по скоплению грязи, гнилостному размягчению, слою паутины — но здесь подобный метод не срабатывал. Все оставалось идеально чистым, крепким и ярким. Никаких паразитов — хотя не было укромных уголков и трещин, где они могли бы поселиться — никаких пауков с паутиной. Казалось, здесь человечество, наконец, освободилось от бесконечной битвы, которую вело на Земле. Ни вода, ни ветер не могли разрушить творение рук человеческих, которое останется неизменным и тогда, когда людей здесь больше не будет.
В повторяющемся сне своей молодости — настоящей молодости — Дэвид выходил из бесконечного дома наружу, оказывался среди циклопических руин, и над ними его несла неведомая чудесная сила, пока он не добирался до пирамиды, где Баст — порой с зелеными, а иногда — с янтарно-желтыми глазами поджидала его, в окружении лениво разлегшихся кошек. Интересно, каково было бы пролететь, подобно пылинке, над пустынным ландшафтом планетоида пандоры, под величественной аркой Млечного Пути?
Блуждающему взгляду Дэвида, который снова стал пытливым , что каждая кнопка, каждая пружина в этой пустынной обители готова в любой момент ожить и включиться; правда, вскоре он убедился, что это не так. Повсюду присутствовал рассеянный свет, но движения не было. Станция, во всем ее многоцветии и невыразимой изощренности, напоминала недавно набальзамированный труп. Некий таинственный центральный энергетический источник был переведен на минимальный уровень активности, а подавляющее большинство кнопок не работали, просто замерли. Но долго еще после того, как у него не осталось надежды оживить хотя бы одну кнопку или рычаг, Дэвид продолжал делать попытки. Это превратилось в ритуал бесполезного действия, продолжающееся подтверждение того, что он не принадлежит этому странному футуристическому месту, вырванному из его собственного времени и наследия.
Он знал, что внутри остается призраком, несмотря на дарованную щедрым и великодушным ангелом суперчеловеческую плоть.
Вот она, жуткая ирония: он путешествовал к пределам Вселенной, к началу и концу времени, вернулся оттуда невредимым, чтобы очутиться в комфортабельной тюрьме нестареющей плоти и узнать, что ему придется заснуть навеки или провести целую вечность вместе с горсткой людей, которых — если не считать дочери — он даже и не любил.
«Ох, уж эта наша потрясающая способность превращать сны в кошмары!» — подумал он.
Временами, впрочем, он начинал адаптироваться к новой ситуации и желал сохранить момент поразительного зрелища, которое подсказало ему, насколько редкая вещь — жизнь вообще, и насколько маловероятно, чтобы когда-либо другие существа посетили эту фантазию и обнаружили последних представителей человеческой расы. Однако, в иные моменты он ни о чем не сожалел. Просветление есть просветление, и этим все сказано. Он понял: другие люди никогда не имели шанса пережить такое, даже Анатоль Домье не был достаточно смел, когда, загадывая желание перед лицом смерти, не догадался попросить о просветлении. Истина драгоценна и прекрасна, сколь бы горька она ни была.
«Всю свою жизнь я просил о возможности встретиться лицом к лицу с ангелом, чтобы он откровенно ответил на мой вопрос, — думал Дэвид. — Теперь мое желание исполнено, по крайней мере, в воображении. Махалалел обрел плоть и предложил мне все время мира, дабы я мог задать ему вопрос. Но о чем мне его спрашивать — теперь — и важны ли ответы? Какие значимые объяснения мог бы он мне дать? Понимает ли он намного больше меня — того, кто подсказал ангелам, в чем они нуждаются и о чем не желают знать?»
И встретил он, в конце концов, не Махалалела, но Гекату. Проходя по узкому коридору, он заметил, как она приближается с другого конца. Тоже, похоже, бесцельно бродила, изучая последний памятник человеческой гениальности. Лицо ее, хотя и спокойное, как всегда, было озарено пытливостью, и это странным образом казалось трогательным.
— Что-то есть печальное во всей этой пустоте, — промолвила она.
— Земля, без сомнения, еще более пуста и печальна.
— Без сомнения, — эхом откликнулась она. — Ты видел Махалалела?
— Да. Он поместил меня и Джейкоба Харкендера в комнате, вид из окна которой выходил на бесконечный простор звезд, раскинувшихся в безвоздушном пространстве, и, должен сказать, панорама впечатляет. Не знаю только, можно ли разглядеть среди них Землю.
