Эх вы, круглороги...
Он вроде бы всхлипнул, и виола пронзительно запричитала, заплакала в его руках, а через миг в ее стенания вплелся неожиданно сиплый голос того, кого привыкли считать Отцом Веселья.
Меняла не запомнил слов. Мурф вроде бы пел что-то страшное и малопонятное: о небывалых снегах; о ветрах, которые плачут, будто хворые дети; об отвратительных серых птицах, способных питаться лишь мертвечиной; об умершей правде и глупой людской покорности... Впрочем, он успел пропеть немногое.
Можно лишь догадываться, чего ждали от певца стоящие на помосте; а вот что он обманул ожидания серых и мудрых — это уж без сомнения. За Мурфовой спиной поднялся ропот; видно было, как Предстоятель пытался хватать руками лучок, а Мурф, не переставая петь, ударил его локтем в лицо... И тут же то ли на помосте, то ли где-то в толпе раздался истошный повелительный выкрик, что-то сухо щелкнуло, будто гибким прутом с маху хлестнули по натянутой коже, и песня оборвалась. В непробиваемой тишине следили ошеломленные люди, как кровянеет борода захлебнувшегося руладой певца, как обмякает, клонится его огромное могучее тело... Звонко ойкнула упавшая виола, ударился о бревенчатый настил затылок Отца Веселья... На помосте переругивались громко и зло; а кишевшие в толпе повторялы вопили на разные голоса, что надо всем по домам, что нечего транжирить погожий день, что работа ждать не умеет, и копейщики в нескольких местах торопливо ломали плетень, давая толпе возможность поскорее вытечь со сходного места.
Вечером говорящие дымы и скороходы в серых накидках разнесли по общинам весть, что волею Мглы преступный певец наказан погибелью и недопущением на Вечную Дорогу. Тело его провезут по всем обитаемым землям в назидание маловерам, после чего выдадут Бездонной. «И такая же кара ждет всякого, кто осмелится хулить Милостивицу или носящих ее цвет», — говорили скороходы, только лучше бы им не произносить подобные слова. Без этих неосторожных пояснений многие так бы и недопоняли, кого Мурф назвал серыми падальщиками, жиреющими на человечьей покорности.
Остальное в Галечной Долине знали и без меняльей болтливости. Заимочные дымы донесли и сюда заботливый совет Истовых не то что вслух, а даже мысленно не поминать преступных Мурфовых песнопений (а то, мол, Бездонная уж очень серчает на очернителя — как бы гнев ее не задел и неосторожных, хоть бы они и с осуждением повторяли спетое Отцом Нечестивого Веселья). Братья-люди уже научились верить советам Истовых. От дымов да из рассказов проезжих общинники Галечной Долины знали об участи черноземельца Голта, решившего, будто несколько мгновений в Тумане Мировой Межи вымучат его меньше, чем дальняя дорога через все Жирные Земли. Зять Голта так и не дождался в гости своего ленивого родственника. Мгла, озлившись на непокорного, взбесила псов бродившего вдоль окраины Мира послушнического дозора, и те порвали Голта в клочки. Дозорные, конечно же, поперек себя вывернулись в попытках спасти неосторожного дурака, но совладать с остервенившимися зверюгами не сумели. Останки неразумного Голта долго возили на телеге из общины в общину — лишь дня через три отпустили его на Вечную Дорогу. За эти три дня очень многие черноземельцы успели полюбоваться назидательным зрелищем так же, как очень многие жители Галечной Долины полюбовались вспоротым животом и выдавленными глазами незадачливого паренька из Десяти Дворов. Бедняга тоже ослушался доброго послушнического совета и в поисках жердей, подходящих для починки кровли, выбрел к самому Гнезду Отважных. Послушники говорят, что нашли его уже вот таким, а вокруг ну хоть бы тебе один звериный или человечий след, хоть бы веточка обломанная — ничего. Оно и понятно: гнев Бездонной не обязательно следы оставляет.
