А? — должно быть, продавец привык к этим издевательским приглашениям и в ответ только вздохнул. — Не хочется? А то б и тебя замполит выделял… в списках. Почет все-таки, уважение… — Продавец молчал, и Костя вымещал на нем полыхнувшую зависть: этот здесь останется, будет видеть Марию, а ему опять идти. — Не пойдешь, значит? Почет там, уважение тебе, выходит, ни к чему… Ты при своих товарах вполне довольный. Не получишь чего — на водку сменяешь. Так?
Пока шел такой вот разговор, Жилин рассовал покупки по карманам, а все, что предназначалось Марии, — за пазуху шинели. Военному человеку с набитой пазухой ходить не положено. Потому из лавки он прошел к простынному закутку Марии, сунул сверток под подушку, потом забежал в свою избу, выложил свои подворотнички в сержантскую кирзовую сумку, а водку с тушенкой — под подушку Глазкова. И уж после этого пошагал в медсанбат.
Только на пороге школы он вспомнил, что его предупредили: прийти после обеда. Но ждать он уже не мог — в душе опять возобновилась та сложная и еще непонятная ему работа, что началась в первые дни отдыха. И он не стал ждать, а сразу же прошел к командиру медсанбата.
Ему повезло. Моложавый, красивый майор медицинской службы только что провел удачную операцию. Он был доволен собой, исходом операции, восхищенными взглядами сестер и санитарок и с удовольствием смотрел на бравую выправку сержанта.
— Колпаков — ваш подчиненный?
— Так точно!
— Вообще-то не положено… Но когда командир приходит к подчиненному… Одобряю.
— Спасибо, — сказал Костя, но его обидело это последнее снисходительное словцо «одобряю». Как будто все командиры не рады зайти в госпиталь к своим подчиненным, а вот он, Жилин, счастливое исключение.
Моложавый майор медицинской службы и сам почувствовал, что сказал не то и не так, покраснел, нахмурился и приказал сестре:
— Дайте сержанту халат и проводите. — Помолчал и добавил:
— С передовой командиру трудно вырваться.
"Вот это верно… — подумал Костя, — было б время…" И он еще раз поблагодарил майора.
Впервые за всю войну Костя побывал в медсанбате: серьезных ранений он не получал, а царапины лечил в строю.
Поскольку больших боев не было, всех, кого можно было вылечить быстро и надежно, врачи не отсылали в тыловые госпитали. За обстрелянными кадрами гонялись в каждом полку, тем более что пополнение приходило туго… Поэтому все, с чем встретился Костя, было, в сущности, госпитальное.
И это госпитальное ему не понравилось. И душная, пропахшая лекарствами и запахами больного человеческого тела, какая-то плотная жарынь, и громкий, наверное чересчур громкий, и счастливый смех, перебиваемый стопами и трудными вздохами, и теснота — койки стояли даже в коридоре. В палату Колпакова он вошел растерянным, потерявшим свой веселый, напористый настрой.
Колпаков помахал правой рукой и просипел:
— Константин…
Жилина уже давно не называли вот таким полным именем. Он оглянулся и не узнал сибиряка — таким он показался строгим, повзрослевшим и бледным. Неуверенно примостившись на край кровати-топчана. Костя вглядывался в товарища, соображая, с чего бы начать. Но тот начал сам:
— Снайперы, брат, появились. Дышать не дают.
Костя искренне удивился. Противник с лета вел себя спокойно. На снайперские выстрелы отвечал либо пулеметным, либо минометным огнем. В прицельный винтовочный огонь он явно не верил. И вдруг — снайперы…
Но все то подспудное, что копилось в душе, свершая какие-то сложные, еще непонятные для самого Кости передвижки в его сознании, сразу подсказало: а как же иначе? Законно.
Противник — не дурак. Он умеет огрызаться.
И все-таки Костя спросил:
— А может, случай?
— Нет, Костя, не случай. Нет… — Колпаков трудно вздохнул, и в нем что-то заклокотало. — Это точно — снайпер меня купил. Здорово купил.
— Ладно. Рассказывай по порядку.
Жилин зачем-то расстегнул халат и наклонился, но сейчас же понял, что поступает неправильно: нужно было посочувствовать, успокоить, сказать какие-нибудь бодрые, добрые слова. Но Колпаков воспринял все происходящее как наиболее правильное.
— Они, понимаешь, раньше появились, трех или четырех убили. Вот мы и решили их… перехитрить. Сделали чучела… все чин чннарем. — Колпаков перевел дух, — а Костя насторожился: чучела — это хорошо. В газете он читал, как это делают другие. — И, понимаешь, сволочь какая хитрая… вроде бы купился на чучело, выстрелил… и я только наметился, только на пенек его насадил и… еще подумал… чтой-то его, однако, слишком уж хорошо видно, а тут… он сбоку, под углом н всадил.