— Он показывал мне Землю. Думаю, я бодрствую немного дольше, чем ты. Ты видел камеры со спящими людьми? — спросила Геката. — Я искала, но до сих пор не обнаружила их.
— Нет. Полагаю, со временем Махалалел покажет нам их. Он теперь человек. Но все еще не покончил со своими играми. Конечно, если я захочу разбудить Нелл, то придется просить его разрешения — но, может, лучше оставить ее спать и видеть сны, так милосерднее? Эта конкретная фантазия — бедная и убогая, разве нет?
Она странно посмотрела на него, словно не понимала причин для горечи. — Это не сон, Дэвид, — объяснила она. — Это реальный мир. Все, что случилось — случилось. Ничего уже не переделаешь — даже при помощи магии.
«Это ничего не значит, — напомнил он себе. — Пускай участник сна называет сон реальностью». — Но некое сомнение зашевелилось где-то в области желудка.
— Это сон, — настаивал он.
— Снов больше нет. Все они реальны. Мы уже за пределами иллюзии.
Ему показалось, что лучше сменить тему.
— Как ты считаешь, устроили бы тебя несколько веков бодрствования с компаньонами, которых тебе предложил бы Махалалел? — спросил он ее. — Или мы начали бы ссориться, как наши предшественники?
Она поняла вопрос как обычную провокацию и не ответила на него. — Мы с тобой похожи, — сказала она ему с таким видом, словно сама удивилась этому открытию. — Мы — монстры, и в душах у нас — лишь холодная тьма. Но еще у нас есть своего рода магия. Каждый из нас — целая Вселенная, я бы сказала, полная крошечных механических микробов, которые интенсивно трудятся, дабы сохранить нас и обезопасить. Будь они мыслящими, интересно, считали бы они нас богами?
— Мы не боги, и не надеемся ими быть, — отозвался он. — Мы — то, что мы есть, и вряд ли станем кем-либо еще, даже если Махалалелу удастся отправить этот воображаемый мирок сквозь пустоту к другому солнцу. Было бы слишком уж оптимистично ожидать, что где-то найдется гостеприимный мир, близ которого мы могли бы создать вторую Землю. Если магия нам больше недоступна, тогда уже ничто не поможет, и я не вижу разницы, сколько ждать смерти — сто лет или тысячу, провести это ожидание, бодрствуя, или же во сне.
— Разница есть, — заметила она. — Вся разница мира. Ты не можешь утверждать, будто тебе все равно. В любом случае, только оптимизм поможет нам решить проблему и отыскать новую Землю.
— Но как мы можем быть уверены, что все это — не сон? Мы одним прыжком очутились в совершенно ином состоянии, как по мановению волшебной палочки, так разве не уместнее считать эти новые тела простой иллюзией?
Она пожала плечами. — Я уверена, — сказала она. — Это драма Махалалела, и мы играем роли, которыми она нас наградил, но это не сон. Он режиссер, и сценарий принадлежит ему, поэтому только он знает конец истории. Но мы реальны, и должны действовать, как независимые существа, делать свой выбор и создавать собственные возможности. Его сородичи полагались на нас, мы же не сумели помочь им предотвратить оргию полного разрушения, даже если бы смогли показать все ходы и стратегии более отчетливо. Пожалуй, мы лишь усилили их собственные процессы самоуничтожения, а они — наши.
— Да, пожалуй, — согласился Дэвид, при этом не зная точно, насколько это соответствует истине. — Если так, то мы, чего доброго, не впустую прожили жизнь.
Она даже не улыбнулась. — Я рада, что смогла принять участие в оракуле, пусть даже сама не особенно много помогла в его расшифровке. Я не слишком горда, чтобы испытывать благодарность. Может быть, это всего лишь игра, но, если так, лучше играть в нее, чем не играть, лучше быть пешкой, нежели оставаться ничем. Разве от горечи становится легче?
— Великое знание есть великая скорбь, — процитировал он, — и преумножающий знание преумножает печаль. — Но теперь в его голосе звучало меньше горечи, больше извинения. Конечно же, она права. Он не мог стать игроком в такого рода игре, значит, стоит быть благодарным за возможность стать значимой пешкой. Чем бы ни стал мир, ему надлежит жить в нем наилучшим образом. Разве не наследник он интеллектуального багажа сэра Эдварда Таллентайра?
Она права. Это реальность. Даже если нет, нужно жить так, будто так оно и есть.