Так что болтливый меняла, может быть, уже горько кается в своей болтовне — это, конечно, ежели помнит, чего успела натрясти с его языка хмельная бесшабашная дурь.
Долго, обстоятельно говорил Торк. Он и невесть из чьих уст слышанные меняльи слова постарался повторить все до единого, и, похоже, еще от себя навыдумывал всякого. И ведь никто не перебивал, хоть всем наверняка интересно было лишь то, что меняла видал да слыхал, а вовсе не вольные Торковы домыслы и не то, над чем скрипели не слишком-то поворотливые меняльи мозги. Молча сидели они — Гуфа, Ларда, Леф, неподвижно сидели. Казалось, будто даже кремнистая сырая земля, прогрызенная давними копателями, и та не мертвее привалившихся к ней людей. И после того, как охотник замолчал, еще долго ничто не менялось. Только мельтешение отсветов истрепанного сквозняком пламени придавало лицам подобие живой изменчивости, когда Торк время от времени обламывал нагар или запаливал новую смоляную щепу от скорченного предсмертной агонией уголька. Наконец Гуфа очнулась.
— Ты что же лучины жжешь без конца? — выговорила она скучным бесцветным голосом. — Ты это зря: сидеть-то и впотьмах можно, а идти без света тяжеленько придется. Тем более, у нас теперь не только дочка твоя, а и Леф охромел... Кончай, говорю, транжирство...
И вдруг без всякого перехода голос ее сделался жестким и властным (Леф аж вздрогнул от неожиданности, и охотник с Лардой вздрогнули тоже):
— И не хватит ли тебе ерзать вокруг да около, Торк? Ведь рассказал же твой дружочек о чем-то поважней Мурфовой гибели. Скажешь, нет? Не скажешь, не станешь врать!
«Твой дружочек...» Сказала бы лучше: «твой душевный дружочек» — вышло бы совсем так же, как говаривал высокоученый эрц-капитан Фурст. Понятно теперь, кто таков старик по имени Гуфа, снившийся тебе в этом вот самом лазе? Да, понятно. Теперь многое стало яснее ясного. Вот и сбылось мучительное твое желание не страдать от ущербности калечной памяти, ты, кабацкий певец и вышибала Леф, нынешний Витязь Нор или как там тебя?.. Будь проклята продравшаяся на свет память; будьте вы все прокляты — Всемогущие Ветры, Мгла-милостивица, поганка-судьба... Будьте прокляты все вы, чьими стараниями в одно тело вложены две души!
Нет-нет, лучше попытаться забыть; лучше суметь задуматься: чего это добивается от Торка ведунья? Охотник вроде бы и сам не понимал, чего она хочет.
— Ты, Гуфа, чем меня пытать, лучше сама ответь... — Он старательно затолкал в сильно похудевшую связку лучин ту, что уже держал наготове; потом, словно торопясь воспользоваться остатками убывающего света, пристально вгляделся в Гуфино лицо. — Ответь: почему Истовые не смогли совладать с Мурфом? С Фунзом-то у них все получилось как захотели, а тут...
Старуха досадливо затрясла головой:
— Ты что же, если прямо сейчас об этом не дознаешься, так вовсе покоя лишишься? Пить-спать, что ли, не сможешь, пока не дознаешься? Как же, поверю я...
— Пить-спать, конечно, смогу, но ты все же ответь. — Торк спокойно и вроде бы даже с ленцой в голосе гнул свое. — Ответь, говорю!
— Да чего тут отвечать-то?! Мурф был певец, пойми! Склочный человек, заносчивый, кичливый, но — певец. Настоящий, какого в Мире разве что только одного еще можно сыскать. Конечно, Истовые колдовством его хотели усмирить, как и Фунза, только с настоящим певцом даже самый сильный колдун разве совладает? Нет, тут никак не совладать. Умный бы и пытаться не стал. — Она искоса глянула на Лефа и вновь обернулась к охотнику. — Поначалу, небось, вроде и вышло; да только душа его не смогла чужую волю стерпеть, взвилась — вот и выплеснулось из нее вовсе не то, что назначили Истовые. И, может, вовсе не то, что хотелось ему самому...
