Если я и могла испытывать удовлетворение от подобного разговора, то только при мысли, что мое пессимистическое отношение к нашей полиции снова находит подтверждение. Навряд ли российская полиция годится на что-нибудь путное…
Да уж, признаюсь, выходя из здания уголовного Сыска на угол Большого и Малого Гнездниковских переулков, я оглянулась и невольно подумала, что, пожалуй, с удовольствием подожгла бы этот дом, а потом посмотрела, как сыскные агенты во главе с начальником выползают из-под рухнувших балок. Это было бы таким отрадным зрелищем!
Впрочем, ничьей смерти я не желаю, я ведь христианка, но само появление подобной мечты говорит о многом.
Пожалуй, домой следует вернуться пешком — небольшая прогулка не помешает, если я хочу привести свой душевный мир хоть в какую-то гармонию. Никогда нельзя потворствовать расцветающей в душе ненависти. Ненависть очень портит жизнь, она жжет человека изнутри, пока не сожжет дотла. Порой и оглянуться не успеешь, а в душе уже одни головешки…
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Сумерки на Тверском бульваре. — Судак по-польски, приправленный моими слезами. — Я еще придумаю, как расшевелить полицию. — Эрик Августович Штюрмер, присяжный, поверенный. — Мы можем договориться как благородные люди. — Не торгуйтесь, вы не на аукционе. — Краткое, но точное определение. — Скверная штука выходит…

Подняв воротничок пальто, чтобы защититься от ветра, я вышла по Малому Гнездниковскому на Тверской бульвар и не спеша побрела в сторону дома.
Темнело уже рано. Начав прогулку в сумерках, я и оглянуться не успела, как оказалась в сгущающейся темноте, расцвеченной мутными желтками бульварных фонарей. Деревья под фонарями бросали на землю кружевные тени, но кружево это редело на глазах — в воздухе парили желтые листья, медленно двигаясь вниз, где мокрые кучи их облетевших собратьев сиротливо жались к бордюрному камню.
Мое лицо после визитов к полицейским чинам, вероятно, вполне соответствовало унылой природе поздней осени. Какой-то участливый господин, заглянув мне в глаза, вдруг вознамерился оказать грустной и одинокой даме посильную помощь, и мне стоило немалых трудов от него отвязаться.
Только глядя на его обескураженную физиономию, я вспомнила, что Тверской бульвар как раз тем и славится, что здесь в неверном лунном свете прогуливаются по вечерам одинокие дамы, любительницы получать посильную помощь со стороны мужчин, а у завсегдатаев окрестных кофеен существует устойчивая привычка приставать ко всем встреченным в этих местах женщинам без риска получить какой бы то ни было отпор…
Прибавив ходу, я вышла к Никитским воротам и взяла извозчика до Арбата. Неизвестный доброхот рассмеялся мне вслед противным коротким смешком.
Дома, в гостиной, освещенной мягким огоньком настольной лампы и пламенем из камина, Михаил, раскинувшись на диване, читал иллюстрированный еженедельник, претендующий на некоторую интеллектуальную изысканность.
В ногах у моего благоверного сладко спал свернувшийся клубком кот Мурзик. На столике у дивана стояли слегка початый графинчик коньяка, пузатая рюмка и тарелка с тонко нарезанным лимоном, а под столиком — блюдечко с молоком для кота.
Картина была такой мирной, что у меня почему-то навернулись слезы. Подбежав к столику, я молча налила себе рюмку и хлопнула ее одним духом.
Муж отложил журнал в сторону и посмотрел на меня именно тем взглядом, о котором журнальные беллетристы пишут: «В нем застыл немой вопрос».
Мне, конечно, следовало бы что-нибудь объяснить, но вместо этого из моих глаз выкатились еще пара-другая слезинок.
— Такие закаленные судьбой женщины, как ты, обычно не дают воли слезам, если только не перенесли эмоционального шока, — заметил Михаил. — Может быть, ты все же расскажешь, что случилось? Я, правда, не ужинал, ждал тебя, но если хочешь, давай поговорим до еды…
У мужчин есть удивительное свойство — сворачивать на разговор о еде практически в любой ситуации, о чем бы только речь ни зашла. Но сейчас и вправду лучше было бы приступить к ужину, чтобы мерзкое чувство, вынесенное мной из полицейских кабинетов, немного притихло.

