– В лазарет, – приказал один из них санитарам.
Мазуров почесал небритую щеку. Больше всего ему хотелось сейчас спать. Нет. Прежде искупаться, съесть кусок теплого белого хлеба и запить его молоком, а потом можно и в кровать. У него слюнки потекли от этих несбыточных желаний.
Взгляды медиков скользили по штурмовикам, оценивая их состояние. Только теперь Мазуров сумел рассмотреть их лица: преждевременные морщины избороздили кожу. Они собрались складками возле глаз, а в самих глазах застыла тоска и боль, словно они вытягивали ее у своих пациентов. Их взгляды миновали Мазурова, почти не задержавшись на нем, словно того и вовсе не было, и остановились на Рингартене. Они нашли новый объект, которым теперь всецело занялись.
Мазуров выбрался из аэроплана, остановился у двери, потому что навстречу ему двигались санитары. Они уже отнесли драгун в лазарет и теперь вернулись за следующим грузом. Вначале Мазуров порывался уступить санитарам дорогу. Но санитары забирались на крыло неуклюже, друг за другом. Мазуров понял, что просто не успеет помешать им. Он спрыгнул с крыла. Ноги подкосились, он плюхнулся на колени, и если бы не успел выставить вперед руки, то уткнулся бы в траву носом. Рыцарь вернулся домой из Крестового похода. Он еще и сам не верит, что остался жив. Для этого ему надо поцеловать родную землю. В голове закружилось. Мысли плавали в какой-то жидкости, которую основательно встряхнули, и теперь должно пройти какое-то время, чтобы она снова успокоилась.
Про почетный караул все забыли, барышень с цветами на летное поле не пустили…
Кто-то ухватил его за плечи и помог подняться. Мазуров стал лепетать что-то о том, что все сделает сам. Он даже попытался оттолкнуть помощника, но был слишком слаб, чтобы сопротивляться. На лице капитана проступило раздражение, но оно сразу же исчезло, когда он увидел, кто ему помог.
Семирадский не дал сказать Мазурову ни слова, обнял и легонько похлопал по плечам. Полковник измазался маслом, одна щека припухла.
– С возвращением. Как ты?
– Спасибо. Сносно. Бывало и хуже.
Что-то упало позади Мазурова. Он. вздрогнул, испугавшись, что это санитары не удержали носилки и уронили Рингартена. Когда он обернулся, то увидел, что это Ремизов спустился с крыла и разминает мышцы. Следом за ним из аэроплана выбрались Александровский, Колбасьев и Вейц.
– Приятно чувствовать под ногами земную твердь, – сказал Ремизов.
Семирадский не дал Мазурову времени опомниться и увел за собой, приговаривая:
– Пошли. Хоть отдохнете немного, – при этом он махнул рукой остальным штурмовикам, предлагая им пойти следом. – О раненых не беспокойся, – говорил Семирадский, – мои медики просто маги. Они могут оживить даже мертвого. Я сам удивляюсь их искусству.
Ноги цеплялись одна за другую. Из-за этого Мазуров постоянно тыкался в плечо или спину пилота, а тот был похож на поводыря, который ведет слепого. Техники тем временем маскировали аэроплан, набросив на него сетку. Определенно они опасались, что эта огромная птица в любую секунду может взмахнуть крыльями и улететь.
Мазуров остановился, обернулся, показал на аэроплан, который все еще просматривался между деревьями, и сказал:
– Там остались документы в ранцах, негативы и пленка.
– Техники все принесут. А вот и начальство.
Мазуров и сам видел, что навстречу идут Рандулич и Игнатьев. Полковник шел так, словно подошвы его сапог сами отталкивались от земли. Ему приходилось их придерживать, иначе, сделав один шаг, он мог оказаться за тридевять земель от летного поля.
Собрав остатки сил, Мазуров выпрямился (до этого он сутулился, как старик, и немного шаркал ногами), попытался сделать шаг твердым. Кое-как это ему удалось. Конечно, он был далек от мастерства тех, кто участвует в парадах, но у них слишком много времени уходит на то, чтобы начистить до блеска медные пуговицы на кителях, пряжки на ремнях и кокарды на шлеме, а еще надо почистить сапоги, выгладить брюки. На остальное, за исключением строевой, уже нет времени. Мазуров им не завидовал. Слишком рутинной была их служба.
Пилоты во время полета не прекращали вести переговоры с землей. И генерал, и полковник знали о том, сколько штурмовиков вернулось и что они привезли. Для более детального доклада времени хватит.