— Жаль.
Это слово вырвалось до того внезапно, что Леф поначалу даже не понял, с чего это все воззрились на него с таким изумлением. А когда понял, пояснил торопливо:
— Жаль, что мы с ним тогда так... Ухо это... И песню жаль. Не запомнил ее, наверно, никто, жаль, что пропала.
— Да, песню жалко, — согласилась Гуфа. — Поди, вовсе не худшая из Мурфовых песен была, если даже менялью душу пронять сумела. Ну, — вдруг резко обернулась она к Торку, — ты, может, еще о чем хочешь спросить? Ты не мешкай, спрашивай, а то я сама начну дознаваться!
Торк как-то странно ухмыльнулся — вроде бы и не улыбка получилась, а то ли оскал нехороший, то ли просто губы у него свело.
— Да уж спрошу, — сказал он. — Сколько надобно засыпать гремучей пыли в проклятую трубу, чтоб гирька из нее летела далеко и убойно?
Выражение Гуфиного лица уже не различалось в мерцающем свете, однако Леф готов был поклясться, что старуха выпучила глаза.
— Да с пол моей горсти... Там в мешке с зельем хранился этакий горшочек — если им зачерпнуть, то получалось в самый раз. А к чему это?..
— Погоди, — оборвал ее Торк. — Еще не твой черед спрашивать. Скажи-ка, сколько пыли оставалось в мешке, который серые прикопали под твоим очагом?
— Да раза на три от силы. А к чему?..
— А к тому. Я, конечно, об этом зелье знаю только из ваших с Нурдом рассказов. Нурд вроде говорил, что чем плотнее заколачиваешь его в трубку, тем больше получается грохоту и тем дальше улетает гирька. Так?
— Ну, так.
— А труба (она хоть и железная, но не шибко крепкая на вид) все же остается целой, так?
— Ну, так. Да чего ж ты?..
— А того. Ты, старая, теперь очень хорошо подумай да и ответь: достаточно ли было тех полутора горстей пыли, что оставались в мешке, чтобы аж этак разворотить твою землянку?
Конечно, лучинный огонек совершенно случайно погас именно при этих словах охотника. И все же Лефу сделалось не по себе. Вышло так, будто лучина погасла от страха. Чушь, конечно, лучины бояться не умеют... Но ведь, к примеру, и Ларду мало что напугать способно, а когда смутно различимые лица канули в ожидаемую, но все-таки показавшуюся внезапной тьму, девчонка ойкнула и судорожно вцепилась ледяными пальцами в Лефов локоть. Только, наверное, испугала ее не похожая на дурное предзнаменование гибель света — просто Ларда сразу поняла жуткий смысл родительского вопроса. И Гуфа сразу сумела разгадать этот смысл, она тоже испугалась, да не на шутку — иначе отчего бы так дрожать ее голосу?
— Ты думаешь... Думаешь, они смогли...
— Да не думаю я — знаю. — Торк казался совершенно спокойным (оно и понятно: у него было время осознать новости и привыкнуть к ним). — Солнца за четыре до вчерашнего серые пригнали к той заимке, что на Лесистом Склоне, две телеги — не то из Черноземелья, не то откуда-то ближе. Нескольких наших мужиков послушники подрядили сволакивать с телег и перетаскивать через заимочную ограду нелегонькие тюки — тюки эти пылили и мазались черным, словно были в них толченые уголья. Причем мужикам-таскунам велели быть наготове: скоро понадобится вынимать все тюки обратно. И в ту же пору тамошний старший брат похвалялся, будто опять-таки Бездонная так страшно покарает хулителей, засевших в бывшей Первой Заимке, что даже в самых дальних общинах услышат грохот и почувствуют, как вздрогнет земля.
Он замолчал. Остальные тоже молчали. Леф слышал лишь трудное дыхание Ларды — девчонка словно бы только что на крутую горку взбежала. Потом Торк спросил:
— Как думаешь, старая, откуда бы это они?.. Может, Древняя Глина?
