– Черный, ползи сюда, здесь, кажись, каверна за стеной. Как раз над полом в углу. Слышишь?
И постучал чем-то (опять, наверное, лбом) по известняку. Звук был звонким, и я пополз к Николаю. Через некоторое время к нам присоединился Бельмондо.
Следующие пятнадцать минут мы простукивали стену костяшками пальцев.
– До каверны здесь сантиметра полтора-два в самом тонком месте... – наконец, сказал я.
– И размером она будь здоров... – сказал Бельмондо. – Сантиметров сорок в диаметре.
– Странно, что при сооружении камеры ее не заметили и не залили бетоном, – сказала Ольга.
– А чего же странного? – возразил Баламут. – Ее, небось, рабы-заложники делали... Вот и оставили на черный день.
– А чем пробиваться будем? – спросила Вероника.
– Как чем? – удивился я. – Головой Баламута. Давай, Коля, стукни-ка посильнее.
Баламут не ответил. По касаниям его рук и характерным звукам я понял, что Николай снимает с себя рубашку и обматывает ею правую руку. Закончив с этим, он встал на колени перед стеной и принялся делать дыхательные упражнения. По стене Коля ударил, когда я уже думал, что он заснул. И пробил, черт, с первого раза!
Расширить пробоину до необходимых размеров оказалось просто. Сечение открывшегося хода было достаточным для того, чтобы любой из нас мог легко передвигаться по нему на четвереньках. После короткого обсуждения было решено, что первым полезет Баламут.
* * *
...Минут через десять мы услышали условный стук, означавший, что всем нам следует двигаться вслед за Колей. Один за другим мы пролезли в ход и, преодолев метров пятнадцать извилистого пути, оказались сначала в наклонном вентиляционном колодце, а потом в просторной и пустой камере, из которой колодец начинался. Камера была тускло освещена потолочной лампой, спрятанной под толстым колпаком. С соседним помещением ее связывал небольшой сводчатый коридорчик, заканчивавшийся (или начинавшийся) простой деревянной дверью. Открыв эту дверь, мы увидели, что находимся на складе оружия.
Вооружившись с ног до головы (на складе было все – от пистолетов с глушителями до пулеметов, и от гранатометов до холодного оружия), мы столпились у выхода.
– Ох, блин, что я с ним сделаю! – сказал Баламут, выяснив, что дверь, ведущую из склада, можно открыть изнутри и что сигнализации нет никакой.
Никто не стал уточнять, кого он имеет в виду.
* * *
Шварц погиб глупо, но оригинально – когда Баламут ворвался в одну из комнат, наш ненавистный цербер стоял на голове, сложив ноги в позе лотоса. Николай не стал с ним разговаривать насчет последнего желания, а просто начал стрелять. Полрожка всадил, пока я ему не сказал, что Шварцнеггер, скорее всего, уже скончался. Но Коля не поверил и продолжал стрелять.
Полдюжины охранников мы положили прямо в их постелях – до того, как попасть в лапы Худосокова, я и не мог предполагать, как это приятно стрелять в спящих людей, людей, мечущихся в нижнем белье, людей, падающих перед тобой на колени... Хотя каких людей... Каждый из них угробил бы, не задумываясь, сотню тысяч младенцев...
Остальные охранники забаррикадировались в тех или иных помещениях, но мы оставили их выкуривание на потом. Бельмондо где-то нашел портативный сварочный аппарат и заварил двери, за которыми они прятались. Когда со сваркой было покончено, Ольга сказала, что идет с Вероникой и Софией искать Лену с Полиной. Я согласился и нарисовал ей довольно подробный план местности с указанием мест, где могут быть девочки. Проводив девушек до выхода из подземелья, я присоединился к друзьям, уже занимавшимися поисками Худосокова. Несколько часов обстоятельного обхода всех подряд помещений никакого результата не дали.
– Он видит все... Смотрите, телекамеры везде... – сказал Бельмондо, когда мы присели отдохнуть на полу одного из коридоров. – И вне всякого сомнения, у него есть не один запасной выход типа того вентиляционного колодца, по которому мы из КПЗ выбрались...
