- Да ладно, - махнула рукой Аксинья. - Не провалимся. Мы есть, хоть и в дыре…
- Выпить надо поскорей, - засуетился мальчик.
- Тебе, Коля, четырнадцать лет, тебе много не положено. Так, для души только, - осадил его Терентьич.
- Да я и не пью вовсе никогда. Так, балуюсь для губы, - разъяснил Коля.
- Ну, если вы забыли, как с лешими народ раньше рассчитывался, - продолжил Лемуров, - так я вам покажу другой способ. Вот.
И он вдруг безумно-дико захохотал, и хохот этот показался упадшим со звезд. Было в нем что-то, от чего старичок Терентьич свалился под стол.
- Ну вот, а вы леших боялись, - сказал Лемуров, поднимая старичка. - Вы своим хохотом его бейте. Он дико и громово хохочет, а вы еще поодичалей, похлеще, позагадочней. Чего в деревне на таких просторах стесняться.
- Выпьем, братцы, - проговорила женщина. - За нас.
- И за хохот этот, - по-деловому добавил Коля.
Выпили, старичок, правда, кряхтя.
- Зашиб голову маленько, - пожаловался он. Еще раз выпили. А третий раз - за черные помидоры.
После третьего раза мальчик Коля вдруг запел, хотя почти и не пил, а так, пригублял.
Я усталым таким еще не был,
В эту серую морозь и слизь
Мне приснилось дремучее небо
И моя непутевая жизнь, -
пел он на свой лад есенинский стих.
- Классику нельзя исправлять, - нежно вмешался Лемуров. - Но в данном случае это кстати. «Дремучее небо» - это хорошо. Попал в точку. Чье же творчество?
- А кто его знает? У нас все творцы, - холодно ответил старик, а потом, обратившись к мальчику, спросил: - Коля, а отчего ж ты все-таки так рано устал?
В это время в дверь тихо и потаенно постучали.
Хозяева замерли.
- Посланник пришел, - заметил Лемуров.
- Нет, это не он, - ответил Терентьич, покраснев. - Мы его воще почти не видим. И он входит и уходит незаметно для нас.
- Так поди посмотри, - проговорила Аксинья. Старичок, сгорбившись и в то же время слегка приплясывая, пошел узнавать, но быстро вернулся.
- Никого нет, - объявил он, почти про себя. Вскоре на улице немного потемнело - не то от туч, не то время пошло быстрее. Но тьма была бледная, будто утренняя. И в этой призрачной тьме за окном возникли, словно выросли из-под земли, лица деревенских. То были в основном старички и старухи, но средь них девочка лет двенадцати - точно вышедшая из болота.
- Станцевать, станцевать хотим! - раздались людские голоса. - Выходите к нам танцевать!
Терентьич ошалело выпятил глаза, но сказал скромно:
- Они всегда так. Зовут нас на ночь танцевать. Стук-стук - так и стучат в окно. Но мы не идем.
- И слава Богу, - вздохнула Аксинья. - Чего нам торопиться. В аду и так напляшемся вволю! Нам-то что!
- Она считает, что ад и рай - одно и то же, - хмуро буркнул Терентьич. - И там и там пение и пляски-в аду от горя, в раю - от счастья. А по ей, по Аксинье, выходит все равно, что счастье, что несчастье.
Лемуров удивился.
- Ого! Вы тут философы потаенные. Счастье и несчастье приравнять не каждый может…
Девочка за окном прильнула лицом к стеклу, и глаза ее светились, как зеленые звезды.
- Танцевать, танцевать, - шептала она, но с каждым словом ее лицо становилось все бледнее и бледнее.
- Кыш, кыш! - рассвирепел Терентьич и замахал руками сам себе…
К ночи хозяева улеглись, а Лемуров попросил разрешения ждать. «Милое дело», - ответил Терентьич с постели, углубляясь в подушку.
Примерно через часок раздались тихие скрипы, дребезжанье ключей, и перед взором Лемурова оказался Влад Руканов. «Я так и знал», - прошептал про себя Лемуров.
- Лева, еб твою мать! - раскатисто гаркнул Руканов. - Как я рад такой встрече!
Влад был кудряв, суров по виду, ростом мощен, но в глазах светились непредсказуемость и хохоток.
- Влад, я тоже всегда рад тебя видеть, - бормотнул Лемуров.
- Иди вот туда. В мою комнатку. Посидим на ночь, попьем чайку с чем-нибудь замысловатым…
И они прошли в комнатушку, где опять приютились за столиком у уютного подоконника в геранях. Хозяева и не пошевельнулись при всем при этом - спали природным сном.
Наконец, когда оба как-то пришли в форму, Лемуров спросил:
- Влад, это твоя работа? Я имею в виду деревенских, старичков-танцоров и так далее. Это ты их расшатал?
Влад хохотнул.
