— Вставай, — сказал Шувалов и потряс Зуева за плечо. — Пойдем. Сколько можно сидеть в этой помойке?
Зуев вполне осмысленно посмотрел на Шувалова и тяжело поднялся со стула. Надо заметить, что Зуев довольно часто пил недобросовестно. Другими словами, филонил. Ему давно надоело сидеть за столом, но один он не решался покинуть дом из боязни остаться в одиночестве. Бывает, у пьяного человека наступает такой момент, когда он готов сидеть в обнимку с чертом, лишь бы кто-нибудь был рядом. Это был тот самый случай.
Пробуждение Шувалова Зуев воспринял как подарок судьбы. Он очень обрадовался и даже попытался изобразить эту радость на своем лице, но от долгого ожидания или усталости гримаса получилась кислой. Впрочем, Шувалов ее оценил. Он вообще всегда действовал на Зуева тонизирующе. Его природная энергичность и беспутная болтовня преобразовывали сумрачный мир, царивший в душе Зуева, до неузнаваемости. Какой-нибудь одной фразой Шувалов умудрялся обесценить любую жизненную трагедию, не говоря уже о драме. Крупные неприятности становились пустяками, неразрешимые проблемы — мыльными пузырями, а скучные обязанности — выдумкой дегенератов и мазохистов. И эта спасительная беспутность передавалась Зуеву с мелкими капельками слюны, которые Шувалов извергал из себя в большом количестве во время разговора. Точно так же Шувалов заряжался от Зуева. Он чувствовал прилив сил при виде своего друга. Этот тюфяк постоянно требовал за собой присмотра, и Шувалов напрягался, вовсю играл жизнерадостного повесу, действовал за двоих, получая от этого родительское удовлетворение.
— Мне домой надо зайти, — сказал Зуев, щупая свое лицо.
— Домой потом зайдем, — ответил Шувалов, — посмотри на себя в зеркало. Что тебе сейчас делать дома? Жена скандал устроит. Вечером пойдешь. Они лягут спать, а ты тихо-тихо, к супружнице под бочок.
— А куда сейчас? — растерянно спросил Зуев. Что-то холодное и липкое проползло у него в груди, когда он вспомнил о возвращении домой. Но не потому, что Зуев плохо относился к жене или семейная жизнь была ему очень уж в тягость. Просто дома он не появлялся уже около недели, а объяснить Ларисе свое долгое отсутствие не мог. Думать об этом не хотелось. Поэтому так легко соглашался Зуев с другом, когда тот предлагал отложить возвращение до вечера или утра следующего дня.
— Сейчас? — жуя хлебную корку, спросил Шувалов. — Да все равно. Не здесь же сидеть. Деньги-то у тебя еще есть?
Смущаясь, Зуев полез в карман и вытащил оттуда сорок рублей.
— Вот, есть немного.
— Откуда? — обрадовался Шувалов. Он рассчитывал в лучшем случае на пятерку, в худшем — на мелочь, а эти сорок рублей мгновенно выхватили его из грязной комнаты домика и швырнули в сияющие люстрами и зеркалами шашлычные, рюмочные, дорогие кафе и дешевые рестораны.
— Я банджо Кретову продал, — сознался Зуев.
— Молодец, — восхитился Шувалов, — молодчина! Все-таки ты не зря небо коптишь и народный хлебушек ешь.
— Да ладно тебе, — отмахнулся Зуев. — Чужое банджо. Я взял-то его на два дня.
— Ой-ой-ой, — передразнил его Шувалов. — Нам стыдно. Ах-ах-ах!
— А, — отмахнулся рукой Зуев. — Я все равно не помню, где она живет. И как ее зовут, не помню. Чего добру пропадать?
— Вот-вот-вот, — обрадовался Шувалов. — Точно. Хочешь, я тебе еще пару причин придумаю. Чтоб уж успокоить свою совесть совсем и бесповоротно? — Болтая, Шувалов бросил Зуеву пальто, оделся сам, и, окинув взглядом комнату, друзья направились к выходу. Перед тем как закрыть за собой дверь, Зуев быстро вернулся, взял банджо и после этого покинул квартиру.
— Деньги-то, надеюсь, не оставил? — увидев инструмент, спросил Шувалов.
— Нет, — ответил Зуев, — как-нибудь отдам.