– Кстати, телекамер-то раньше не было... Недавно поставили, – отметил Баламут.
И тут же одна из камер посмотрела ему в лицо. Баламут недовольно скривился и выстрелил в нее из автомата. Хотя он не целился, шпионский агрегат брызнул стеклами во все стороны.
Перекурив, мы направились зачищать столовую и в прямом, и в переносном смыслах. Открыв ведущую в нее дверь, увидели, что в ней собралось все безмолвное население Центра.
– Может, кто скажет, где прячется Худосоков? – спросил меня Бельмондо.
– Синехалатники скажут? – усмехнулся я.
И вошел в зал. Толпа синехалатников расступилась, и я увидел человека в синем женском халате с автоматом на изготовку. Когда я понял, что это Худосоков, он уже стрелял в моих друзей. Я не успел воспользоваться автоматом – синехалатники набросились на меня. Чтобы отбился и вышвырнуть их из столовой, мне потребовалось десять минут и пара дюжин ударов кулаками и ногой...
* * *
У Баламута была пробита правая сторона груди. Из пулевого отверстия в такт дыханию выбивалась кровавая пена. Еще три пули сидели у него в животе. А покрасневшие глаза смотрели на меня с просьбой.
– Ты же знаешь, что такое три пули в животе и одна в легком... – говорили они. – Принеси водки... И беги за Худосоковым, умоляю...
Бледный, я перешел к телу Бельмондо. Перед тем, как подойти к Баламуту, я увидел, что Борис мертв – в голове у него сидело, по меньшей мере, три или четыре пули. Положив его на спину (он, скрючившись, лежал на боку), я пошел на кухню за водкой. На обратном пути прихватил чистое полотенце, прикрыл им голову Бельмондо и выпоил Баламута водкой. Прежде чем потерять сознание, он выпил половину бутылки...
* * *
Худосоков был ранен, рана кровоточила, и я легко вышел на его след. Он вел наружу и заканчивался в дальнем конце парковочной площадки. «Уехал, гад, – подумал я, рассматривая оставшиеся на дороге следы автомобильных шин. И метнулся к обрыву и увидел внизу облако пыли, а потом и выскочившую из него синюю иномарку, скорее всего „Форд“. Через пять минут он будет на другой стороне Кырк-Шайтана! – мелькнула в голове мысль. – А я буду там через две с половиной».
Подбежав к обрыву, ограничивавшему площадку перед подземельем, я пошел вверх. Через десять секунд я стоял на небольшом водоразделе. Определив, куда надо спускаться, бросился вниз...
* * *
Бег вниз по склону... Это классная штука, особенно, если склон крут и неоднороден. Это похлестче любого слалома, потому как кругом не пушистый снежок и даже не накатанная лыжня, а камни, осыпи, обрывы, предательские корни... И это сладкая месть горе, которая весь день мурыжила тебя, которая весь день грамм за граммом высасывала твою плоть... Многие геологи, работающие на высокогорье, не могут удержаться в рамках здравого смысла и, закончив маршрут, бегом устремляются к петляющему далеко внизу шнурочку речки... Скорость огромная, рюкзак с образцами, ощутив всю прелесть бешеной скачки, подгоняет мощными резкими ударами в зад, а ты бежишь и бежишь, зная, что каждую секунду тебя может бросить на камни, может быть, последний раз...
* * *
Я сбросил глыбу с обрыва над дорогой, и мне повезло – она упала на капот «Форда». «Один – один!» – подумал я, вспомнив свою неудачную подземную охоту на покойного Шварцнеггера. От удара «Форд» перевернулся и упал вверх колесами на глыбы, лежавшие на обочине дороги.
