло бы в голову так
далеко уходить от столь ясного в написании слова.
- Народ решил больше со мной не встречаться.
- Ну, надо еще посмотреть, как они с этим справятся, - тоном
добродушного участия произнес Профессор. - Желающих отнять у
человека время всегда предостаточно, что-нибудь вечно мешается
под ногами, вот как эта дурацкая lapsus calami, о которой я
тебе тут рассказывал. Боюсь, придется писать к сэру Сиднею
Кокереллу или доктору Бэзилу Аткинсону. А то и к мистеру Дж. К.
Друсу.
- Ты должен мне помочь!
- Нет, - твердо ответил Профессор. - У меня нет сейчас
времени. В любой другой день, дорогая моя Мария, но не сегодня.
У меня и так от Амвросия с Ктесием Книдским голова кругом идет.
Набравшись решимости, Мария отняла у Профессора манускрипт и
сунула его на полку - вверх ногами. Профессор, увидев это,
сморщился.
- Ты хоть слово понял из того, что я тебе рассказала?
Сняв очки, Профессор с тягостной миной воззрился на них.
Решительно ничего он не понял.
Тем не менее, он сказал:
- Я способен вспомнить каждое сказанное тобой слово. Ты
говорила, что убила викария, ну и замечательно. А как ты
избавилась от тела?
Мария, стараясь ничего не упустить, рассказала всю историю с
самого начала, - как она испортила китовую охоту, как донимала
Народ, и как она со своим дурацким тряпичным аэропланом
погубила, судя по всему, юного рыбака.
- Боже мой, - сказал Профессор, когда Мария закончила. - До
чего это все некстати.
Некоторое время он размышлял над ее рассказом, затем подошел
к полке и перевернул манускрипт, поставив его как следует.
- Знаешь, - сказал он, - вполне может оказаться, что монах
попросту ошибся в написании слова Trivialis, то есть "заурядные
виды", хотя, с другой стороны, они очень ценили львов, - в
предложении как раз упоминаются львы, - потому что львы
ассоциируютс с Евангелиями. Самое страшное, что я куда-то
засунул Дю Канжа.
Из глаз Марии брызнули слезы.
- Милосердные небеса! - воскликнул Профессор, едва она
заревела. - Да в чем дело-то? Мария, милая, все, что угодно,
только не это! Позволь предложить тебе носовой платок,
скатерть, полотенце, простыню, наконец. Выпей стакан вина из
одуванчиков. Можно еще жженых перьев понюхать, если я их только
найду. Все, что угодно, Мария, только не плачь!
- Ты меня даже слушать не стал!
- Слушать! - вскричал Профессор, трахнув себя по голове
томом Льюиса и Шорта, весящим, судя по виду, фунтов десять. -
Слушать! Великие силы Педантизма, на помощь!
Миг спустя, он уже сидел рядом с ней на ящике из-под мыла,
ожидая, когда затихнут рыдания.
- Ты не могла бы, - смиренно попросил он, - повторить всю
историю сначала?
Мария, икая, повторила.
- Мне кажется, мы можем с уверенностью считать, что пилот не
погиб. Если бы он сломал себе спину или шею, ты бы обнаружила
это, когда перекладывала его, - потому что он тогда гнулся бы в
таких местах, в которых человеку гнуться не положено. Нет-нет.
Он всего лишь сломал ногу и, должен сказать, поделом. Тебе
нужно будет время от времени приносить ему фрукты, ну и
журналы, пусть читает в постели. Вот увидишь, он очень скоро
поправится.
- Я так надеюсь на это!
- Но даже если он поправится, ты все равно останешься с
лиллипутами не в ладах.
- Они не желают меня знать!
- Да. Это я понял. Послушай, Мария, тебе нужно постараться
увидеть все это с их точки зрения. Положение сложилось до
крайности любопытное. Ты - ребенок, но очень большой, а они -
взрослые, только очень маленькие. Попробуй представить, чтобы
ты чувствовала, будь ты взрослой дамой, озабоченной всякими
семейными делами. Допустим, ты взяла зонтик и отправилась на
вокзал, чтобы поехать в Лондон и побеседовать с поверенным
насчет разных там закладных, и вот, ты только-только добралась
до вокзала, как вдруг какая-то девчонка ростом в сорок восемь
футов перешагивает через забор и уносит тебя далеко в поле,
совершенно в другую сторону, ставит тебя там на землю и
объявляет, что ты будешь немцем, а она - генералом
Эйзенхауэром. Подумай, в какое отчаяние ты придешь, услышав
пыхтение уехавшего без тебя поезда.