Не могу сказать, что судак в польском соусе доставил мне большое удовольствие, более того, куски рыбы (кстати, весьма недурно приготовленной) буквально застревали в горле. Я никогда прежде не слышала, что общение с полицией может довести человека до горловых спазмов, но все на свете когда-нибудь случается впервые. Слезы так и стояли в моих глазах и грозили вот-вот пролиться, сделав соус в моей тарелке излишне соленым.
Вообще-то плакать женщины могут двумя способами — изысканно или по-простому. При изысканном плаче хрустальные капли слез омывают большие, невыразимо грустные глаза, потом стекают с длинных ресниц (если на ресницах имеет место краска, ее ни в коем случае нельзя потревожить!), и наконец, упав на щеку, слезинка должна медленно и красиво скатиться, оставляя влажную дорожку, оттеняющую румянец. Такой виртуозный плач производит неизгладимое впечатление на мужчин, и дамы, овладевшие этим искусством, обычно используют его как грозное оружие.
Простой (можно даже сказать — вульгарный) плач гораздо менее эстетичен. От глаз очень быстро остаются малоприметные заплывшие щелочки, зато красный нос раздувается в пол-лица, губы кривятся и дергаются, а жидкости вытекает столько, что успокоившись, можно выжать и высушить три, если не четыре, платка.
Казалось бы, это вам не пара-тройка поддельных слезинок, однако у мужчин при помощи подобного плача можно вызвать лишь глухое раздражение.
Я всегда, исключительно из любви к красоте и искусству, пытаюсь плакать первым, аристократическим способом, но почему-то совершенно непроизвольно скатываюсь на второй. Поэтому лучше все-таки не дать слезам пролиться, чтобы избежать пошлых сцен в собственном доме.
Муж несколько раз озабоченно заглядывал в мое лицо, но все же, изнывая от любопытства, предпочел в молчании завершить трапезу. Увы, даже самые лучшие представители сильной половины человечества, выбирая между вкусным ужином и женской истерикой, предпочтут ужин, и тут уж ничего не поделаешь, приходится воспринимать этот факт как данность…
Будучи по понятным причинам не в силах наслаждаться судаком, я слегка отодвинула от себя тарелку с недоеденной рыбой и окончательно погрузилась в грустные размышления, чем подвергла страшным мукам своего кота. Заметив, что ароматная, соблазнительная рыба, которой по непонятным причинам побрезговала хозяйка, осталась без присмотра, кот не смог противиться искушению, презрел свое воспитание и благородные манеры и стянул кусок судака прямо со стола, разбив от жадности тарелку и обрызгав соусом скатерть.
Я с тоской проводила глазами метнувшуюся к двери серую шубку — кот удирал со всех ног, унося свой трофей в зубах.
Муж посмотрел на меня странным взглядом, ибо логично было в такой ситуации ожидать моего дикого крика: «Мурзик, мерзкая обжора, вот я тебе задам, только покажись!» или еще какого-нибудь замечания педагогического характера в этом же роде, ибо я не имею привычки потакать дурным манерам. Но на этот раз я встретила гнусную кошачью выходку с полным непротивлением.
За чаем терпение насытившегося Михаила все-таки лопнуло.
— Леля, ты так ничего и не расскажешь? Почему ты весь вечер давишься слезами и ни на что в доме, включая нас с котом, не обращаешь внимания? Неужели с твоей пропавшей барышней все-таки случилось несчастье?
— Пока не знаю. Но она так и не вернулась и не дала о себе знать.
— Да, теперь от этой истории уже трудно просто так отмахнуться.
— Позволь тебе напомнить, что я с самого начала не считала нужным отмахиваться от этой, как ты выражаешься, истории. Сегодня я даже сделала попытку обратиться за помощью в полицию…
— Ох, боюсь, ты презрела главную заповедь добропорядочного обывателя — никогда не связывайся с полицией сверх неизбежного. Это довольно тягостно…
— Но тут как раз тот случай, когда обращение к полицейским было именно что неизбежно.
— Ну, и каков же результат?
— Результат обыкновенный — глухая стена бюрократической осторожности, в которую я уперлась носом, и страстное желание полицейских пребывать в неведении и покое.
