Пока люди ели и подгоняли снаряжение, надо было еще сказать несколько слов Мише.
– Миша, у вас восемь человек, без раненого и врача, так?
– Так. Только я думаю, раненого мы сейчас отправим. Вот вертолетчики полетят, и мы отправим.
– Правильное решение. Как думаете, когда они вернуться?
– Часов через двенадцать.
– Почему так поздно?
– Потому что прилетят домой… Часа два будут лететь до Хабатая. Там часов семь-восемь – заливать бензин, спать, есть, отдыхать, разговаривать. Два часа лететь…
Ямиками оставил при себе комментарии.
– Я бы на вашем месте прямо сейчас послал бы Анатолия с двумя людьми вверх по реке. А с остальными немедленно – ставить лагерь. Немедленно. Не давайте им передышки, пусть будут все время заняты.
Весь этот адски тяжелый, мучительно долгий маршрут Ямиками пытался соотносится с материалами фильма… Сейчас казалось, что показали ему до обидного, просто до смешного мало, а везде все было одинаково: одни и те же распадки, склоны, снег, лиственницы. Ямиками совсем не был уверен, что сумеет узнать и найти то, что видел в Токио на экране. А где-то здесь в одинаковых, словно скопированных распадках таилась тайна живых мамонтов. И тайна исчезнувшей экспедиции.
Днем было плюс два, если верить портативному термометру. Снег темнел и набухал водой, в сторону озера текли ручейки под плотной корочкой наста. Ходьба на лыжах была истинным мучением, тем более для нетренированных людей. Раскраснелись лица, затрудненное дыхание со свистом шло из раскрытых ртов. Ямиками с беспокойством наблюдал, как выдыхаются участники похода. Вот один стал сильно отставать. Остальные невольно тоже задерживали шаг, не хотели оставлять его. Ямиками раза два останавливал отряд, ждал приближения все сильнее покачивающегося силуэта. Дыхание было слышно уже метров за двадцать.
Ладно…
– Сисас так будем дерасссь… Ты и ты – с вашего пожволения, необходимо пойдес назад, рагер.
– В смысле… прошу извинения… в лагерь?
Это уточнял как раз доброволец, Сережа, по виду из числа самых надежных.
– Верно понимаессс. В рагер.
Ничего не было опасного в том, чтобы люди отдохнули и потихоньку вернулись бы в лагерь по уже проторенной тропе. Страшно было оставаться здесь одним, среди снежных склонов и равнин, под нависающим небом. Люди могли бояться, могли не любить Ямиками, но невольно жались к нему – уверенному, сильному. Остаться без него значило почувствовать себя детьми, брошенными в лесу отцом. В культуре людей, воспитанных на чтении многозначных иероглифов, на традиции не договаривать, умалчивать, усложнять, интуиция всегда играла исключительную роль. Ямиками прекрасно чувствовал, как относятся к нему эбису, и усмехался их инфантильности.
Остались позади хрипящие, еле стоящие на ногах люди, привалившиеся к стволам. Ямиками даже пожалел их, но выхода не было. Вчетвером шли по той же удивительно безжизненной, тоскливой равнине, между горами и озером. Местами серая вода была совсем недалеко, шли почти по кромке берегового припая. Местами в озеро обрушивались рыже-серые склоны со словно бы налипшими пятнами снега. Приходилось далеко обходить крутизну, карабкаясь на холмы, заходя в полосу сплошных туч. Там было еще страшнее – в толще липко-холодного, движущегося, огромного. Словно что-то живое, неимоверно громадное, несопоставимое с человеком по размеру колыхалось и текло вокруг, оставляло капельки воды на лицах, промачивало полушубки. Из промозглого брюха тучи приятно было вывалиться вниз.
Пожалуй, эта безжизненность была самым неприятным. Ни разу не встретилось им ни одного живого существа. И ни следа, ни движения, ни звука. Только раз вдруг в напряженной тишине, в полутьме-полусвете полярного полудня, в стороне захлопали вдруг крылья. Так неожиданно, так жутко, что все схватились за оружие. Ворон каркнул – всем показалось, что жутко, зловеще… Наверное, только Ямиками понимал, что играют напряженные нервы, усталость, что нет в вороньем оре никакого скрытого смысла, нет даже особенной злобы. Просто вот заорала ворона, как умеет, так и орет. Птица снялась с ветки, улетела между стволами лиственниц.
