– слишком громко для стола на четверых сказал он, и это значило, что его поездка в Черногорск была сверхзамечательной. – Я от нее ждал много, но, поверьте, Никита, был приятно поражен увиденным.
Тесть Никиты Ваганова говорил с легким акцентом, на бумаге невозможно передать этот акцент, например, он произнес «пов-э-рьте» так, что Е слышалось лишь смягченным Э. Одним словом, его акцент передать трудно.
Никита Ваганов давно слышал о черногорском первом секретаре обкома партии, человеке молодом, энергичном, образованном, поднимающем промышленность области буквально супертемпами. Да! Тогдашнего черногорского первого секретаря обкома партии можно было назвать молодым на фоне пожилых секретарей соседних областей. Ему было сорок восемь, он был тезкой Никиты Ваганова – бархатное совпадение – и этот Никита Петрович Одинцов – будущий шеф Никиты Ваганова на долгие-долгие годы его сравнительно короткой жизни.
– В области творятся чудеса! – увлеченно сказал Габриэль Матвеевич. – Сплав леса в хлыстах, звенья по переработке порубочных остатков… Э, да что там говорить, дорогой Никита! Я увидел жизнь, а не Пермитина… – Он вздохнул. – Я, как мальчишка, влюбился в Одинцова. – Подумав, тесть добавил: – Он далеко пойдет. Запомните мои слова, Никита. Одинцов скоро уйдет на самые верхи.
Кто ищет, тот всегда найдет, кто ждет, тот дождется. Посмотрите, как терпеливо сидит над мышиной норкой ваша добрая домашняя кошка, поучитесь у нее терпению, и «мышь» – ваша! Никита Ваганов, пожалуй, с пятого класса сидел над норкой жизни, с малолетства был терпелив и уверен, всегда дожидался, когда появится его «мышь». На словах: «Никита Одинцов скоро уйдет на самые верхи!» – из норы выскочила на яркий свет белоснежная мышь. Цоп! Нет, до «цоп» еще далеко, еще очень далеко было до «цоп», но Никита Ваганов с трудом удержался, чтобы не встать из-за семейного стола и не помчаться немедленно в Черногорскую область, где первым секретарем был Никита Одинцов – человек разнообразно и по-настоящему крупный… Такой крупный, что вся дальнейшая жизнь Никиты Ваганова будет связана с ним, определяться им, направляться и курироваться в полном смысле этого слова. «Никита I» и «Никита II» станут всенародно известными и оба – поверьте! – искренне уважаемыми, заслуженно занимающими самое высокое положение в обществе. Их разъединит только одно – ранняя смерть Ваганова… Не пудрите мозги, не наводите тень на плетень вашими латинскими словечками – Никита Ваганов достаточно сильный человек для того, чтобы умереть с открытыми глазами! Он жить умел, он и умереть сможет. Говорю же вам, не пудрите мозги! Никита Ваганов все знает, хотя ничему и никому не верит; меньше всех наук он верит медицине. Хотите знать, во что он, Никита Ваганов, верит? Ни во что, кроме себя самого! Он не верит ни в бога, ни в черта, ни в любовь, ни в ненависть; он ни во что не верит, кроме себя, – запомните, возьмите это себе на вооружение, сделайте поправочный коэффициент к каждому слову его записок. Буквально через несколько страниц вы прочтете, что Никита Ваганов уверовал в Никиту Петровича Одинцова, – этому тоже не верьте! Он поверил не в него, а в себя, зная, что вместе с нпм-то дождется, когда белоснежная мышь выскочит на яркий свет из темной норы. В себя он верил и верит – возьмите это за ключ к пониманию Никиты Борисовича Ваганова, возьмите, пожалуйста, иначе не читайте написанное. Бросайте читать, если вы этого не поймете. Эти записки не для ограниченных людей…
* * *
– А что в нем такого, необыкновенного, в Одинцове? – сдерживая волнение, спросил Никита Ваганов. – В чудеса не верю.
Тесть ответил:
– Он понял научно-техническую революцию. Этого мало?
Этого было предостаточно. Слыть человеком компетентным в вопросах промышленности – трудно в середине XX века, когда все та же научно-техническая революция заставляет уйму людей достигать высшей степени некомпетентности.