— Так вот чем объясняются твои слезы! Ты, насколько я тебя знаю, обычно не склонна терять голову, но общение с полицией — случай особый. Наши стражи порядка способны дестабилизировать психику даже человеку с железными нервами, а те, кто послабее, быстро начинают мечтать об уютной тихой палате в желтом доме, как только попытаются доказать свою правоту полицейскому приставу…
— Ну, от меня приставы этого не дождутся! Может быть, дома я и позволю себе две-три слезинки, чтобы дать выход своей досаде, но врагам и недоброжелателям моих слез не видать. Я ни за что не успокоюсь, пока не узнаю, что произошло с бедной девушкой, и если уж с ней и вправду беда — полиции вольно или невольно придется заняться ее делом! Я еще придумаю, как расшевелить полицейских… Им от меня так легко не отделаться!
— Вот это по-нашему! И даже слезки высохли… Узнаю свою супругу! Что ни говори, а печать эмансипации накладывает на характер женщины неизгладимый отпечаток. Феминистку узнаешь по первому же сказанному ей слову. Конечно, случается, что время и житейские невзгоды укрощают характер юной эмансипированной барышни, и она предает свои девические идеалы, но остановить зрелую эмансипированную даму, как следует поднаторевшую в борьбе, нельзя никакими силами. Полагаю, ты, моя дорогая, вполне способна самостоятельно узнать правду о пропавшей девице каким-нибудь окольным путем, а потом предъявить эту правду полиции, чтобы расшевелить стражей порядка и заставить их наконец заняться делом твоей протеже. Только, расшевеливая полицию, не переусердствуй, а то еще заподозрят в антиправительственной деятельности. У нас в России шагу не ступишь, чтобы в революционные дела не вляпаться.
— Да уж, у нас кого угодно подозревают в антиправительственной деятельности, кроме террористов, беспрепятственно взрывающих губернаторов и министров. Но ты не волнуйся — террористические акции не по моей части, хотя общение с полицией и оказывает дурное воздействие на человека. У меня, правда, сегодня мелькнуло желание поджечь здание Сыскной полиции в Гнездниковском переулке, но усилием воли я это желание подавила. Так что с чистой совестью можешь перестать учить меня житейской мудрости.
Кот со сконфуженно поджатым хвостом появился в дверях.
— Скройся с глаз, бесстыжая морда! Видеть тебя не могу, — грозно произнесла я.
— Надеюсь, это ты не в мой адрес? — робко поинтересовался Михаил.
Наутро, за чашкой кофе, любуясь на бледную осеннюю зарю за окном, я размышляла, какие бы такие меры изобрести по части расшевеливания полицейских. Пообещать сгоряча просто, а вот как дойдет до практики…
Однако, хочешь не хочешь, а сидеть сложа руки невозможно — телефонный звонок в пансион только что утвердил меня в этой мысли, ибо от Лидии по-прежнему не было ни слуху ни духу.
Я так и не успела продумать свой стратегический план, когда горничная Шура доложила, что меня желает видеть некий господин. На его визитной карточке было обозначено: Эрик Августович Штюрмер, присяжный поверенный.
Ко мне пожаловал тот самый адвокат, в конторе которого служила приятельница и соседка Лидии по пансиону Лизхен Эрсберг. Так-так, дело явно принимает интересный оборот. Я попросила Шуру проводить господина Штюрмера в гостиную.
Мне пришлось наскоро переодеваться, так как принимать адвоката по-свойски в утреннем пеньюаре было бы неучтиво. Я и перед близкими друзьями не стала бы щеголять в неглиже, а знакомство с господином Штюрмером носило слишком поверхностный характер, чтобы позволить себе такие вольности.
Что ж, каждый человек, решившийся нанести визит даме в утренние часы, должен быть готов к тому, что его попросят подождать, причем ожидание может и затянуться.
Появившись в гостиной, я обнаружила адвоката сидящим на диване; пальцами он выстукивал по деревянному подлокотнику дробь с каким-то сложным музыкальным ритмом, и только это выдавало его нетерпение.
Одет был господин Штюрмер весьма элегантно, ухоженные рыжеватые бакенбарды источали дорогие парфюмерные ароматы, а золотая цепочка с брелоками на жилетном кармане добавляла респектабельности.
Лицо адвоката можно было бы назвать дружелюбным, если бы оно не было таким льстивым. Для начала он рассыпался в изысканных комплиментах, потом перешел к благодарности за мой недавний звонок по поводу опоздания Лизхен на службу (вот уж воистину — не стоит благодарности), и в конце концов оказалось, что господин Штюрмер мой давний поклонник и с восхищением следит за моей общественной деятельностью (меня от его комплиментов слегка передернуло — вспомнилось, что он большой любитель женского пола и не раз имел из-за этого неприятности;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43