Спуск к дороге в обход обрыва занял полчаса. Спускаясь, я вспоминал Бельмондо и Баламута. Двадцать пять лет дружбы... И они мертвы... И никогда я не выпью с Баламутом, никогда Бельмондо не ткнет меня локтем в живот и не скажет какую-нибудь гадость... Никогда я не посмеюсь над Николаем, никогда Борис не расскажет мне о какой-нибудь тонкой черте женского характера... Нет, этого не может быть... Ведь они – это мой образ жизни, они – это моя жизнь. Нет Бога, нет! Если бы он был, то я лежал бы сейчас мертвым рядом с ними, и наше тепло, которым мы делились всю нашу жизнь, объединившись, устремлялось бы в безнадежно холодный космос...
* * *
Я подошел к машине, не опасаясь – предсмертные сальто-мортале железного американского скакуна наверняка не оставили Худосокову никаких шансов на жизнь.
Однако в машине его не было. Я подумал, что, возможно, Ленчик выпал из нее, когда она летела на обочину, и осмотрел место крушения, но ничего, кроме протеза, не нашел. Забросив диковинную западногерманскую штучку в кусты, я пошел искать беглеца – без протеза он не мог уйти далеко. Шел я не без опаски: Худосоков мог пальнуть в меня из-за любого камня или кустика.
И он пальнул. Попал в голову, но вскользь. Установив, что не убит, я удивился: «Худосоков промахнулся? Быть такого не может! Стареет, точно...»
Кровь не останавливалась долго. «Хоть шею жгутом перетягивай», – усмехнулся я, сильнее прижимая ладонью рану. Когда кровотечение прекратилось, пошел, вернее, пополз искать Худосокова. Я понимал, что искать человека с пистолетом в горах с весьма изрезанным рельефом – это безрассудство. Но делать было нечего. Если он уйдет в кишлак, то всем нам крышка. В кишлаке найдется достаточно волкодавов, в том числе и двуногих. Они за сотню-другую все сурочьи норы в округе обшарят. А шкуру снимут и вовсе задаром.
Перебежками, а где ползком, я приблизился метров на сто к скале, торчавшей на склоне чуть выше дороги. Я был уверен, что Худосоков прячется именно за ней. «Замечательный, наверное, оттуда вид, – подумал я, внимательно наблюдая за скалой. – Все озеро как на ладони...» И увидел голову Ленчика: высунувшись, он смотрел мне в глаза.
Не раздумывая, я послал в него короткую очередь, но промахнулся – метко стрелять в горах не так-то просто. Однако я не расстроился – до того, как расположиться в своем укрытии, я заметил бугор, располагавшийся в стороне от укрытия Худосокова. По глубокой промоине до него можно было доползти, избежав встречи со свинцовыми осами.
«Если доберусь до него без проблем и залягу, то у меня появится проблема выбора, – позлорадствовал я. – А именно, куда стрелять – в ноги, в живот или сразу в поганую голову».
И Худосоков это знал, и потому крикнул:
– Черный, давай, поговорим!
– Давай! – прокричал я уже из промоины. – О добре и зле? Или о преступлении и наказании?
– Ты сейчас такое дело можешь сломать!
– Твою шею?
– Дурак! Пойми, мне все равно, что делать – добро или зло. Мне лишь бы дело было стоящее...
– Ладно, уговорил! Давай выходи с поднятыми руками!
Я предложил Худосокову безоговорочную капитуляцию, не подумав. Но, как только я представил его, выходящим из-за скалы с поднятыми руками, его, припадающего на культю, обмотанную оторванным рукавом синего халата, его, обрадованного появившимся шансом на жизнь, да, обрадованного, я отчетливо вспомнил Баламута, жадно выливающего предсмертную водку в свои дырявые кишки и желудок, и вспомнил мертвого Бориса, Бориса, лежащего с покрытой вафельным полотенцем головой... Вспомнил и крикнул вдруг охрипшим голосом, истерично крикнул:
– Погоди, Ленчик! Не выходи. Я Баламута с Борисом вспомнил... Не смогу я тебя в плен брать, прости...
