– Значит, я буду хозяином, как теперь дедушка, и все слуги должны будут делать то, что я им велю?
– Конечно, моя радость.
– И я смогу отказать от дома дяде Вилли и натравить на него собак, если он посмеет прийти в дом без моего разрешения?
Фанни-Роза рассмеялась.
– Очень было бы забавно, если бы ты это сделал, – сказала она. – Дядя Вилли бывает иногда таким нудным, все-то ему не нравится. Интересно было бы посмотреть, как он улепетывает от собак.
– Вы его не любите, маменька? – спросил Джонни, набравшись храбрости.
Фанни-Роза ответила не сразу.
– Не то что не люблю, – сказала она, – но мне всегда не нравился его менторский тон. Он слишком много на себя берет, полагаясь на свои дружеские отношения с семьей. В большинстве домов его вообще не стали бы принимать.
– А что, доктора – это плохие люди, они хуже, чем мы?
– Видишь ли, настоящий джентльмен обычно не выбирает профессию доктора. Подходящее занятие для джентльмена – это церковь, армия. А лучше всего вообще не иметь никакой профессии, просто владеть землей и всем остальным имением, что, к примеру, предстоит тебе.
– А что если дедушка через месяц умрет, – сказал Джонни после минутного молчания, – смогу я тогда спустить собак на дядю Вилли?
Эта идея пустила корни в его мозгу, затем прочно в нем утвердилась, и он частенько приставал к матери с вопросами о том, как они будут жить и что делать, когда свершится это великое событие. Джонни казалось, что, когда он станет хозяином Клонмиэра, с него будет смыто позорное пятно, оставленное поркой, воспоминание о которой все еще глодало его сердце. Уж тогда-то никто из прислуги не посмеет над ним смеяться. Он стал приглядываться к деду, стараясь подметить признаки пошатнувшегося здоровья. Иногда за завтраком он с беспокойством спрашивал деда, как тот спал, и Медный Джон, не привыкший к таким знакам внимания со стороны старшего внука, – в новом поколении хорошими манерами обладал Генри, так же как его покойный тезка, – начинал думать, что, может быть, у Джонни проснутся наконец нормальные родственные чувства, и мальчик постепенно сможет стать его товарищем и компаньоном. В эти дни Медный Джон часто чувствовал себя одиноким – оба сына его умерли, его любимица Джейн тоже, а Барбара почти все время болела. Однажды он взял с собой Джонни на рудник, и его забавляло огромное количество вопросов, которые тот задавал, в особенности когда он спросил капитана Николсона, что будет если кто-нибудь столкнет дедушку в шахту, умрет ли он тогда или нет.
– Боюсь, что умрет, мастер Джонни, – ответил маркшейдер, и Медный Джон был очень тронут, когда внук, задумчиво оглянувшись вокруг, сказал, что здесь все время бродят какие-то опасные типы, и хорошо бы дедушке всегда иметь при себе толстую палку.
– Вот когда ты вырастешь, – сказал Медный Джон, когда они возвращались домой, Джонни верхом на своем пони рядом с дедом, – ты будешь ездить со мной на рудник и поможешь мне держать этих людей в строгости. Там вообще всегда много работы.
– Я обязательно буду ездить с вами, дедушка, – с живостью отозвался мальчик. – С удовольствием буду ездить с вами каждый день.
Медный Джон рассмеялся. Ему показалось забавным, что его черноволосый внук начинает проявлять интерес к окружающей жизни.
– Успеешь еще этим заняться, – сказал он, – закончив учебу. Твой дядя Генри учился в Итоне и Оксфорде, прежде чем стал заниматься горным делом.
– Но, дедушка… – начал мальчик, однако сразу же умолк, вспомнив, что вряд ли стоит указывать деду на то, что к тому времени сам он давно уже будет в могиле; он решил сменить тему и вместо этого сказал: – Я надеюсь, что вам не слишком трудно ехать так далеко верхом?
– Конечно нет, я мог бы проехать вдвое дальше, и все равно не устал бы, – ответил Медный Джон, и это, по-видимому, произвело впечатление на мальчугана, потому что он снова задумался. По крайней мере, рассуждал сам с собой Медный Джон, мальчик наконец становится вежливым.