— Выходит, ты тоже чучело на пенек посадил? — по-командирски строго спросил Жилин.
— Выходит…
— А как же он тебя засек? Вы что ж там, без маскхалатов кантуетесь?
— В халатах. И каски крашеные. И винтовки бинтами обмотали. Все правильно, а вот…
— Черт-те что, обратно, получается… — возмутился Костя. — Ну, ладно, кого б другого, а тебя ж… Ты ж маскировку лучше меня знаешь.
— Вот… Лежу — думаю.
— Думаю… Откуда знаешь, что он под углом стрелял? Видел, что ли? Или слышал выстрел?
— Выстрела вроде бы не слышал. Но, однако, здесь уж, лежа, понял — под углом. Потому что пуля вот здесь вошла, — Колпаков показал правой рукой, куда вошла и где вышла пуля. — А здесь мясо вырвала. Подпиленными пулями, сволочь, стреляют.
— Потому и низко попал, — сразу поняв, в чем дело, сказал Костя и пояснил:
— У пули с подпиленным кончиком сопротивление больше, она и отклоняется вниз. Он опять подумал, представил себе передовую, себя на ней и вражеского снайпера и уточнил:
— Выходит, по пробоине направление определил?
— Выходит… Ну, ты скажи, как же он меня на слегу заметил? Я ж весь в белом.
— Не знаю… Солнце откуда светило?
— Не было солнца. Хмарь.
— Верно… Солнца ни разу не было. Может, шевельнулся, а может, еще что…
Они опять и опять перебирали подробности злосчастной охоты, и Костя все дальше и дальше уходил от дома отдыха и все ближе к передовой. Он уже видел ошибку ребят — чучела поставили слишком близко к огневой. Следовало бы подальше. А так что ж… Так противник прав. Заметил чучело, а рядом — снайпер. От одного ориентира к другому перескочить взглядом раз плюнуть. А вот с пробоинами… определять направление выстрела по пробоинам — это Колпаков придумал здорово. Хорошо придумал…
И тут Костя осознал, по каким пробоинам определял Колпаков.
Жилин сразу словно вернулся в медсанбат и ощутил страшный палатный воздух. Теперь с соседней койки на него наносило мучительным запахом гниющего мяса. Под горло подкатился комок, и он посмотрел койку. Там лежал смуглый, черноволосый узбек или таджик. Его маслянисто-черные глаза с удивлением смотрели на Костю, как будто раненый не верил, что есть еще на белом свете вот такие здоровые, бравые сержанты, как Жилин.
— Я тут принес тебе кое-чего, — торопливо заговорил Костя, вытаскивая из карманов подарки. И, наклонившись, шепотом спросил:
— Чегой-то он так… воняет?
— Нога у него под гипсом гниет, — спокойно объяснил Колпаков.
Это само собой разумеющееся поразило Костю, и Колпаков заметил это.
— Кость ему повредило. В гипсе срастается. А мясо без воздуха гниет.
— Мучается?
— А как же… можно сказать, сам ту ногу… спасает. — И уже словно гордясь и своей причастностью к чужим, неизвестным другим решениям и страданиям, пояснил; — Ногу б ту нужно, однако, отрезать — и все дела. А он — выпросил оставить. Говорит, лучше помучаюсь, а с ногой буду. — Посуровел, подумал, добавил:
— Один тут, понимаешь, хоть ногу, хоть руку отдаст, чтоб не возвращаться, а этот…
Костя отодвинулся и задумался. Да-а… Вот оно как… Бережет ногу, чтобы опять уйти на фронт, опять играть со смертью в кошки-мышки…
— Нальем ему? — тихонько спросил Костя, и Колпаков уже с высоты своего положения покровительственно усмехнулся.
— Однако, не ему одному. Всем нужно. Ребята! — крикнул он и поморщился от боли, — Давайте кружки. Дружок тут кой-чего притащил.
Желающих нашлось не так уж много: кто-то не хотел, кому-то ранение не позволяло, но зашевелились все. и только сосед — не то узбек, не то таджик — не шевельнулся. Костя налил в кружки, разнес их и, ответив на обязательные вопросы: как там, на передке? — наклонился над колпаковским соседом:
— Хлебни…
Тот посмотрел на Костю строго, отчужденно, но неожиданно в уголках его черных, мутно-маслянистых глаз сразу набухло по крупной слезе, и он благодарно улыбнулся.