— Древняя Глина... — Гуфа выговорила это, как обычно выговаривают бранные словеса. — Древняя Глина...
Ведунья прокашлялась и вдруг принялась монотонно бормотать:
— ...Еще в неуважении красного цвета уличены мною пастух общинного стада Логт и его женщина Вута, и его же малолетние дети. В утро давешнего праздного дня сам я слышал, как упомянутый Логт, против воли Всеужасающего ковыряясь на своем огороде, говорил: все послушники и все старшие над ними — лукавые лодыри; они-де потчуют нас страшными сказками, чтоб мы потчевали их брюквой да патокой. А баба его говорила: выдумали-де назначить праздный день в самую огородную пору. И еще говорила: не то дурни они, не то нарочно хотят нам голодной зимы, а только пусть им — это она о носителях красного цвета говорила — пусть, значит, им каждый кусок зимой поперек брюха станет. А малолетние их дети слушали и увеселялись противным для уха смехом...
Гуфа запнулась, переводя дыхание, но никто ничего не успел спросить, потому что она сразу же забубнила опять:
— ...И Великий Всеужасающий, Пожиратель Солнца и Отрыгивающий Звездами, сказал: я велик, вы же все — которые на двух ногах, и которые на четырех, и которые с крыльями — одинаково прах и тлен, смрада моего недостойный; хоть есть среди вас те, кому жалую я носить красное, ибо они лучшие из вас и достойны смрада моего...
Леф уже начал всерьез опасаться за старухин рассудок (да и Торк с Лардой наверняка тоже заопасались), как вдруг ведунья заговорила по-обычному.
— Небось думаете, что это я умишком протухла от нынешних новостей? — спросила она с ехидцей. — Коли впрямь думаете так, то зря. Это я вам Древнюю Глину рассказывала. Многое множество досок, и на всех вот эдакое. Так что вряд ли Истовые могли дознаться из них о тайне гремучего зелья.
— Однако же откуда-то они эту тайну знают. Может, на Первой Заимке хранится не всё?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110
Он вроде бы всхлипнул, и виола пронзительно запричитала, заплакала в его руках, а через миг в ее стенания вплелся неожиданно сиплый голос того, кого привыкли считать Отцом Веселья.
Меняла не запомнил слов. Мурф вроде бы пел что-то страшное и малопонятное: о небывалых снегах; о ветрах, которые плачут, будто хворые дети; об отвратительных серых птицах, способных питаться лишь мертвечиной; об умершей правде и глупой людской покорности... Впрочем, он успел пропеть немногое.
Можно лишь догадываться, чего ждали от певца стоящие на помосте; а вот что он обманул ожидания серых и мудрых — это уж без сомнения. За Мурфовой спиной поднялся ропот; видно было, как Предстоятель пытался хватать руками лучок, а Мурф, не переставая петь, ударил его локтем в лицо... И тут же то ли на помосте, то ли где-то в толпе раздался истошный повелительный выкрик, что-то сухо щелкнуло, будто гибким прутом с маху хлестнули по натянутой коже, и песня оборвалась. В непробиваемой тишине следили ошеломленные люди, как кровянеет борода захлебнувшегося руладой певца, как обмякает, клонится его огромное могучее тело... Звонко ойкнула упавшая виола, ударился о бревенчатый настил затылок Отца Веселья... На помосте переругивались громко и зло; а кишевшие в толпе повторялы вопили на разные голоса, что надо всем по домам, что нечего транжирить погожий день, что работа ждать не умеет, и копейщики в нескольких местах торопливо ломали плетень, давая толпе возможность поскорее вытечь со сходного места.
Вечером говорящие дымы и скороходы в серых накидках разнесли по общинам весть, что волею Мглы преступный певец наказан погибелью и недопущением на Вечную Дорогу. Тело его провезут по всем обитаемым землям в назидание маловерам, после чего выдадут Бездонной. «И такая же кара ждет всякого, кто осмелится хулить Милостивицу или носящих ее цвет», — говорили скороходы, только лучше бы им не произносить подобные слова. Без этих неосторожных пояснений многие так бы и недопоняли, кого Мурф назвал серыми падальщиками, жиреющими на человечьей покорности.