— Почему ты боишься? — тихо спросила Геката. — Ты уже сотни раз умирал, испытывал боль на протяжении многих жизней. Известный тебе мир безвозвратно потерян, и об этом стоит скорбеть, но бояться-то нечего. С этого момента тебе легко будет проявлять храбрость — как это всегда было со мной.
— Не страх беспокоит меня, — отозвался Дэвид. — Простое разочарование. Я надеялся на лучший конец.
— У тебя все еще есть выбор, — заметила она.
— Бодрствовать или уснуть навсегда? — спросил он. — Следует ли мне принять конец моего мира и полное забвение всего, чем я когда-то был, во что верил, на что надеялся, и предаться сну с приятными сновидениями?
— Не стоит недооценивать пользы снов. Я всегда их ценила.
— Ты всегда была персонажем из сна, — ответил он. — И всегда обладала могуществом для собственных небольших Актов Творения. Я же оставался всего лишь жертвой магии и научился ненавидеть ее. Человеческий мир был бы куда лучшим местом без сторонних вторжений.
— Ты, видно, забыл мою историю, — отозвалась Геката: похоже, его бесцеремонность вызвала в ней боль. — Думаю, прежде ты видел, чем я была, до того, как вступила в права наследства. Поверь мне, Дэвид, мир аристократических привилегий, в котором ты жил, был воплощением мечты для многих, кому посчастливилось меньше. Никогда не говори мне, как смело было с твоей стороны жить в мире безбожия и без магии, или — как ты тоскуешь по такому миру. Ты испытывал боль на протяжении многих жизней, я знаю — но даже при этом не имеешь представления о том, сколько страданий заложено в жизни обычного человека. Харкендер всегда понимал это лучше тебя — даже Мерси Мюрелл понимала это лучше. Для человека, подобного тебе, слишком просто желать, чтобы в мире не было ни ведьм, ни верфольфов. И не читай мне проповедей о том, какая это трусость — быть персонажем снов. Я знаю, что была тем, чем была, и чем могла быть. Сомневаюсь, что ты мог бы похвастать тем же.
Она прошла мимо него и продолжила свой путь.
Дэвид наблюдал за ее удаляющейся фигурой, пока за ней не закрылась дверь. Тогда и он двинулся своим путем, и настроение его слегка испортилось, ибо он не имел ни малейшей идеи, куда идет — и куда вообще можно идти.
5.
Дэвид понятия не имел, сколько времени прошло, прежде чем он снова встретил Джейкоба Харкендера. Ничто в его окружении не позволяло отслеживать изменения, а биологическим часам своего тела он доверять не мог. Он почувствовал голод и жажду, но словно бы сквозь туман: эти желания существовали отдельно от его сознания — словно некая вежливая боль, не решающаяся причинять ему особое беспокойство. Именно по этой причине он не сразу присоединился к Харкендеру, который был занят приготовлением пищи. Ему не нравилась сама идея преломить хлеб с врагом, да к тому же сам «хлеб», который поглощал Харкендер, не выглядел аппетитным. Какая-то бледная масса с темной окантовкой, в форме жалкой карикатуры на батон.
Харкендер ел стоя; стол, подле которого он остановился, представлял собой квадратную панель, отходящую от стены. Батон лежал прямо на его поверхности, а не на тарелке, а из всей посуды присутствовал только нож, прикрепленный к краю стола металлической прищепкой. Харкендер еще и пил, но не из стакана, а высасывал жидкость из запечатанного контейнера через трубочку.
Увидев входящего Дэвида, Харкендер медленно потянулся за ножом и отрезал новый кусок от батона. Нож, видимо, был острым, как бритва: он прошел сквозь коричневую оболочку, как сквозь масло, и дальше — в бледную мякоть. Харкендер даже не коснулся куска, просто указал на него свободной рукой. Сатирическая пантомима, изображающая вежливость, да и только.
— На вкус гораздо лучше, нежели на вид, — сообщил Харкендер. — Люди механического мира свели еду к простой функции, но позаботились о том, чтобы не лишить этот процесс всех удовольствий. Нектар вообще более чем приятен. — Он очень осторожно вернул нож, прикрепив к держателю и добавил: — Нужно быть осторожным с острыми предметами — они почти ничего не весят, а вред могут причинить немалый.
Дэвид подошел, взял кусок, отрезанный для него. Корочка оказалась твердой и плотной, а то, что внутри — нежным. — Что это? — спросил он.
— Я бы не назвал это амброзией, — отозвался Харкендер. — Пожалуй, не пища богов. Скорее, манна небесная.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60