- Небылица получилась. Конечно, я. Но они и сами были достаточно тепленькие, по-своему уже шатались…
- А хозяева? - поинтересовался Лемуров, поводя носом.
- Этих я чуть-чуть приобщу. Есть в них что-то нашенское.
Лемуров замолк.
- Да ты не скучай, Лева, так, - опять хохотнул Влад. - Знаю я тебя. Из одной пещеры непредсказуемых вылезли. Но ты у нас был жалостливый, ишь ты какой…
Лемуров вздохнул, но сказал:
- Ты меня не так понял.
- А чего тут понимать? Что я, жалостливых баб не видел… Тут все просто, Лева: им же лучше. Нашими им не стать, а если их не расшатать, то все эти люди современные, что ли, черт их знает, как их назвать, просто затвердеют, окаменеют, отупеют в своей тупости. Прямая дорога - в подвалы небытия. А расшатанными - им веселее на том свете будет. Да они сами это чувствуют и хотят, пыхтят, как могут, себя расшатать. А я им помогаю. Что в этом плохого, греховного?
Левушка процедил:
- Больно лихо у тебя получается! Ты ж здесь, наверное, оказался недавно…
- Лева, - перебил его Руканов, - если говорить по большому счету, ты всегда был мягкотел, хоть и талантлив. Интеллигент, хоть и дикий немного. Потому ты и ушел к Небредову, а не к Волкову. И мы разошлись. Я Небредова чту, педагог он классный, но Волков злее и радикальней…
- Ну как сказать, - возразил Лемуров взъерошенно. - Не тебе судить о Небредове.
За окном уже была подлинная тьма, и тучи были чернее, чем ночь. В саду голосила кошка.
- Вот кого я особо чту среди ваших, - размеренно проговорил Руканов, отпивая квас, - так это Соколова. Крепкий был парень.
Лемуров вздрогнул.
- Да-да, Лева, не вздрагивай. Он с мертвецами и духами профессионально работал. Он из них веревки вил… А морг, морг, никогда не забуду, что он там творил. И ведь поэзии не чуждался, все, помню, цитировал:
Но выше всех узоры пустоты
На простыне заснеженного морга.
А какой полет, какая смелость! - Влад только развел руками. - Я лично к его могиле и подходить боюсь.
- Что там мертвые! - возразил Лемуров. - Он работал по особому плану, смысл которого кроме самого Соколова знал только Небредов. Я даже нюансы вымолвить не могу, боюсь, а кроме нюансов, я ничего не знаю…
- Одним словом, Мастер был, ничего не скажешь, - утомленно заключил Руканов.
Помолчали, глядя в ночь, видя за ночью рассвет.
- Ты мне скажи, Влад, - расслабился Левушка. - Мы ведь друзья, из одной пещеры, мало ли, ветви разные, скажи прямо: ты ведь Стасика Нефедова ищешь?
Руканов помрачнел.
- Значит, и тебя Небредов за ним послал. Ну что ж. Признаюсь. Я уже давно его ищу по этому району-и нет его нигде, не надейся, Лемуров.
- Как так?!!
- А вот так. Бесполезно. Для ясновидцев, экстрасенсов - он закрыт. Есть, конечно, намеки, есть и сведения другим путем - но все вокруг да около.
Лемуров усмехнулся.
- Если б ты и знал, то мне бы не сообщил, конечно.
- Да я пустой в этом плане, Лева. Соображай! Если б я его нашел, меня с ним здесь бы в глуши не было. Он был бы у Волкова, тот уж сразу бы организовал, прибрал…
- Ну хорошо. Тогда скажи, пожалуйста, что это за человек, по твоему мнению, почему он так нужен?
- А вот этого я тебе не скажу, - оборвал его Руканов. - Тебе же Небредов наверняка рассказал кое-что о нем. Ну и оставайся с этим.
Лемуров оглянулся вокруг, особенно на стены:
- Я так и думал, ты не скажешь. Твое право. Спать надо, Влад, спать…
А наутро, как только Лемуров встал и прозрел со сна, он увидел такую картину: в горнице уже сидели за столом старичок Терентьич, Аксинья и Влад в распахнутой рубашке.
- А вы были когда-то красивая, Аксинья, - услышал Лемуров. - Я о вашем прошлом песню спою.
Руканов взял гитару со свободного стула и запел - хрипло, но вполне по-человечьи:
Эх, Аксиния, небо синее…
Сама Аксинья здешняя, слушая все это, так внезапно порозовела, помолодев, что чуть не упала со стула.
Терентьич тоже слушал и все приговаривал:
- Я его не вижу, а он поет! Ох, несуетно сейчас все-таки.
- А вы совершенно компанейский человек, Влад, - грустно-насмешливо сказал Лемуров, подходя к столу.
А через час Влад Руканов исчез на удивление всех, кроме Льва.