Остальное в Галечной Долине знали и без меняльей болтливости. Заимочные дымы донесли и сюда заботливый совет Истовых не то что вслух, а даже мысленно не поминать преступных Мурфовых песнопений (а то, мол, Бездонная уж очень серчает на очернителя — как бы гнев ее не задел и неосторожных, хоть бы они и с осуждением повторяли спетое Отцом Нечестивого Веселья). Братья-люди уже научились верить советам Истовых. От дымов да из рассказов проезжих общинники Галечной Долины знали об участи черноземельца Голта, решившего, будто несколько мгновений в Тумане Мировой Межи вымучат его меньше, чем дальняя дорога через все Жирные Земли. Зять Голта так и не дождался в гости своего ленивого родственника. Мгла, озлившись на непокорного, взбесила псов бродившего вдоль окраины Мира послушнического дозора, и те порвали Голта в клочки. Дозорные, конечно же, поперек себя вывернулись в попытках спасти неосторожного дурака, но совладать с остервенившимися зверюгами не сумели. Останки неразумного Голта долго возили на телеге из общины в общину — лишь дня через три отпустили его на Вечную Дорогу. За эти три дня очень многие черноземельцы успели полюбоваться назидательным зрелищем так же, как очень многие жители Галечной Долины полюбовались вспоротым животом и выдавленными глазами незадачливого паренька из Десяти Дворов. Бедняга тоже ослушался доброго послушнического совета и в поисках жердей, подходящих для починки кровли, выбрел к самому Гнезду Отважных. Послушники говорят, что нашли его уже вот таким, а вокруг ну хоть бы тебе один звериный или человечий след, хоть бы веточка обломанная — ничего. Оно и понятно: гнев Бездонной не обязательно следы оставляет.
Так что болтливый меняла, может быть, уже горько кается в своей болтовне — это, конечно, ежели помнит, чего успела натрясти с его языка хмельная бесшабашная дурь.
Долго, обстоятельно говорил Торк. Он и невесть из чьих уст слышанные меняльи слова постарался повторить все до единого, и, похоже, еще от себя навыдумывал всякого. И ведь никто не перебивал, хоть всем наверняка интересно было лишь то, что меняла видал да слыхал, а вовсе не вольные Торковы домыслы и не то, над чем скрипели не слишком-то поворотливые меняльи мозги. Молча сидели они — Гуфа, Ларда, Леф, неподвижно сидели. Казалось, будто даже кремнистая сырая земля, прогрызенная давними копателями, и та не мертвее привалившихся к ней людей. И после того, как охотник замолчал, еще долго ничто не менялось. Только мельтешение отсветов истрепанного сквозняком пламени придавало лицам подобие живой изменчивости, когда Торк время от времени обламывал нагар или запаливал новую смоляную щепу от скорченного предсмертной агонией уголька. Наконец Гуфа очнулась.
— Ты что же лучины жжешь без конца? — выговорила она скучным бесцветным голосом. — Ты это зря: сидеть-то и впотьмах можно, а идти без света тяжеленько придется. Тем более, у нас теперь не только дочка твоя, а и Леф охромел... Кончай, говорю, транжирство...
И вдруг без всякого перехода голос ее сделался жестким и властным (Леф аж вздрогнул от неожиданности, и охотник с Лардой вздрогнули тоже):
— И не хватит ли тебе ерзать вокруг да около, Торк? Ведь рассказал же твой дружочек о чем-то поважней Мурфовой гибели. Скажешь, нет? Не скажешь, не станешь врать!