– Я бы на вашем месте, Никита, не мешкая полетел в Черногорск, – сказал тесть. – Материал для любой газеты завидный… В конце концов просто интересно и поучительно… Соня, я допью рюмку. Не каждый день мы сумерничаем…
Ах, умница ты моя! В этот момент Никита Ваганов был готов стать мужем и старшей дочери Габриэля Матвеевича Астангова!
* * *
… Никита Ваганов полетит в Черногорск, получит у редактора газеты Кузичева неделю отпуска без содержания, только для того, чтобы иметь право отправить статью о черногорских чудесах в центральную печать.
Глава третья
I
Нелли Озерова сегодня так хорошо выглядела, что Никита Ваганов – вот неожиданность! – потихонечку приревновал ее к «господину научному профессору», чего с ним никогда не бывало и не будет впредь. Этого еще не хватало – ревновать любовницу к ее мужу, знающему о любовнике и равнодушному к этому обстоятельству! И Нелли Озерова – женщина и еще раз женщина – почувствовала, что Никита Ваганов смотрит на нее нe так, как обычно, и от этого еще больше расцвела. Она зыбко сидела на своем грубом деревянном стуле, казалось, готовой к старту – или улететь к чертовой бабушке, или завалиться в постель с Никитой Вагановым, который зашел в промышленный отдел, где буквально не могли работать по сей день, узнав, что произошло на бюро, и подозревая о реакции Пермитина на статью Боречки Ганина «Директор».
Экономно улыбаясь, Никита Ваганов сказал:
– Думаю, товарищ Ганин, что ваш очерк наделает еще много шума!
Это было заурядным пророчеством: зазвенел телефон, Яков Борисович Неверов снял трубку и засветился, как светлячок в беспросветной ночи. Он хмыкнул в трубку восторженно, и только поэтому можно было понять, что звонит ответственный секретарь Виктория Бубенцова. Неверов осторожно положил трубку на рычаг.
– Боренька, Бубенцова сообщает о многочисленных откликах населения на твой от-черк!
– Так-то! – сказал вспотевший от радости Борис Ганин.
Ему был дорог очерк об Александре Марковиче Шерстобитове, очерк на самом деле отличный, кроме того, Борису Ганину нужно было доказать наконец-то, что он умеет писать не только разгромные лихие статьи.
Что касается Никиты Ваганова, то он тоже был доволен: и тем, что его пророчество волшебно сбылось, и тем, что очерк об Александре Марковиче Шерстобитове, наделав много шуму, получив широкий отклик, разъярит пуще Пермитина, доведет его до белого каления, заставит в конечном счете окончательно раскрыться. Александр Маркович Шерстобитов ненавистен Пермитину уже тем, что окончил Лесотехническую академию, что не встречал директора комбината хлебом-солью, что при нем Пермитин боялся говорить на профессиональные темы. Кроме того, Пермитин не был уж таким кромешным дураком, чтобы не понять: статья «Былая слава» и очерк «Директор» начали подпиливать ножки его рабочего кресла.
– Ну вот! – сказал Никита Ваганов. – Вызываю духов, табуретки превращаю в пирожное безе. Где аплодисменты? Ах, аплодисментов нет. Оревуар, что значит: «Не горюй, Никита, люди в массе своей неблагодарны». Боря, с вас – выпивка.
Непьющий Никита Ваганов, проповедующий трезвость Никита Ваганов неожиданно напьется, когда будут «обмывать» ганинский очерк о Шерстобитове; они напьются втроем – два Бориса и он, и эта пьянка временно поссорит Никиту Ваганова с Борисом Ганиным и Борисом Гришковым – с этим на самое короткое время.
Одним словом, сейчас в промышленном отделе благословенной газеты «Знамя» назревала радостная пьянка.
– Только всячески призываю к разумности и умолчанию, – сказал Никита Ваганов. – Буэнос ночас, что значит: «Бубенцова не дремлет!»
– Вы сегодня в ударе, Никита Борисович! – сказал Неверов. – Из вас так и брызжет пророчеством и каннибализмом… Правда, я не знаю, почему говорю о каннибализме. Смешно? Может быть, может быть! Вы знаете, в этом мире невозможно все и еще немножко. Вы не находите, Никита?
– Нахожу. Это рубль.
– Приглашаю всех! – заорал Борис Ганпн. – Выходим прямо после шести. Не боись, Ваганов, будет и закуска. Убери свой паршивый рубль.