Я говорил, а слезы, смешанные с потом и кровью, неожиданно потекшей из раны, выедали мне глаза. Я вытирал их секунду, может быть две. Этих секунд Ленчику вполне хватило, чтобы скатится на дорогу. Когда мое зрение восстановилось, я увидел его уже стоящим на обочине на коленях. В руках у него был пистолет-пулемет. Дуло его жадно разглядывало то Полину, то Леночку.
– Слазь, давай! – крикнул Худосоков. – Дочки твои пришли! Поздоровайся, соскучился, небось!
А в глазах моих было черным-черно. Думал упаду. Но я смог преодолеть слабость и, волоча за собой автомат, пошел вниз...
Полина и Лена были измождены до крайности. Платьица ободранные, личика чумазые... Я сел на корточки, привлек дочек к себе. И не знал, что говорить.
– Ты, пап, не расстраивайся! – сказала Полина. – Мы обязательно выберемся отсюда...
– А как вы здесь очутились?
– Мы решили к метеостанции идти. Устали очень, особенно Лена. Я ее на руках несла. И часто отдыхала. А потом мы выстрелы услышали, и я догадалась, что это ты стреляешь. И пошли назад.
– А я их увидел! – закончил за Полину Ленчик.
– Господи, какие же вы изможденные! – проговорил я, с горечью рассматривая детей.
– Хватит сопли распускать! – выцедил Худосоков. – Бери девочек на руки и пошли.
– Куда?
– Как куда? В Кырк-Шайтан! Там все на мази, а охранников мы быстро назомбируем.
Я взял девочек на руки и пошел к Кырк-Шайтану. Худосоков, повесив на плечо мой автомат, пристроился сзади. Оглядываться он запретил – не хотел, чтобы я видел, его ковылянье.
До поляны под Кырк-Шайтаном мы дошли за час. У Худосокова обильно закровоточила культя, и он не мог больше идти. Присев на камень, он сказал:
– Иди в Центр и приведи пятерых охранников с носилками. Если через час тебя не будет, я прострелю голову Полине. Еще через час я сделаю тоже с Леной. Фамеди?
– Сколько времени? – спросил я. Мои часы разбились в столовой во время драки с синехалатниками.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48
И постучал чем-то (опять, наверное, лбом) по известняку. Звук был звонким, и я пополз к Николаю. Через некоторое время к нам присоединился Бельмондо.
Следующие пятнадцать минут мы простукивали стену костяшками пальцев.
– До каверны здесь сантиметра полтора-два в самом тонком месте... – наконец, сказал я.
– И размером она будь здоров... – сказал Бельмондо. – Сантиметров сорок в диаметре.
– Странно, что при сооружении камеры ее не заметили и не залили бетоном, – сказала Ольга.
– А чего же странного? – возразил Баламут. – Ее, небось, рабы-заложники делали... Вот и оставили на черный день.
– А чем пробиваться будем? – спросила Вероника.
– Как чем? – удивился я. – Головой Баламута. Давай, Коля, стукни-ка посильнее.
Баламут не ответил. По касаниям его рук и характерным звукам я понял, что Николай снимает с себя рубашку и обматывает ею правую руку. Закончив с этим, он встал на колени перед стеной и принялся делать дыхательные упражнения. По стене Коля ударил, когда я уже думал, что он заснул. И пробил, черт, с первого раза!
Расширить пробоину до необходимых размеров оказалось просто. Сечение открывшегося хода было достаточным для того, чтобы любой из нас мог легко передвигаться по нему на четвереньках. После короткого обсуждения было решено, что первым полезет Баламут.
* * *
...Минут через десять мы услышали условный стук, означавший, что всем нам следует двигаться вслед за Колей. Один за другим мы пролезли в ход и, преодолев метров пятнадцать извилистого пути, оказались сначала в наклонном вентиляционном колодце, а потом в просторной и пустой камере, из которой колодец начинался. Камера была тускло освещена потолочной лампой, спрятанной под толстым колпаком. С соседним помещением ее связывал небольшой сводчатый коридорчик, заканчивавшийся (или начинавшийся) простой деревянной дверью. Открыв эту дверь, мы увидели, что находимся на складе оружия.