Глава 12
Ростислав Андреевич Филипов - властитель бытия, только какого: бесконечного или конечного - как-то глубинно заинтересовался этим Стасиком Нефедовым. Да и его великий Друг, Дальниев, подогревал этот интерес своим молчанием. К тому же Слава сам высоко оценил в духовном плане и Аллу, и особенно Лену. «Младшей сестрой моей будет», - думал он.
Но если с Леной был ясен путь, то Станислав возбуждал Славу своей непроницаемостью. Все попытки прорваться к его местонахождению с помощью самых кондовых ясновидящих (некоторые из них работали даже на оборонку) - не давали результата.
Наконец слегка внезапно раздался звонок от Дальниева, и тот сообщил:
- Слава, ищи среди непредсказуемых.
Это было уже что-то. О непредсказуемых было известно не понаслышке, и Слава лично знал одного из них: относительно молодого, но крайне, до нетерпимости крупного и отделенного - Всеволода Царева. Отделенным он назывался потому, что был единственным независимым непредсказуемым - Царев не принадлежал ни к людям Небредова, ни к «получертям» Волкова (так их определяли у Небредова). Однако Царев знал и тех и якобы других, учился у Небредова, но быстро ушел в независимое непредсказуемое существование.
Филипов был крепко, но недостаточно знаком с Царевым, уж очень он был обширен и каждый раз казался чуть-чуть новым человеком, даже язык его речи менялся. Это не пугало Славу, но холодок иногда проходил по спине. Уж очень ясен был Царев в своей загадочности.
Жил он на задворках Московской губернии, в шатком дачном, но хорошо отапливаемом домике с телефоном даже. Вообще люди потайной Москвы нового столетия умудрялись жить так, как будто социально ничего не изменилось и волчьи законы дикого капитализма их не касаются. У кого-то от советских времен были квартиры или дачи - которые можно было хорошо использовать. Другие работали, но необременительно (переводы и тому подобное), третьим - помогали то ли родственники, то ли неизвестно кто (по разным скрытым связям). Кто-то умудрился даже быстро заработать путем «бизнеса» в девяностые годы и потом жить на это - и так далее, и так далее. При всем при том интерес к деньгам как таковым, естественно, не то что презирался: это было даже ниже уровня презрения. Не презирают же клопов.
Филипов отправился к Цареву рано утром. И снова перед ним знакомый садик и великий, завлекающий в свою глубь лес, с тропинками посреди деревьев, погруженных в свои недоступные людям переживания. А Филипов был так погружен в верхний (то есть на уровне чистого сознания) поток бытия, что и не замечал, о чем грезят деревья, хотя мог бы, в конце концов.
Царев встретил его с распростертыми объятиями и с громовым хохотом.
- Славушка! Великий! Сам! Вот не ждал! - вскрикнул он. - Как ты там, в бытии-то?.. Как Дальниев? - Царев перешел на шепот. - Как Друг, как там его супруга… Галя, кажется?
Филипов отвечал, учтиво наклонив голову.
И они прошли в хаотичную комнатушку, где в креслах сидели два кота.
Слава осторожно вглядывался в лицо Царева: не новый ли он чуть-чуть сегодня? «Ведь у непредсказуемого так вполне может быть», - мелькнула мысль.
Царев отличался крайним мракобесием в своей непредсказуемости. О нем ходили слухи, что он-де вызывает с того света голодных и неказистых низших духов и насмехается над ними. Сам Всеволод несколько высокомерно отмалчивался по этому поводу, только пожимал плечами… Зато о своих небывалых сновидениях он рассказывал охотно и с тревожными подробностями. В его снах, видимо, присутствовали эманации, проекции по крайней мере по виду чудовищных существ, но Царев лихо и непредсказуемо с ними управлялся. «Куда они денутся от меня, если они во мне, так или иначе», - поговаривал он за обеденным столом своим друзьям.
Был он человек уже за тридцать, худощавый, с на редкость бледным лицом. Вид его почему-то пугал порой окружающих, хотя ничего такого устрашающего в его облике не было. «Милый человек», - говорили про него наиболее тупые дамы…
В уютную комнатку, где они расселись у небольшого столика, заглянула миловидная женщина, но Царев отмахнулся: мол, пока не нужна.
Слава сразу начал с дела и описал всю историю со Стасиком.
Царев так стал хохотать в ответ, что Слава чуть-чуть растерялся.
Царев откашлялся и извинился:
- Уж больно смешной случай.
- Почему?
- В принципе. Все люди и все существа смешны. Все, кто имеет тело, форму. Форма смешна, потому что, во-первых, ограничивает… К тому же глянешь - и правда смешно. Моя Любка, - он кивнул на дверь, - вообще как увидит человека, так сразу хохочет. Не может удержаться, нежная.
- А Стасик-то причем?
- Именно потому, что он ни при чем, я и хохочу… Подумать только, - и Царев ласково взглянул на Филипова.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32