– Я привез архив Тича. Почти весь. Профессор только делает вид тертого калача. На самом деле он все расскажет. Мне кажется, что, если ему предложить хорошие условия, он будет с нами сотрудничать.
– Молодцы, – сказал Рандулич. – Отдыхайте. Документы и Тича с ассистентом я забираю. Вам придется еще немного потрястись в машине. Она довезет до города. Там вас ждут гостиничные номера. Я тебе позвоню. Приготовишь мне отчет и обо всем расскажешь. Будь здоров.
– Спасибо, господин генерал.
Игнатьев стоял рядом, в разговор не вступал, но лицо его прямо сияло от счастья, и он, как ни старался, скрыть свои чувства не мог. Он не говорил, наверное, из-за переполнявших его чувств. Полковник с трудом сдерживал себя. Ему хотелось побыстрее наброситься на документы, как алкоголику на бутылку спиртного. Он весь уже находился в сладких мечтах. Мысленно он уже листал эти страницы. Его взор туманился. Его губы что-то шептали. Мазуров чуть не засмеялся. Он добыл полковнику генеральские эполеты. Теперь тот будет обязан ему по гроб жизни, если не забудет, конечно. А Рандуличу Мазуров был благодарен, что тот не стал пока донимать его расспросами.
…Мазуров пил чай, медленно приходя в себя. Он был здесь всего лишь двое суток назад. За это время в комнате ничего не изменилось. Только закладка в книжке, которую читал Семирадский, заметно переместилась к концу. И вот, что еще – Мазуров знал, что если посмотреть на полетную доску, то несколько фамилий, которые были написаны на ней в прошлый раз, будут уже стерты, а цифры напротив других изменены.
Должно пройти какое-то время, возможно, всего лишь один день или скорее ночь, прежде чем он свыкнется с мыслью, что все позади. Примерно неделя для того, чтобы кровь вымыла накопившуюся в венах усталость, и тогда он снова станет на что-то способен, а пока капитан радовался хотя бы тому, что может держать чашку чая в руке. Правда, при этом она немного дрожала. Ему приходилось быть осторожным, чтобы не расплескать содержимое чашки. Когда он отпил половину, делать это стало гораздо легче.
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
Этой ночью никто из них не спал. Они сидели в окопах, тесно прижавшись друг к другу, смотрели на звезды и слушали тишину. Они могли бы раствориться в темноте, потому что их форма была черной, их выдавали бледные спокойные лица да еще фосфоресцирующие нашивки на левых предплечьях: череп, а под ним две перекрещенные берцовые кости. Немцы прозвали их «Черной смертью» не только за экипировку. Они всегда наступали молча, не подбадривая себя криками. Они даже не стреляли, когда волна за волной их черные силуэты перекатывались с холма на холм, приближаясь к немцам. Только смерть сияла алым на кончиках штыков, которые они сжимали в руках. Они шли медленно, размеренно, не сбиваясь на бег, словно никуда не спешили, зажимая между зубами ленточки бескозырок, чтобы ветер не унес их. Стоило заработать пулемету противника, как его тут же обкладывали взрывы, как волка ленточки с красными флажками. Единственное, что он успевал сделать, это раскрыть свое убежище. Пальцы пулеметчиков в эти секунды должны были дрожать точно так же, как у боцмана, который теребит свою дудку, застывшую на полпути к губам, и ждет, когда командир отдаст приказ идти в атаку. Там, за спинами наступающих русских, стояло несколько орудий. Канониры учились стрелять при штормовой качке, когда волны играют кораблем, как щепкой, поэтому, когда под их ногами была твердая поверхность, покачнуть которую может разве что мощное землетрясение, они считали позором для себя, если на поражение цели уходило больше двух снарядов. Один пристрелочный, второй – на поражение. Тот, кто тратил на это больше боеприпасов, должен был угощать остальных шампанским. У немцев было только одно средство пережить их атаку – воткнуть штык в землю и поднять руки вверх, в этом случае смерть могла обойти их стороной.
Они ждали, когда тишина расколется. Тогда они начнут действовать. Возможно, придется атаковать. Они находились здесь уже несколько часов, проводили закат и теперь дожидались рассвета. Он мог наступить чуть раньше, чем приходит утро. Ведь все во власти людей. А вспышки далеких разрывов так похожи на восход солнца.
В эти минуты их чувства так обострялись, что они могли услышать любой шорох.
Метрах в пятидесяти от окопов можно было разглядеть обгоревшие останки грузового автомобиля, который накрыло прямым попаданием. Дальше мир тонул в темноте.