Вооружившись с ног до головы (на складе было все – от пистолетов с глушителями до пулеметов, и от гранатометов до холодного оружия), мы столпились у выхода.
– Ох, блин, что я с ним сделаю! – сказал Баламут, выяснив, что дверь, ведущую из склада, можно открыть изнутри и что сигнализации нет никакой.
Никто не стал уточнять, кого он имеет в виду.
* * *
Шварц погиб глупо, но оригинально – когда Баламут ворвался в одну из комнат, наш ненавистный цербер стоял на голове, сложив ноги в позе лотоса. Николай не стал с ним разговаривать насчет последнего желания, а просто начал стрелять. Полрожка всадил, пока я ему не сказал, что Шварцнеггер, скорее всего, уже скончался. Но Коля не поверил и продолжал стрелять.
Полдюжины охранников мы положили прямо в их постелях – до того, как попасть в лапы Худосокова, я и не мог предполагать, как это приятно стрелять в спящих людей, людей, мечущихся в нижнем белье, людей, падающих перед тобой на колени... Хотя каких людей... Каждый из них угробил бы, не задумываясь, сотню тысяч младенцев...
Остальные охранники забаррикадировались в тех или иных помещениях, но мы оставили их выкуривание на потом. Бельмондо где-то нашел портативный сварочный аппарат и заварил двери, за которыми они прятались. Когда со сваркой было покончено, Ольга сказала, что идет с Вероникой и Софией искать Лену с Полиной. Я согласился и нарисовал ей довольно подробный план местности с указанием мест, где могут быть девочки. Проводив девушек до выхода из подземелья, я присоединился к друзьям, уже занимавшимися поисками Худосокова. Несколько часов обстоятельного обхода всех подряд помещений никакого результата не дали.
– Он видит все... Смотрите, телекамеры везде... – сказал Бельмондо, когда мы присели отдохнуть на полу одного из коридоров. – И вне всякого сомнения, у него есть не один запасной выход типа того вентиляционного колодца, по которому мы из КПЗ выбрались...
– Кстати, телекамер-то раньше не было... Недавно поставили, – отметил Баламут.
И тут же одна из камер посмотрела ему в лицо. Баламут недовольно скривился и выстрелил в нее из автомата. Хотя он не целился, шпионский агрегат брызнул стеклами во все стороны.
Перекурив, мы направились зачищать столовую и в прямом, и в переносном смыслах. Открыв ведущую в нее дверь, увидели, что в ней собралось все безмолвное население Центра.
– Может, кто скажет, где прячется Худосоков? – спросил меня Бельмондо.
– Синехалатники скажут? – усмехнулся я.
И вошел в зал. Толпа синехалатников расступилась, и я увидел человека в синем женском халате с автоматом на изготовку. Когда я понял, что это Худосоков, он уже стрелял в моих друзей. Я не успел воспользоваться автоматом – синехалатники набросились на меня. Чтобы отбился и вышвырнуть их из столовой, мне потребовалось десять минут и пара дюжин ударов кулаками и ногой...
* * *
У Баламута была пробита правая сторона груди. Из пулевого отверстия в такт дыханию выбивалась кровавая пена. Еще три пули сидели у него в животе. А покрасневшие глаза смотрели на меня с просьбой.
– Ты же знаешь, что такое три пули в животе и одна в легком... – говорили они. – Принеси водки... И беги за Худосоковым, умоляю...
Бледный, я перешел к телу Бельмондо. Перед тем, как подойти к Баламуту, я увидел, что Борис мертв – в голове у него сидело, по меньшей мере, три или четыре пули. Положив его на спину (он, скрючившись, лежал на боку), я пошел на кухню за водкой. На обратном пути прихватил чистое полотенце, прикрыл им голову Бельмондо и выпоил Баламута водкой. Прежде чем потерять сознание, он выпил половину бутылки...