И больше никого и ничего за несколько часов ходьбы. В два часа дня Ямиками остановил отряд. Разбойнички, возможно, и были неплохими бойцами, хотя Ямиками в этом сильно сомневался. Скорее всего, и вояками они были, когда надо навалиться впятером на одного, порвать рот, выдавить глаз, ударить ботинком в промежность, а еще лучше – напугать до полусмерти жену, ребенка должника. Возможно, тут они и были молодцы. Но Ямиками сильно сомневался, что люди Фрола так уж способны идти с оружием против равного оружия, когда задача – трусить меньше, действовать быстрее и точнее. Но уж выносливости у них точно не было никакой. И умения работать – никакого. Даже старательный Сергей, в сравнении с прочими – сильный и умный, безвольно привалился к стволику лиственницы, не в силах совладать с дыханием. Ямиками помог ему стащить свитер, объяснил, что надо его выжать. Потом сам ушел рубить дрова, вроде по забывчивости не сняв карабин.
С первой порцией дров у посидевших несколько минут, восстановивших дыхание разбойничков дела пошли все-таки веселее. Побежали еще за дровами, стали вешать котелок для супа, для кофе. Сергей набивал в котелок снег, и Ямиками смог подняться на склон, пока почти не уперся головой в клубящееся, текучее, скрывающее расстояние облако. Нет, нигде ничего не было по-прежнему, совсем ничего. Ямиками напрасно ловил хоть что-то окулярами бинокля. Ни следа, ни движения, ни дымка.
Вроде бы имело смысл стрелять – судя по эху, звук уходил на многие километры. Но тоже – ни ответа, ни привета; сумрачная даль молчала.
Сидя на собственном рюкзаке, наконец-то прихлебывая огненный кофе (словно сама жизнь втекала в Ямиками), он расстелил на снегу карту. Если и правда вертолеты приземлились в устье речки Келама, они находились в крайнем северо-западном углу озера Пессей, километрах в двадцати от устья речки Исвиркет. Вроде бы в нескольких километрах, насколько хватало бинокля, берег начинал уходить на юг. Ямиками не взялся бы определиться с полной точностью; ему было трудно оценить скорость движения, приметы местности. Но по всему выходило – примерно вот здесь. Прилежно сопел склонившийся над картой Сергей, старался понять, о чем речь.
А в стороне эбису пытались понять корни поведения начальника.
– Здоровые они, японцы…
– Мне тоже дед рассказывал – мол, маленький, а все визжит, саблей машет. Они его поймают, и на спор – с которой пули помрет. Так с десятой, говорил, не меньше.
– Ты ж погляди – весь день на ногах, больше всех делает – и ничего. Рубахи выжимали, а у него почти и пара нет…
(Ямиками изумлялся еще больше, слушая их бормотание: неужели они не понимают, что, чтобы не выжимать рубаху после пробежки на лыжах, надо больше двигаться и меньше жрать; от расовых признаков это совершенно не зависит.)
– Самурай…
– Ессе полсяса… Вот-вот, стрелка будет сдесся… И гоу-гоу, пойдем туда, рагер, – прервал Тоекуда обсуждавших его разбойников.
– Скажите… а потом что надо делать?
– Потом отдыхать. Спассь надо. Прилетят верр… Эти – кррррр, – Ямиками показал рукой, как крутятся пропеллеры. Его поняли, вовсю стали кивать.
– Дальше будем на вертолетах?
– Конесно, конесно… Ретассь будем. Туда полетим, – показал Ямиками в сторону западного берега озера, потом ткнул рукой в карту.
– Эк! – две руки разом полезли в затылок.
– Скажите… Скажите, а если все равно на вертолетах – туда… Так чего мы сегодня мучимся?! Чего мы на лыжах – по снегу?
Ямиками внимательно разглядывал этих троих, – может быть, все-таки издеваются? Нет, взгляды ясные, незамутненные, они и впрямь не понимают. Ямиками глубоко вздохнул, задерживая дыхание, мысленно досчитал до десяти.
– Ты как думаесс, наса экспедиссия, она могра тут бысь? Эта реська, эта распадка?
– Ну, могла…
– Могра экспедиссия нуздасся… ну, еда, орузия, кофа… Могра?
– Наверное, могла…
– Наверно… Тогда хороссо, сто мы сесяс приходира? А сто мы не завтра приходира?
– А… ну мы разве против… Мы только потому, что тяжело, а так мы что? Мы только за то, чтобы…
Ямиками опять мысленно считал до десяти.
– А есри ты ходира месссносссь, ногу ромара и режара… тогда к ты тозе торописся не надо? Так тебе тогда и нада – режара и будессс ожидара, а другая будет водка пивать и мяся дома жрал.