«Твой дружочек...» Сказала бы лучше: «твой душевный дружочек» — вышло бы совсем так же, как говаривал высокоученый эрц-капитан Фурст. Понятно теперь, кто таков старик по имени Гуфа, снившийся тебе в этом вот самом лазе? Да, понятно. Теперь многое стало яснее ясного. Вот и сбылось мучительное твое желание не страдать от ущербности калечной памяти, ты, кабацкий певец и вышибала Леф, нынешний Витязь Нор или как там тебя?.. Будь проклята продравшаяся на свет память; будьте вы все прокляты — Всемогущие Ветры, Мгла-милостивица, поганка-судьба... Будьте прокляты все вы, чьими стараниями в одно тело вложены две души!
Нет-нет, лучше попытаться забыть; лучше суметь задуматься: чего это добивается от Торка ведунья? Охотник вроде бы и сам не понимал, чего она хочет.
— Ты, Гуфа, чем меня пытать, лучше сама ответь... — Он старательно затолкал в сильно похудевшую связку лучин ту, что уже держал наготове; потом, словно торопясь воспользоваться остатками убывающего света, пристально вгляделся в Гуфино лицо. — Ответь: почему Истовые не смогли совладать с Мурфом? С Фунзом-то у них все получилось как захотели, а тут...
Старуха досадливо затрясла головой:
— Ты что же, если прямо сейчас об этом не дознаешься, так вовсе покоя лишишься? Пить-спать, что ли, не сможешь, пока не дознаешься? Как же, поверю я...
— Пить-спать, конечно, смогу, но ты все же ответь. — Торк спокойно и вроде бы даже с ленцой в голосе гнул свое. — Ответь, говорю!
— Да чего тут отвечать-то?! Мурф был певец, пойми! Склочный человек, заносчивый, кичливый, но — певец. Настоящий, какого в Мире разве что только одного еще можно сыскать. Конечно, Истовые колдовством его хотели усмирить, как и Фунза, только с настоящим певцом даже самый сильный колдун разве совладает? Нет, тут никак не совладать. Умный бы и пытаться не стал. — Она искоса глянула на Лефа и вновь обернулась к охотнику. — Поначалу, небось, вроде и вышло; да только душа его не смогла чужую волю стерпеть, взвилась — вот и выплеснулось из нее вовсе не то, что назначили Истовые. И, может, вовсе не то, что хотелось ему самому...
— Жаль.
Это слово вырвалось до того внезапно, что Леф поначалу даже не понял, с чего это все воззрились на него с таким изумлением. А когда понял, пояснил торопливо:
— Жаль, что мы с ним тогда так... Ухо это... И песню жаль. Не запомнил ее, наверно, никто, жаль, что пропала.
— Да, песню жалко, — согласилась Гуфа. — Поди, вовсе не худшая из Мурфовых песен была, если даже менялью душу пронять сумела. Ну, — вдруг резко обернулась она к Торку, — ты, может, еще о чем хочешь спросить? Ты не мешкай, спрашивай, а то я сама начну дознаваться!
Торк как-то странно ухмыльнулся — вроде бы и не улыбка получилась, а то ли оскал нехороший, то ли просто губы у него свело.
— Да уж спрошу, — сказал он. — Сколько надобно засыпать гремучей пыли в проклятую трубу, чтоб гирька из нее летела далеко и убойно?
Выражение Гуфиного лица уже не различалось в мерцающем свете, однако Леф готов был поклясться, что старуха выпучила глаза.
— Да с пол моей горсти... Там в мешке с зельем хранился этакий горшочек — если им зачерпнуть, то получалось в самый раз. А к чему это?..
— Погоди, — оборвал ее Торк. — Еще не твой черед спрашивать. Скажи-ка, сколько пыли оставалось в мешке, который серые прикопали под твоим очагом?
— Да раза на три от силы. А к чему?..
— А к тому. Я, конечно, об этом зелье знаю только из ваших с Нурдом рассказов. Нурд вроде говорил, что чем плотнее заколачиваешь его в трубку, тем больше получается грохоту и тем дальше улетает гирька. Так?
— Ну, так.
— А труба (она хоть и железная, но не шибко крепкая на вид) все же остается целой, так?
— Ну, так. Да чего ж ты?..
— А того. Ты, старая, теперь очень хорошо подумай да и ответь: достаточно ли было тех полутора горстей пыли, что оставались в мешке, чтобы аж этак разворотить твою землянку?