Было минут десять седьмого, когда они втроем – два Бориса и Никита Ваганов – вышли из редакционного здания, по жаркой еще улице двинулись к винному подвальчику, который находится под знаменитым на весь бассейн реки рестораном «Север», повидавшим столько бурь, веселий, потерь и находок, что ему мог бы позавидовать любой столичный ресторан. В погребок вели два марша выщербленной, сырой, грязной лестницы, сквозь обитые железом двери доносился прибойный шум алкогольного оживления. Они вошли. Пахло прокисшим вином, шоколадными конфетами, мокрыми опилками и – это главное! – отсыревшими бетонными стенами. За прилавком стояла известная всему пьющему миру Зоя – губительница и палочка-выручалочка. Рассказывали, что она построила пятистенный дом на недоливе, пересортице ипроцентах с долга, – это походило на правду.
– Занимайте места согласно купленным билетам! – сказал возбужденный Борис Ганин. – Гуляем широко! Как говорит Никита Ваганов, предельно широко.
Многочисленные читатели атаковали телефон Бориса Ганина, благодаря его за прекрасный очерк о прекрасном человеке; совет пенсионеров какого-то предприятия пообещал написать хвалебное письмо в обком партии, отдельная пенсионерка Р. Коган уже написала письмо в «Правду», журналисты благодарили Бориса Гапина по существу: радовались, что он умеет работать и в жанре очерка. Поздравили Бориса Ганина также из промышленного отдела обкома партии.
– Ого! – приподнял бровн Никита Ваганов, когда Борис Ганин поставил на высокий стол две бутылки хорошего вина, большие, литровые. – Начало многозначительное, товарищи!
Никита Ваганов внимательно оглядывался по сторонам, чтобы определиться, так сказать, в пространстве и времени. Погребок был полон, столики на высоких ножках тесно окружали пьющие; винные бутылки тускло светились; погребок гудел, постанывал и, казалось, куда-то двигался, точно река в ледоход. Никита Ваганов узнал несколько известных в городе лиц: бледного, с выставленным, как кукиш, подбородком и маленькими глазами фельетонно плохого писателя, одного художника-анималиста, краснолицего, с отличной мужицкой физиономией известного биолога – любимца сибирского студенчества.
– Не тяни время! – презрительно сказал Боб Гришков, глядя, как Борис Ганин старается вынуть пробку из бутылки. – Втолкай пробку вовнутрь, черт бы тебя побрал, идиота!
Боб Гришков сегодня еще не пил «ни разу» и, конечно, был молчалив и зол, ненавидел весь мир, а копуху Бориса Ганина ненавидел с особой силой. Он отнял у него бутылку, толстым пальцем мгновенно продавил пробку вовнутрь и налил три полных стакана. На закуску были шоколадные конфеты, кусок холодной курицы, «Докторская» колбаса, банка шпрот. Борис Ганин не обманул, купил все положенное для того, чтобы сильно не опьянеть.
– Ну?!
Вспоминая впоследствии этот вечер в погребке, Никита Ваганов будет испытывать двойственное чувство: молодость и сила вспомнятся, предвкушение глобальной долгожданной удачи, хорошие люди, вспомнятся дым, шум, гром, пьяная песня о том, как провожают пароходы, а потом и очень славное, из Новеллы Матвеевой: «…такой большой ветер напал на наш остров…». Хорошо будет вспоминаться этот летний вечер, хотя закончится он довольно гадко, если подходить к случившемуся без спасительного чувства юмора. Впрочем, чем хорошим могло закончиться питейное мероприятие, если начали его трое с двух литровых бутылок? Но – увы, и это были не последние бутылки, а только и только первые. Никита Ваганов вспомнит, как после двух стаканов вина Боб Гришков не сильно, но заметно опьянеет, как Борис Ганин покраснеет до пунцовости, и глаза у него будут блестеть победоносно и счастливо.
… Боб Гришков протяжно, густым и вязким голосом сказал:
– Никита, а ведь ты не умеешь пить! Запомни, милай: нельзя быть пьянее Боба Гришкова, некрасиво, неэтично, опасно. – Он этак по-раблезиански расхохотался. – Боб Гришков – толстый и смешной, Боб Гришков – пропащий человек, от него никто ничего не ждет, так пусть себе живет, как ему, Бобу Гришкову, вздумается. А вот от тебя, Никита, все ждут чего-то, и – главное! – ты сам от себя ждешь чего-то… Тебе надо виртуозно уметь пить! Ты понял, Никита?