3
Да, богата была столица злачными заведениями. Только на Таганке можно было насчитать не менее десятка. Одна «Сказка» чего стоила. Это та, что на углу Таганской улицы и Товарищеского переулка. Чего там только не было, в этом уютном двухэтажном особнячке. И столовая, она же распивочная, и пивная, где собиралась вся таганская шатия, и пельменная. Правда, пельменную быстро закрыли, и «Сказке» вернули прежний статус — пивной. Говорят, из-за того, что там мраморной столешницей какому-то бедолаге голову вдрызг размозжило. Пьяненький был, уснул за остывшей порцией пельменей, да поскользнулся, а поскользнувшись, подбил одноногий стол с двухпудовой столешницей. Так и помер в бульоне от недоеденных пельменей — сказка, а не смерть. Что ж, спать стоя тоже нужно уметь.
А какой москвич не помнит Покровские ворота тех приснопамятных времен с их четырьмя знаменитыми пивными? Вот уж где шумел «родной Марсель». И еще как шумел! Когда закрывалась одна из пивных, посетители перебирались в следующую. Закрывались две — не беда, две остальные гостеприимно распахивали свои двери перед всеми страждущими: трезвыми и пьяными, униженными и возвысившимися, денежными и согласными на то, что остается после денежных. Например, в «мебельной» пивной, это та, что у мебельного магазина, одно время частенько простаивал министр. Все знали, кто он такой, и при встрече почтительно говорили ему: «Здравствуйте, Сергей Петрович. Приятного аппетита». И Сергей Петрович важно отвечал кивком головы.
Рядом с министром почти все время находился врач, то ли терапевт, то ли педиатр, но не личный врач Сергея Петровича, а такой же, как и он, посетитель. Были в этой компании и известный журналист, и доктор наук — химик, и актер театра и кино, он же солист елоховского хора — бас-профундо. Когда артист за кружку пива исполнял какую-нибудь пустяковую арию, стекла в окнах тихонько дребезжали, а кружки подпрыгивали на столах, расплескивая пиво.
Простаивали там и поэты, и писатели, и художники разной известности. Хорошая компания, интересная, а связывало этих людей то, что все они были бывшими. Бывший министр, бывший врач, бывший литературный критик, вот разве что художник оставался художником, да и то потому, что рядом с пивной у него была мастерская, а, как известно, имея мастерскую, человеку совершенно необязательно ежедневной работой подтверждать свое право называться художником.
А в основном в покровских пивных стоял народ как народ. Таких в любой пивной хоть пруд пруди. Эта, так сказать, основная масса, как и в театре, была удивительно разнообразной: девочки с вульгарными раскрашенными личиками, представительные мужья, зашедшие на пару кружечек, высоколобые философы, нашедшие здесь себе слушателей и даже учеников, редкобородые поэты с усталой ненавистью в глазах, жучки, бичи, различные прохиндеи и даже иностранцы. Этих было видно издалека. У них на лицах была написана готовность принять любую кару за любовь к экзотике и преступное любопытство. В общем, театр со всеми его комедиями, трагедиями и публикой, жаждущей полновесных развлечений.
Именно в «мебельную» пивную и отправились Зуев с Шуваловым. До ее закрытия оставалось более трех часов, а за это время, да с деньгами, можно было не только «поправиться», но и войти в новый виток этого сумасшедшего штопора.
По дороге от метро к пивной Зуев не переставал жаловаться на головную боль и тошноту. Один раз он даже забежал в подворотню, но почти сразу выскочил оттуда с побелевшим, испуганным лицом.
— Кого ты там увидел? — поинтересовался Шувалов.
— Собаку, — на ходу выдохнул Зуев. — Очень на волка похожа.
— На медведя, наверное, — пошутил Шувалов.
— Я серьезно, — ответил Зуев, — и глаза какие-то мертвые. Фу, черт. Честное слово, мертвые и почему-то человеческие. А морда злая, как… — Зуев хотел сказать «у собаки», но вовремя сообразил, что Шувалов подхватит каламбур и опять скажет какую-нибудь дребедень.
— Допился ты, братец, — хохотнул Шувалов, — волки, крысы, черти, кровавые мальчики в глазах… Неправильный образ жизни ведешь. Нехорошо.