На физиономии Сергея вроде появилось какое-то подобие краски. Остальные прятали глаза, но видно было, что не убедил. Уж больно поганые были усмешечки, из серии «мели Емеля», а «все так делают», и мы тоже будем «так делать», и все. И уж, конечно, Тоекуда это понял.
Впрочем, отповедь в чем-то даже укрепила авторитет командира – непостижимого, неведомого, не от мира сего. И половину времени пути назад они еще обсуждали неутомимость командира, его удивительные качества.
На самом деле устал Ямиками невероятно и держался только усилием воли. Скорее всего, устал он не меньше, а сильнее большинства – и годы сказывались, и напряжение: страна, в конце концов, чужая, местность совершенно незнакомая. А что не развалился, не раскис… В конце концов, все происходящее надо было, главным образом, ему самому. Работать на результат Ямиками, худо-бедно, научили. Да и воспитан он был вполне определенным образом. Воспитан на неком примере, и не забыл этот пример.
Дед Ямиками Тоекуды, старый самурай Есицу, имел множество причин после войны поселиться в тихих горах, не мозолить глаза оккупантам и делать вид, что он и не очень представляет себе, что это вообще такое – императорская армия. Он и через тридцать лет после Хиросимы, бомбежек Токио и позорной капитуляции был уверен в том, что придет день, и поверженная страна еще поднимется. Настанет день, и зарево чудовищных пожаров заставит забыть Пёрл-Харбор и атолл Мидуэй. Оглашая Сан-Франциско и Чикаго диким ревом, желтолицые свирепые человечки будут рубить саблями длинноносых безобразных чертей-эбису с отвратительными огромными глазами, предавать огню их поганые машины и дома.
Старика не пугала собственная немочь, он понимал, что сам не сможет отомстить за однополчан, доказать всему миру, кто здесь главный и чей император должен командовать во всех уголках мира, собранных под одной крышей. Старик ждал, когда подрастет новое поколение. Поколение, которое возьмет у американцев все, что нужно, и сможет обрушиться на них, как цунами.
Ямиками говорил Есицу тысячу раз, что это никому давно не нужно. Дед слушал с усмешкой, не верил. У молодежи всегда вольнодумство, всегда глупости, но потом-то юноши взрослеют…
В то, что эпоха кончилась, Есицу поверил тогда, когда юный Ямиками привел домой толпу своих однокурсников. Дед пытался прощупать парней, как они насчет реванша за позорный 1945? Что, ребята, выпустим кишки эбису? Парни веселились от души, дружно рассказывали деду примерно то же самое, что уже сто раз пытался говорить его внук. Про свои планы учиться, работать в фирмах, зарабатывать деньги. И что старая дребедень в виде императорских знамен интересует их не больше прошлогоднего снега.
Дед был как будто рад, он все беседовал с ребятами, внимательно их слушал и кивал. Он весело пел вместе со всеми и махал руками ребятам, провожая. А под утро дед аккуратно вскрыл себе живот и умер без единого звука в своей комнате. Створки были распахнуты в сад, и что-то символическое легко было усмотреть в том, что лепестки сакуры ветер занес на труп, приклеил везде, где растеклась страшная багрово-черная лужа.
«Все кончается, и в этом мудрость богов», – было написано на листе рисовой бумаги каллиграфическим почерком деда. Кстати, все финансовые дела деда оказались в идеальном порядке. Дед не допустил, чтобы его смерть вызвала ссоры родственников или чтобы его воля оказалась бы выражена недостаточно ясно.
Сначала Ямиками почувствовал, что дед его как будто обманул, из-за какой-то допотопной блажи отнял у него близкого человека. А потом, с ходом лет, научился даже в смерти деда находить для себя некоторый урок. Вообще-то, дед дал ему великое множество уроков, но главный урок деда был уроком невероятного, неприличного упрямства.
Конечно же, дед был удручающе несовременен. Этот его медный чайник, доисторическое кимоно, книги в кожаных переплетах, старинные свитки, поклонение Будде, святым местам и императору… Дед спрашивал кукушку, сколько лет ему осталось, каждое утро кланялся собственному мечу, здоровался с ним, как с верным слугой, и очень просил внука никогда не жениться на девушке, которая носит брюки.
Дед пришел из другой эпохи и навсегда остался ее символом. Но чем дальше, тем больше многие черты, многие качества деда казались Ямиками не просто чем-то старинным, а проявлениями национального духа. Чем-то вроде пришельца из мира, где десять лет человек учился лакировать деревянную посуду, пятнадцать лет – играть женские роли в театре Бунраку, а двадцать лет – полировать лезвия мечей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58