Жилин помог ему приподняться, и сосед выпил — жадно, крупными глотками. Когда прощались, он проводил его взглядом и слабо улыбнулся, блеснув как бы очистившимися от сосредоточенного страдания глазами.
Наверное, вот в это мгновение и закончилась в Костиной душе давняя подспудная работа и произошло некое свершение. Теперь он точно знал, что будет делать, как делать и почему. Все в нем стало на места.
Он не шел, а бежал из палаты, от запахов, от всего не до конца понятного, но страшного, что почти наверняка поджидает и его самого. Но он не боялся этого страшного, а брезговал им и готов был на все на свете, чтобы не попасть в такую же палату.
Все, что в эти дни проходило как бы стороной, не касаясь, обернулось личной причастностью. Даже глазковскне слова: "В Сталинграде наладилось, а тут…" — звучали в нем по-новому: за это «тут» он готов был отвечать.
На выходе, уже сняв халат, он столкнулся с замполитом медсанбата, и старший политрук сразу его узнал.
— А-а… Жилин. Повидались с подчиненным?
Значит, это он посылал ту перепоясанную девчушку и, может, потому и выделил в списке Жилина, что знал законы палаты и законы раненых. А может, побаловал еще и потому, что не мог отличить Костю каким-то иным способом. Сделал то, что мог.
— Спасибо, повидался, — передохнул Костя. — У меня, товарищ старший политрук, до вас дело.
Косте вдруг представилась работа этого человека — ходить по вонючим палатам, говорить страдающим людям бодрые слова и принимать последние слова умирающих…
Как же такое выдержать? Как с таким справиться?
Не было в Костиной, уже чистой от свершившейся работы, прямолинейной душе ни обиды на старшего политрука, ни насмешки над его тыловой службой. Была признательность и, кажется, доверительность.
— Это ж какое дело? Если смогу…
— Сможете… Прикажите немедленно выписать мне аттестат, я в полк уйду. Сегодня. — И, перехватив несколько удивленный взгляд старшего политрука, добавил:
— Нельзя время терять. Снайперы там появились.
Замполит пристально, как бы заново оценивая Жилина. всмотрелся в него и сказал строго, но так, словно вот только что признал Костю за равного:
— Хорошо. Идите за вещами, я прикажу выписать документы. — И уже вслед сказал:
— А беседы вы так и не провели. Жаль…
Костя помчался к свинарнику. Он понимал, что в чем-то предает Марию, но верил, что она поймет и простит. Впрочем, думал он и о другом, потому что все время как бы уговаривал себя в том, что иначе поступить невозможно: жалел, страшно и страстно жалел о еще одной, так и не свершившейся ночи. Его ночи. Такой ночи, которой уже может и не быть, — жаркой, запростынной, мучился от этого, но все-таки бежал к свинарнику.
Марию он увидел издали. Она собирала с вешал вымороженное, слабо поблескивающее белье. Оно напрочь сливалось с окружающим, и темная статная фигура Марии выделялась резко и чуть зловеще. Костя невольно отметил: "Белье серое, а полностью сливается со снегом". Это его заинтересовало, но Мария издалека узнала его, бросила белье прямо в сугроб и пошла навстречу, и он забыл о том, чем его заинтересовала странная особенность стылого белья.
— Понимаешь… — начал он, но, увидев ее встревоженное лицо, задохнулся и жалобно проговорил:
— Прости, пожалуйста…
Он опять осекся — получалось, что он в чем-то виноват. И уж когда встали друг против друга, он объяснил, в чем дело, увидел, как меркнут ее глаза, как вся ее ловкая, статная фигура словно расплывается и оседает.
— Я понимаю, — покивала Мария. — Я все понимаю…
Он чувствовал, что она понимает не все. Он и сам понимал не все. Но в нем жила властная, не поддающаяся объяснению сила высшей целесообразности происходящего, он верил, что по-иному поступать не может. и потому попросил:
— Так ты, понимаешь, сходи к Колпакову. Сходи… хоть пару раз.
Он вытащил все деньги, что оставались при ном, засунул их за пазуху ее ватника и, понимая, что не так прощаются добрые люди, но все-таки веря в то высшее, что есть в человеке, значит, и в нем и в Марии, почти наверняка знал, что навестит она Колпакова.
От этого темные, жесткие глаза его потеплели и чуть скуластое лицо с полными губами стало очень добрым.
Глаза у Марии блеснули никогда не виданным Костей огнем — влажным, нежным и чуть болезненным, некоторое время она всматривалась в него, потом слабо охнула, взяла Костю за рукава шинели, притянула к себе и покатала голову по его груди. Он попытался обнять ее, но она оттолкнула и сказала:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50