В ту осень Фанни-Роза заказала групповой портрет своего юного семейства. Его повесили на стене в столовой, напротив портрета Джейн. Это была прелестная группа: пятеро детишек в красных бархатных панталончиках играют в саду в Клонмиэре. Маленький Герберт в платьице сидит на земле и радостно улыбается; рядом – Эдвард с веселой мордочкой и кудряшками. Генри более серьезен, а Фанни несколько бледна, зато исполнена достоинства, как и подобает единственной дочери в семье. В центре группы – Джонни с луком и стрелами в руках; волосы у него небрежно растрепаны, на гордом красивом лице – упрямое решительное выражение. Он взирает на мир надменно и бесстрастно, словно решил показать тем, кто будет смотреть на его портрет, что Джонни Бродрику из Клонмиэра нет никакого дела ни до кого и ни до чего.
2
Когда Джонни исполнилось четырнадцать лет, его отправили в Итон. С каждыми каникулами Фанни-Роза забирала все больше места в доме для себя и своих мальчиков. Барбара была настолько больна, что почти не выходила из своей комнаты и передала бразды правления в руки невестки. Элиза старалась делать вид, что так и должно быть, однако предпочитала проводить это время не в Дунхейвене, а в Сонби. Что касается Медного Джона, то в свои семьдесят лет он выглядел едва на шестьдесят, и, хотя его волосы совсем поседели, фигура ничуть не изменилась, а ум сохранил прежнюю остроту, и он заправлял делами на руднике так же дотошно и основательно, как если бы был вдвое моложе. Возможно, что с годами он стал внушать своему внуку еще больший страх и благоговение, чем раньше. В его твердом суровом лице, широких плечах, массивном подбородке было что-то такое, что вызывало мысль о Всемогущем, и когда во время завтрака он занимал свое место за столом, держа перед собой открытую Библию, мальчиков охватывало тревожное чувство, им казалось, что за столом в Дунхейвене присутствует Нечто, некая высшая сила, способная погубить их навечно единым мановением руки. «Я – Альфа и Омега, начало и конец», – провозглашал торжественный голос, и маленький Герберт твердо верил, что дедушка говорит о себе самом, и ожидал, что у него над головой закружится голубь, как это изображено на первой странице его молитвенника. Фанни, более робкая по натуре, откровенно боялась деда и спасалась в своей комнате всякий раз, когда его видела. Из всех детей только у Генри были нормальные отношения с дедом. Это был открытый приветливый мальчик, невольно вызывающий симпатию и поразительно напоминающий своего дядюшку Генри, которого он никогда не видел. Возможно, именно это сходство заставляло Медного Джона относиться к мальчику более благосклонно, чем к другим внукам, и во время летних каникул ему частенько случалось прогуливаться с мальчиком по саду и парку, опираясь на свою неизменную трость, в то время как Генри спрашивал его мнения о современной политике, что неизменно забавляло старика. Отношение Джонни к деду было явно враждебным. Его повелительный голос – он не допускал за столом никаких разговоров, когда говорил сам – невыносимо раздражал Джонни. Ему было скучно, он ерзал, мечтая поскорее выбраться из-за стола, оседлать своего пони и помчаться на волю, и он бормотал себе под нос, зная, что дед слышит уже не так хорошо, как раньше: «Давай-давай, болтай дальше, старый дуралей», и ему доставляло удовольствие видеть выражение ужаса на лице сестренки, которая все слышала. Время каверзных шуток миновало. Человеку, обучающемуся в Итоне, не пристало запускать мышей под юбки горничным и подвязывать кувшины с водой над дверями их комнат, зато теперь были другие развлечения, которые взрослые не одобряли, так же как и прежние его проказы, – можно было, например, курить в конюшне или пить эль с дунхейвенскими мальчишками.
Было очень интересно выбраться с наступлением темноты из дома через окно в кладовой и убежать в парк, для того чтобы встретиться там с Пэтом Воланом, Джеком Донованом и другими ребятами; все они были несколькими годами старше, чем он, но значительно невежественнее – по крайней мере старались казаться таковыми. Мальчики лежали в высокой траве, покуривая трубки (отчего, надо признаться, Джонни слегка подташнивало), и «юный джентльмен» разглагольствовал о жизни в Итоне, о своих приятелях и о том, что учителя ничего не могут ему сделать и что он, если захочет, уйдет из школы еще до того, как ему исполнится восемнадцать лет. «Когда старик умрет, все это будет принадлежать мне, – хвастался он, делая широкий жест, как бы обнимающий все окружающее, – и я приглашу вас всех, ребята, к себе домой в замок». Эти слова сопровождались хихиканьем со стороны парней, льстивыми словами, комплиментами – они называли его «мировой парень, самый лучший из всего помета», а Джонни раздувался от гордости, эти слова лили бальзам на его душу, ибо друзей в Итоне у него было совсем не так много, как предполагали деревенские юнцы. Говоря по правде, Генри за три недели добился большего, чем Джонни за три года. Он приспособился к необычному миру школы с легкостью и тактом, внушавшими зависть Джонни, который всячески сопротивлялся дисциплине, ненавидел труд и только что насмерть поссорился со своим лучшим другом, который предпочел ему другого товарища; Джонни видел, что его младшего брата, счастливого и довольного, сразу полюбили и учителя и товарищи; исполненный горечи, он пытался понять, что же неладно с ним самим, почему ему постоянно приходится воевать со всеми и со всем.