Им сказали, что на этом участке фронта ночью должен прорваться отряд разведчиков. Но он мог и не дойти.
Бруствер в окопах сделали из небольших камней. Как оказалось, такого добра здесь было не меньше, чем картофелин на картофельном поле, так что моряки затупили не одну лопату, когда ковырялись в этой земле. На камнях остались зарубки. Переднюю стенку окопов, чтобы земля не осыпалась, укрепили бревнами.
Лейтенант покусывал курительную трубку, успокаивая нервы. В ней был табак, но он ее не зажигал, чтобы не вводить в искушение немецких снайперов. На дереве остались глубокие вмятины – следы от зубов. Лейтенант любил курить трубку, когда вел в атаку своих подчиненных. Сделав небольшую затяжку, он вынимал трубку изо рта, выпускал дым, махал рукой, подбадривая моряков. При этом он шагал небрежно, словно гулял по проспекту и размышлял, идти ли дальше пешком или все-таки стоит поймать пролетку.
Он принадлежал к определенной касте и, даже оказавшись на суше, старался выполнять все правила, поэтому перед каждым боем его мундир был безупречно чист и отглажен, словно накануне побывал в прачечной, а лицо выбрито. Не было даже порезов, которые свидетельствовали бы о том, что лейтенант нервничает или спешит. На щеки он брызнул немного одеколона. Он предпочитал носить белые перчатки, но сегодня был вынужден сменить их на черные. Лейтенант мечтал, что когда-нибудь вновь сумеет попасть на море. Это мертвому все безразлично. Но пока в теле еще теплится жизнь, все же лучше знать, что ты не будешь гнить в земле, а в худшем случае пойдешь на корм рыбам. Соленая вода над головой – могила более привычная для моряка, чем земля.
Его крейсер вот уже три месяца лежал на дне неподалеку от Гельголанда, куда его отправила торпеда немецкой субмарины вместе с третью экипажа. Еще одна треть лежала теперь под могильными крестами. Остальные пока оставались с ним.
В руке лейтенант держал бинокль, который выиграл на спор у англичан два года назад в Капе. Они выли от зависти, когда видели, как он причаливает. С тех пор он таскал бинокль постоянно с собой, держа его на груди. Сегодня от него не было никакого проку, поскольку никакая оптика не смогла бы справиться с окружившей его темнотой. Лейтенант не делал даже попыток что-либо рассмотреть.
Вдруг он насторожился. Его по-прежнему окружала звенящая тишина, которая давила на барабанные перепонки не хуже, чем сотни тонн воды, но лейтенанту показалось, что помимо собственного дыхания он услышал шаги.
Оставляя змеистый зеленоватый след, в небо взвилась осветительная ракета. Она шипела, как гадюка. Звезды потускнели. Добравшись до небес, ракета зависла на миг, а потом ринулась вниз, прямо к силуэтам четырех всадников, которых она отыскала в темноте. Они походили на караван, добравшийся только до середины пустыни. Но запасы воды подошли к концу, а силы уже иссякли, так что другую половину пути никак не осилить. Всадники это понимали, но смерть еще не пришла за ними, где-то задержавшись. Наверное, у нее нашлись какие-то более неотложные дела. Всадники двигались друг за другом, держа небольшую дистанцию. Окажись они на минном поле, погиб бы только первый.
Ракета показала им цель в темноте. Они бросились вперед, пока она не исчезла. Ракета погасла, когда до всадников ей было еще очень-очень далеко. Их вновь поглотила ночь.
Немцы очнулись от спячки. Заработал пулемет. Он стрелял длинными очередями. Очевидно, стрелок нисколько не экономил патроны. В темноте он был беспомощно слеп, а поэтому водил стволом пулемета из стороны в сторону, пытаясь расстрелять как можно больший сектор. Судьба отпустила пулеметчику еще несколько секунд. Он невольно догадывался об этом и хотел успеть как можно больше.
Лейтенант высунулся из окопа, когда ракета еще не погасла – опрометчивый поступок, но этой ночью немецкие снайперы охотились не за ним. Он толкнул в плечо матроса, который сидел в окопе рядом с ним, процедив сквозь зубы: «Быстро!»
Матрос уперся локтем в бруствер, вскинул ружье, приладил приклад к плечу, заглянул в оптический прицел, поймал в перекрестье темноту и стал ждать.
Немцы совсем не берегли своих стрелков и обычно не ставили на пулеметы стальные щитки, как это делали русские.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44