* * *
Худосоков был ранен, рана кровоточила, и я легко вышел на его след. Он вел наружу и заканчивался в дальнем конце парковочной площадки. «Уехал, гад, – подумал я, рассматривая оставшиеся на дороге следы автомобильных шин. И метнулся к обрыву и увидел внизу облако пыли, а потом и выскочившую из него синюю иномарку, скорее всего „Форд“. Через пять минут он будет на другой стороне Кырк-Шайтана! – мелькнула в голове мысль. – А я буду там через две с половиной».
Подбежав к обрыву, ограничивавшему площадку перед подземельем, я пошел вверх. Через десять секунд я стоял на небольшом водоразделе. Определив, куда надо спускаться, бросился вниз...
* * *
Бег вниз по склону... Это классная штука, особенно, если склон крут и неоднороден. Это похлестче любого слалома, потому как кругом не пушистый снежок и даже не накатанная лыжня, а камни, осыпи, обрывы, предательские корни... И это сладкая месть горе, которая весь день мурыжила тебя, которая весь день грамм за граммом высасывала твою плоть... Многие геологи, работающие на высокогорье, не могут удержаться в рамках здравого смысла и, закончив маршрут, бегом устремляются к петляющему далеко внизу шнурочку речки... Скорость огромная, рюкзак с образцами, ощутив всю прелесть бешеной скачки, подгоняет мощными резкими ударами в зад, а ты бежишь и бежишь, зная, что каждую секунду тебя может бросить на камни, может быть, последний раз...
* * *
Я сбросил глыбу с обрыва над дорогой, и мне повезло – она упала на капот «Форда». «Один – один!» – подумал я, вспомнив свою неудачную подземную охоту на покойного Шварцнеггера. От удара «Форд» перевернулся и упал вверх колесами на глыбы, лежавшие на обочине дороги.
Спуск к дороге в обход обрыва занял полчаса. Спускаясь, я вспоминал Бельмондо и Баламута. Двадцать пять лет дружбы... И они мертвы... И никогда я не выпью с Баламутом, никогда Бельмондо не ткнет меня локтем в живот и не скажет какую-нибудь гадость... Никогда я не посмеюсь над Николаем, никогда Борис не расскажет мне о какой-нибудь тонкой черте женского характера... Нет, этого не может быть... Ведь они – это мой образ жизни, они – это моя жизнь. Нет Бога, нет! Если бы он был, то я лежал бы сейчас мертвым рядом с ними, и наше тепло, которым мы делились всю нашу жизнь, объединившись, устремлялось бы в безнадежно холодный космос...
* * *
Я подошел к машине, не опасаясь – предсмертные сальто-мортале железного американского скакуна наверняка не оставили Худосокову никаких шансов на жизнь.
Однако в машине его не было. Я подумал, что, возможно, Ленчик выпал из нее, когда она летела на обочину, и осмотрел место крушения, но ничего, кроме протеза, не нашел. Забросив диковинную западногерманскую штучку в кусты, я пошел искать беглеца – без протеза он не мог уйти далеко. Шел я не без опаски: Худосоков мог пальнуть в меня из-за любого камня или кустика.
И он пальнул. Попал в голову, но вскользь. Установив, что не убит, я удивился: «Худосоков промахнулся? Быть такого не может! Стареет, точно...»
Кровь не останавливалась долго. «Хоть шею жгутом перетягивай», – усмехнулся я, сильнее прижимая ладонью рану. Когда кровотечение прекратилось, пошел, вернее, пополз искать Худосокова. Я понимал, что искать человека с пистолетом в горах с весьма изрезанным рельефом – это безрассудство. Но делать было нечего. Если он уйдет в кишлак, то всем нам крышка. В кишлаке найдется достаточно волкодавов, в том числе и двуногих. Они за сотню-другую все сурочьи норы в округе обшарят. А шкуру снимут и вовсе задаром.
Перебежками, а где ползком, я приблизился метров на сто к скале, торчавшей на склоне чуть выше дороги. Я был уверен, что Худосоков прячется именно за ней. «Замечательный, наверное, оттуда вид, – подумал я, внимательно наблюдая за скалой. – Все озеро как на ладони...» И увидел голову Ленчика: высунувшись, он смотрел мне в глаза.