– Ненавижу Итон, – сказал он как-то Генри, когда они возвращались в Клонмиэр на летние каникулы, как раз после того как Джонни исполнилось семнадцать лет. – Я серьезно подумываю о том, чтобы просить маменькиного разрешения уйти из школы. Там нет ни одного человека, с которым можно было бы поговорить, и вообще страшная скучища.
– Жаль, что ты не занялся греблей, – сказал Генри. – Мне было так интересно, и к тому же в нашем клубе очень славные ребята. В следующем семестре обязательно буду участвовать в гонках. Оба моих друга, и Локсли и Мидлтон, пригласили меня погостить у них неделю на каникулах, и мне очень хотелось бы принять их приглашения. У отца Локсли самая лучшая охота в Англии.
Джонни молчал. Его-то никто не приглашал погостить, когда ему было четырнадцать лет. Правда, потом, когда он был уже постарше, ему случалось гостить у товарищей, однако он не получал от этого особого удовольствия – дружеские отношения были для него скорее бременем. Он посмотрел на брата, который улыбался, читая газету, а потом неожиданно увидел в оконном стекле свое собственное отражение, свою капризную угрюмую физиономию – нечего и удивляться, что он никому не внушает симпатии.
Мать, как обычно, в какой-то степени вернула ему уверенность в себе.
– Милый мой мальчик! – воскликнула она, нежно обнимая его. – Как ты вырос за эти три месяца, становишься совсем взрослым мужчиной. Какая глупость, что тебе все еще приходится торчать в школе, корпеть над этими противными книгами.
Джонни горячо любил мать. Приятно, когда твои собственные мысли высказывает кто-то другой. Его мать – замечательная женщина, только почему, черт возьми, она повязывает голову чулком, вместо того чтобы носить чепчик, и как это можно при ее рыжих волосах – цвет которых, кстати сказать, стал еще интенсивнее со времени последних каникул – надевать малиновый жакет? К тому же она еще и располнела.
– Я рад, что вы считаете сидение над книгами бессмысленной тратой времени, – сказал он. – Мне тоже кажется, что мое пребывание в Итоне не имеет никакого смысла, и я хочу оставить школу.
– Конечно, конечно, мы это устроим, – сказала она. – Я поговорю с твоим дядей Бобом насчет патента, и ты станешь офицером в драгунском полку. Тебе известно, что твой бедный дедушка умер?
– Что? – воскликнул в волнении Джонни.
– Нет-нет, – быстро сказала его мать, оглянувшись назад, – я имею в виду дедушку Саймона. Дядя Боб сейчас в Эндриффе, пытается разобраться в делах имения. Там, конечно, все в страшном беспорядке.
– Очень жаль, – шепотом сказал Джонни, – что это дедушка Саймон, а не Бродрик.
– Я тоже так считаю, – согласилась с сыном Фанни-Роза, – но что толку об этом говорить? По крайней мере у дедушки Саймона была счастливая смерть. Он отправился спать, выпив еще больше, чем обычно, и у него загорелось одеяло. Он, должно быть, выронил трубку, и когда в комнату вошел камердинер, он уже почти задохнулся от смеси дыма и паров спиртного. Бедного моего папочку, наверное, задушило его собственное дыхание. Камердинер говорит, что у него было такое спокойное лицо.
– Замок Эндрифф, как я полагаю, отойдет дяде Бобу? – сказал Джонни.
– Да, а также то, что осталось от денег. Вряд ли там много наберется. Кстати, весь свой портвейн он завещал тебе.
– Ну, это уже кое-что, – сказал Джонни. – Нельзя ли его потихоньку переправить в Клонмиэр и припрятать там так, чтобы дедушка об этом не узнал?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73