Они пробрались сквозь толпу пьющих посетителей и вошли в пивную. Гомон стоял такой, что говорить приходилось в полный голос. Отыскав свободные кружки и разменяв деньги, друзья наполнили кружки пивом и принялись искать себе место. Пока они ходили из одного зала в другой, Шувалов ругался, проклиная тесноту и вонь, но когда они все же пристроились на углу столика, он, будто не было всех этих долгих блужданий, продолжил прерванный разговор:
— Я месяц назад в метро встретил девушку. Блондинка, вся в белом, глаза голубые. Песня, а не девушка. Стоит, голубушка, смотрит на меня как ягненок и глаз не опускает. Народу было много, не протолкнуться. Так мы и смотрели друг на друга, пока я до своей станции не доехал. Очень жалел потом, что не познакомился. И ведь не спешил никуда. Мог вполне проехать с ней пару остановок. А здесь, неделю назад, смотрю, опять она. И тоже в метро. Заметил я ее только перед самой своей остановкой. Почувствовал, кто-то смотрит. Поворачиваюсь — она, дорогуша. Глаза пуще прежнего ясные и невинные. А я как раз спешил на «бардак». Мне бы сообразить, что «бардак» никуда не денется. Нет, автоматом выскочил. Потом всю дорогу волосы на голове рвал. И что ты думаешь? Вчера увидел ее на улице. Хотел из машины выскочить, а там перекресток, у светофора. Пока промешкался, стало поздно. Она на переходе стояла. Стоит и смотрит на меня — заметила. Ох, Сашка, какие у нее глаза — олень, Христос и Венера Боттичелли. А фигура! И вот ведь как не везет. В Москве три раза встретились и не познакомились. Ну, бывает же такое. — Шувалов совершенно искренне расстроился. Его потянуло на мрачное, и он вспомнил, как несколько лет назад собирался жениться на дочке одного бездарного, но очень удачливого писателя. Брак не состоялся. Папа-писатель поднял страшный шум. Пообещал упрятать зарвавшегося оборванца либо в Кащенко, либо в тюрьму, и Шувалов отступил. Знал, что папа не задумываясь поломает ему жизнь, поскольку его писательская деятельность была лишь красивым фасадом, а что за ним — все знали, но об этом не принято было говорить.
Расчувствовавшись, Шувалов заодно отматерил и своих бывших тещу с тестем, а с них перешел на цены и порядки. Так бы и договорили они до закрытия, если бы к ним не подошла странного вида девушка лет восемнадцати. Она была высокой, изящной, с милой детской мордашкой, но удивительно неряшливо для своего возраста одета. Девушка заговорщицки подмигнула и показала Шувалову мужские часы без ремешка. Часы были не новые, пролетарские и не интересные даже для разглядывания. Шувалов, едва бросив на них взгляд, отрицательно помотал головой.
— Десятка, — не скрывая надежды, сказала девушка.
— Ну и что — десятка? — ответил Шувалов. — Куда мне их девать? Вон, хочешь, купи банджо.
— Ты выпить, что ли, хочешь? — поинтересовался Зуев.
Девушка радостно кивнула и убрала часы в карман мятого пальтишка.
— Ну, с этого и надо было начинать, — важно сказал Шувалов. — Только здесь как-то не очень.
— Да, — с той же значимостью поддержал его Зуев. — Пиво — помои. Народу как на вокзале.
— Воздух несвежий, — подхватил Шувалов и обратился к другу: — В «Золотой рожок»?
— Ни в коем случае! — возмутился Зуев. После двух кружек он почувствовал себя лучше и уверенней. — В «Каштан», конечно. И поприличнее, и поближе, и давно там не были. И вообще, с девушкой… — он картинно приподнял одну бровь и даже привстал на цыпочки. — В «Золотой рожок» нужно ходить с шестиствольным пулеметом и тремя телохранителя. Непьющими телохранителями. Чтоб стояли возле столика и вылавливали из воздуха летающие стулья и бутылки.
Девушка слушала болтовню друзей и не знала, серьезно они говорят или издеваются. Заметно было, что она еще не успела сделаться Мальвиной, то есть, завсегдатаем пивных. У нее был замечательный, почти детский цвет лица и яркие осмысленные глаза. Они немного более чем надо блестели, но ведь в пивных пьют не молоко и не ананасовый сок, и блеск глаз здесь скорее норма, чем отклонение от нее.
Еще немного побалагурив, Зуев с Шуваловым учтиво предложили девушке пройти вперед и сами последовали за ней.
Всего несколько минут понадобилось нашей компании на то, чтобы преодолеть расстояние от Покровки до Ждановского парка. У Шувалова не успела высохнуть на губах покровская пена, а Зуев не докурил сигарету, прикуренную в пивной, как они вышли из такси и очутились у входа в известную каждому жителю Таганки шашлычную с ботаническим названием «Каштан». Кто его знает, почему этой шашлычной дали такое романтическое название. Ведь нет в Ждановском парке каштанов, как нет ни платанов, ни кипарисов, ни баобабов. С таким же успехом можно было назвать это заведение общепита «бананом» или «араукарией». Так же играли бы там на электроинструментах «мальчики» в белых рубашечках с концертными бабочками. Так же подавали бы цыпленка табака и оливье, потому как шашлыка в этой шашлычной отродясь не водилось.
Сдав пальто в гардероб, наши друзья поднялись на второй этаж и без труда нашли себе свободный столик. Посетителей было немного, оркестр отдыхал, а официантов не было видно и вовсе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11