- Но я играла всего с двумя-тремя!
- Все равно они поняли, к чему клонится дело. Стоило им
уступить тебе, и они уже не могли бы по праву считать, что
принадлежат сами себе, а весь их хозяйственный уклад пошел бы
насмарку и ради чего - ради игры в королев и подданных? Как бы
ты ни была с ними мила, положение сложилось бы нестерпимое.
- Так я же им помогала. Я потратила все мои деньги на
шоколадки и самолеты!
- Да не нужны им самолеты, и на одних шоколадках они все
равно бы не прожили. Им нужно добывать себе средства к
существованию.
- Я думала...
- Пойми, Мария, до настоящего времени эта проблема возникала
всего один раз, а именно, когда маленький Гулливер в стране
великанов попал в собственность к огромной девочке по имени
Глюмдальклич.
- Так ведь они отлично поладили.
- Совершенно верно. Но лишь потому, что девочка его не
лапала. Ты разве не помнишь, какое отвращение он питал к другим
молодым дамам, которые норовили превратить его в игрушку? Он
терпеть не мог, когда его тискали и пачкали, а к Глюмдальклич
испытывал благодарность, потому что она одна и вела себя как
любящая помощница и служанка. Вот кем тебе следует стать, если
ты хочешь примириться с лиллипутами. Ты никогда, никогда не
должна насильно принуждать их к чему-либо. Ты должна быть
вежливой с ними, совершенно как с любым другим существом твоих
размеров, и когда они поймут, что ты великодушно отказываешься
от применения грубой силы, вот тогда они полюбят тебя, тогда
они станут тебя обожать.
- Я знаю, - мягко добавил он, - это нелегко, потому что
главная сложность в обхождении с любимыми нами существами
заключается как раз в том, что нам хочется ими обладать. Но
нужно владеть своими чувствами и всегда оставаться настороже,
чтобы не совершить какойнибудь низости. Нет, правда, это очень
нелегко.
- Школьный Учитель махнул мне рукой - убирайся, мол. Он имел
в виду, что мне не следует возвращаться.
- Я полагаю, что один раз тебе можно вернуться, - хотя бы
затем, чтобы попросить прощения.
- С чего это я должна просить прощения, не понимаю! Я только
хотела помочь им научиться летать.
- Они не просили тебя об этом.
Но Мария уже закоснела в упрямом тщеславии.
- Я хотела помочь им, я ни разу никого не ударила, я ни к
чему их не принуждала. Не стану я извиняться.
Профессор поднялся, протянул к манускрипту руку, и выбросил
Марию из головы.
- Ну что же, Мария, очень хорошо. Уж я-то тебя тем более не
собираюсь ни к чему принуждать. А пока, ты меня извини, но мне
необходимо как можно яснее разобраться в этой истории с
Фтйрвбтйхн.
Больше Мария не добилась от него ни единого слова, и
удалилась в самом дурном расположении духа, ощущая себя
виноватой вдвойне.
Два дня ушло у нее на то, чтобы переварить полученное от
Профессора наставление. Временами она с возмущением объявляла
сама себе, что скорее сдохнет, чем пойдет просить прощения у
каких-то несчастных мальчиков-с-пальчиков. Временами думала о
том, до чего, наверное, Профессору было противно смотреть на
нее. Временами же усваивала небольшую порцию наставления,
признавая, что, может быть, и вправду досаждала Народу, но все
равно, - им стоило бы питать к ней побольше благодарности. Я
могла бы их целую кучу перебить, если бы захотела, думала она,
- топнула бы ногой, и готово, - а могла и вообще выдать их
тайну мисс Браун. А они прогнали меня с моего собственного
острова и даже разговаривать со мной не желают!
И все-таки за два дня она переварила его целиком, - пища
оказалась на вкус довольно противной, вроде холодной овсянки,
так что приходилось, проглотив очередную ложку, несколько
времени отдыхать, однако и этой пище пришел конец.
Мария села и сочинила прямое и мужественное письмо к
лиллипутам, написав его самым мелким почерком. Письмо гласило:
Уважаемые Господа!
Я молода, но высока. Вы пожилые но короткие. Я прошу у Вас
прощения и исправлюсь. Надеюсь ему лутше.