Конечно, лучинный огонек совершенно случайно погас именно при этих словах охотника. И все же Лефу сделалось не по себе. Вышло так, будто лучина погасла от страха. Чушь, конечно, лучины бояться не умеют... Но ведь, к примеру, и Ларду мало что напугать способно, а когда смутно различимые лица канули в ожидаемую, но все-таки показавшуюся внезапной тьму, девчонка ойкнула и судорожно вцепилась ледяными пальцами в Лефов локоть. Только, наверное, испугала ее не похожая на дурное предзнаменование гибель света — просто Ларда сразу поняла жуткий смысл родительского вопроса. И Гуфа сразу сумела разгадать этот смысл, она тоже испугалась, да не на шутку — иначе отчего бы так дрожать ее голосу?
— Ты думаешь... Думаешь, они смогли...
— Да не думаю я — знаю. — Торк казался совершенно спокойным (оно и понятно: у него было время осознать новости и привыкнуть к ним). — Солнца за четыре до вчерашнего серые пригнали к той заимке, что на Лесистом Склоне, две телеги — не то из Черноземелья, не то откуда-то ближе. Нескольких наших мужиков послушники подрядили сволакивать с телег и перетаскивать через заимочную ограду нелегонькие тюки — тюки эти пылили и мазались черным, словно были в них толченые уголья. Причем мужикам-таскунам велели быть наготове: скоро понадобится вынимать все тюки обратно. И в ту же пору тамошний старший брат похвалялся, будто опять-таки Бездонная так страшно покарает хулителей, засевших в бывшей Первой Заимке, что даже в самых дальних общинах услышат грохот и почувствуют, как вздрогнет земля.
Он замолчал. Остальные тоже молчали. Леф слышал лишь трудное дыхание Ларды — девчонка словно бы только что на крутую горку взбежала. Потом Торк спросил:
— Как думаешь, старая, откуда бы это они?.. Может, Древняя Глина?
— Древняя Глина... — Гуфа выговорила это, как обычно выговаривают бранные словеса. — Древняя Глина...
Ведунья прокашлялась и вдруг принялась монотонно бормотать:
— ...Еще в неуважении красного цвета уличены мною пастух общинного стада Логт и его женщина Вута, и его же малолетние дети. В утро давешнего праздного дня сам я слышал, как упомянутый Логт, против воли Всеужасающего ковыряясь на своем огороде, говорил: все послушники и все старшие над ними — лукавые лодыри; они-де потчуют нас страшными сказками, чтоб мы потчевали их брюквой да патокой. А баба его говорила: выдумали-де назначить праздный день в самую огородную пору. И еще говорила: не то дурни они, не то нарочно хотят нам голодной зимы, а только пусть им — это она о носителях красного цвета говорила — пусть, значит, им каждый кусок зимой поперек брюха станет. А малолетние их дети слушали и увеселялись противным для уха смехом...
Гуфа запнулась, переводя дыхание, но никто ничего не успел спросить, потому что она сразу же забубнила опять:
— ...И Великий Всеужасающий, Пожиратель Солнца и Отрыгивающий Звездами, сказал: я велик, вы же все — которые на двух ногах, и которые на четырех, и которые с крыльями — одинаково прах и тлен, смрада моего недостойный; хоть есть среди вас те, кому жалую я носить красное, ибо они лучшие из вас и достойны смрада моего...
Леф уже начал всерьез опасаться за старухин рассудок (да и Торк с Лардой наверняка тоже заопасались), как вдруг ведунья заговорила по-обычному.
— Небось думаете, что это я умишком протухла от нынешних новостей? — спросила она с ехидцей. — Коли впрямь думаете так, то зря. Это я вам Древнюю Глину рассказывала. Многое множество досок, и на всех вот эдакое. Так что вряд ли Истовые могли дознаться из них о тайне гремучего зелья.
— Однако же откуда-то они эту тайну знают. Может, на Первой Заимке хранится не всё?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110