Не раздумывая, я послал в него короткую очередь, но промахнулся – метко стрелять в горах не так-то просто. Однако я не расстроился – до того, как расположиться в своем укрытии, я заметил бугор, располагавшийся в стороне от укрытия Худосокова. По глубокой промоине до него можно было доползти, избежав встречи со свинцовыми осами.
«Если доберусь до него без проблем и залягу, то у меня появится проблема выбора, – позлорадствовал я. – А именно, куда стрелять – в ноги, в живот или сразу в поганую голову».
И Худосоков это знал, и потому крикнул:
– Черный, давай, поговорим!
– Давай! – прокричал я уже из промоины. – О добре и зле? Или о преступлении и наказании?
– Ты сейчас такое дело можешь сломать!
– Твою шею?
– Дурак! Пойми, мне все равно, что делать – добро или зло. Мне лишь бы дело было стоящее...
– Ладно, уговорил! Давай выходи с поднятыми руками!
Я предложил Худосокову безоговорочную капитуляцию, не подумав. Но, как только я представил его, выходящим из-за скалы с поднятыми руками, его, припадающего на культю, обмотанную оторванным рукавом синего халата, его, обрадованного появившимся шансом на жизнь, да, обрадованного, я отчетливо вспомнил Баламута, жадно выливающего предсмертную водку в свои дырявые кишки и желудок, и вспомнил мертвого Бориса, Бориса, лежащего с покрытой вафельным полотенцем головой... Вспомнил и крикнул вдруг охрипшим голосом, истерично крикнул:
– Погоди, Ленчик! Не выходи. Я Баламута с Борисом вспомнил... Не смогу я тебя в плен брать, прости...
Я говорил, а слезы, смешанные с потом и кровью, неожиданно потекшей из раны, выедали мне глаза. Я вытирал их секунду, может быть две. Этих секунд Ленчику вполне хватило, чтобы скатится на дорогу. Когда мое зрение восстановилось, я увидел его уже стоящим на обочине на коленях. В руках у него был пистолет-пулемет. Дуло его жадно разглядывало то Полину, то Леночку.
– Слазь, давай! – крикнул Худосоков. – Дочки твои пришли! Поздоровайся, соскучился, небось!
А в глазах моих было черным-черно. Думал упаду. Но я смог преодолеть слабость и, волоча за собой автомат, пошел вниз...
Полина и Лена были измождены до крайности. Платьица ободранные, личика чумазые... Я сел на корточки, привлек дочек к себе. И не знал, что говорить.
– Ты, пап, не расстраивайся! – сказала Полина. – Мы обязательно выберемся отсюда...
– А как вы здесь очутились?
– Мы решили к метеостанции идти. Устали очень, особенно Лена. Я ее на руках несла. И часто отдыхала. А потом мы выстрелы услышали, и я догадалась, что это ты стреляешь. И пошли назад.
– А я их увидел! – закончил за Полину Ленчик.
– Господи, какие же вы изможденные! – проговорил я, с горечью рассматривая детей.
– Хватит сопли распускать! – выцедил Худосоков. – Бери девочек на руки и пошли.
– Куда?
– Как куда? В Кырк-Шайтан! Там все на мази, а охранников мы быстро назомбируем.
Я взял девочек на руки и пошел к Кырк-Шайтану. Худосоков, повесив на плечо мой автомат, пристроился сзади. Оглядываться он запретил – не хотел, чтобы я видел, его ковылянье.
До поляны под Кырк-Шайтаном мы дошли за час. У Худосокова обильно закровоточила культя, и он не мог больше идти. Присев на камень, он сказал:
– Иди в Центр и приведи пятерых охранников с носилками. Если через час тебя не будет, я прострелю голову Полине. Еще через час я сделаю тоже с Леной. Фамеди?
– Сколько времени? – спросил я. Мои часы разбились в столовой во время драки с синехалатниками.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48