Искренне Ваша
с тоннами любви
от Марии.
Вслед за тем она уговорила Стряпуху, чтобы та выварила для
нее улиточий домик покрупнее, - в парке водились Helix pomatia,
представляющие в Нортгемптоншире немалую редкость, - и, когда
домик очистился, проковыряла в нем булавкой две дырочки, чтобы
приделать к нему нитяную ручку. Получилось что-то вроде
корзины. Отыскав на Верховой дороге пару диких земляничин,
Мария уложила их в корзину, сунув туда же страничку, выдранную
из середины принадлежавшего мисс Браун "Пути паломника" - это
было лучшее, что ей удалось придумать по части журнала. Затем
она сложила письмо так, чтобы оно занимало как можно меньше
места, запечатала его похожим на конфетти обрывком бумаги и
отправилась на озеро.
Достигнув острова, она обнаружила, что путь ей преграждают
перевитые ежевичные плети. Она не стала пробиваться сквозь них,
а оставила письмо и передачу для больного в одном из каноэ.
Три ночи подряд Мария с болью душевной приезжала на остров,
привозя журналы и фрукты, но только на третью ночь ежевичные
плети поднялись сами собой. За ежевикой, сияя улыбкой, замер в
ожидании Школьный Учитель, и оба они пали в объятья друг друга.
Глава XII
Шло время, и в Народе, понемногу убеждавшемся, что
девочка-гора исполнена самых благих намерений, стало вновь
укрепляться доверие к ней. Тем более, что пилот поправлялся,
как Профессор и предсказал. Мария старательно следила за тем,
чтобы не заводить себе любимчиков, и о самолетах с резиновыми
моторчиками не упоминала. А когда ей в голову приходило слово
"королева", она густо краснела.
Она взяла за правило проводить с лиллипутами час-другой
ближе к полуночи, поскольку дни занимала алгебра, да и о
подзорной трубе тоже не следовало забывать.
Правду сказать, по утрам она чувствовала сонливость, и
Стряпуха стала поговаривать, что вид у Марии какой-то
осунувшийся. Однако мисс Браун ничего такого не замечала,
поскольку мысли ее занимал заговор, составленный ею с викарием.
Мария же не испытывала решительно никакого желания забивать
себе голову какими-то скучными заботами, - она наслаждалась
жизнью. Ей нравилось глухой полночью тайком отправляться в
опасное странствие мимо двери, за которой почивала ее тиранша.
Ей нравились краски прелестных лунных летних ночей - серебро и
черный бархат. И самое главное, ей нравилось проводить время со
старозаветным Народом, дивясь чудесам его крохотного
Домоустройства.
Одно из приобретенных ею полезных сведений сводилось к тому,
что великаны, выбирая для карликов миниатюрные подарки,
совершают ошибку. Лучше всего, если великан выберет самый
крупный подарок, каким карлик в состоянии пользоваться, карлику
же следует выбирать наименьшую и изящнейшую из вещей, способную
пригодиться великану. Профессор со своими "Сотнями и Тысячами"
определенно впал в заблуждение. К примеру, наибольший успех у
лиллипутов имела кастрюлька без ручки, подаренная Марией, - ибо
Мария старалась каждую ночь что-нибудь да приносить. Лиллипуты
именно в такой и нуждались: из нее получился замечательный
кипятильный бак для скотного двора, позволявший за один раз
накипятить воды на целую неделю, и хоть Мария вручала им
кастрюльку с некоторой робостью, боясь, что лиллипуты обидятся
на столь жалкий подарок, они благодарили ее так сердечно, как
никогда. Саму же кастрюльку они назвали "истинным
совершенством".
Впрочем, и ответный подарок Народа оказался не хуже.
Вместо того, чтобы изготавливать новый дар для Марии из
парусины, лиллипуты решили преподнести ей тончайший шелковый
шарф. Шелк они получили из паутины паука-кругопряда, - это
такой коричневый, с белым крестом на спине, - вымочив ее, чтобы
лишить клейкости, в настое цветов дрока, отчего паутина
приобрела к тому же желтоватый оттенок. Затем целая команда
женщин-добровольцев на спицах связала из паутины полоски
(ткацких станков у них не было), а уже полоски эти сшили
воедино. Марии разрешили понаблюдать, как идет работа, так что
она имела приятную возможность увидеть картину, столь
заинтересовавшую когда-то Лемюэля Гулливера.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37