А Никита Ваганов и не думал чувствовать себя пьяным. Правда, казалось, выросли столики и люди за столиками, правда, уже речным туманом застилал потолок сигаретный дым; правда, звуки притишились, сделались такими, точно их пропустили сквозь вату; правда – и это очень важно, – Никита Ваганов испытывал жгучее желание пощекотать Боба Гришкова, но не сделал этого, а только удивленно сказал:
– Слушай, Боб! А ведь тебя невозможно пощекотать. Ты, наверное, не боишься щекотки, да?
Неожиданно к этим словам Боб Гришков отнесся серьезно. Он тяжело вздохнул и огорченно сказал:
– А вот боюсь! Как ни смешно, а боюсь!
– Он боится! – подтвердил Борис Ганин.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63
Тесть Никиты Ваганова говорил с легким акцентом, на бумаге невозможно передать этот акцент, например, он произнес «пов-э-рьте» так, что Е слышалось лишь смягченным Э. Одним словом, его акцент передать трудно.
Никита Ваганов давно слышал о черногорском первом секретаре обкома партии, человеке молодом, энергичном, образованном, поднимающем промышленность области буквально супертемпами. Да! Тогдашнего черногорского первого секретаря обкома партии можно было назвать молодым на фоне пожилых секретарей соседних областей. Ему было сорок восемь, он был тезкой Никиты Ваганова – бархатное совпадение – и этот Никита Петрович Одинцов – будущий шеф Никиты Ваганова на долгие-долгие годы его сравнительно короткой жизни.
– В области творятся чудеса! – увлеченно сказал Габриэль Матвеевич. – Сплав леса в хлыстах, звенья по переработке порубочных остатков… Э, да что там говорить, дорогой Никита! Я увидел жизнь, а не Пермитина… – Он вздохнул. – Я, как мальчишка, влюбился в Одинцова. – Подумав, тесть добавил: – Он далеко пойдет. Запомните мои слова, Никита. Одинцов скоро уйдет на самые верхи.
Кто ищет, тот всегда найдет, кто ждет, тот дождется. Посмотрите, как терпеливо сидит над мышиной норкой ваша добрая домашняя кошка, поучитесь у нее терпению, и «мышь» – ваша! Никита Ваганов, пожалуй, с пятого класса сидел над норкой жизни, с малолетства был терпелив и уверен, всегда дожидался, когда появится его «мышь». На словах: «Никита Одинцов скоро уйдет на самые верхи!» – из норы выскочила на яркий свет белоснежная мышь. Цоп! Нет, до «цоп» еще далеко, еще очень далеко было до «цоп», но Никита Ваганов с трудом удержался, чтобы не встать из-за семейного стола и не помчаться немедленно в Черногорскую область, где первым секретарем был Никита Одинцов – человек разнообразно и по-настоящему крупный… Такой крупный, что вся дальнейшая жизнь Никиты Ваганова будет связана с ним, определяться им, направляться и курироваться в полном смысле этого слова. «Никита I» и «Никита II» станут всенародно известными и оба – поверьте! – искренне уважаемыми, заслуженно занимающими самое высокое положение в обществе. Их разъединит только одно – ранняя смерть Ваганова… Не пудрите мозги, не наводите тень на плетень вашими латинскими словечками – Никита Ваганов достаточно сильный человек для того, чтобы умереть с открытыми глазами! Он жить умел, он и умереть сможет. Говорю же вам, не пудрите мозги! Никита Ваганов все знает, хотя ничему и никому не верит; меньше всех наук он верит медицине. Хотите знать, во что он, Никита Ваганов, верит? Ни во что, кроме себя самого! Он не верит ни в бога, ни в черта, ни в любовь, ни в ненависть; он ни во что не верит, кроме себя, – запомните, возьмите это себе на вооружение, сделайте поправочный коэффициент к каждому слову его записок. Буквально через несколько страниц вы прочтете, что Никита Ваганов уверовал в Никиту Петровича Одинцова, – этому тоже не верьте! Он поверил не в него, а в себя, зная, что вместе с нпм-то дождется, когда белоснежная мышь выскочит на яркий свет из темной норы. В себя он верил и верит – возьмите это за ключ к пониманию Никиты Борисовича Ваганова, возьмите, пожалуйста, иначе не читайте написанное. Бросайте читать, если вы этого не поймете. Эти записки не для ограниченных людей…
* * *
– А что в нем такого, необыкновенного, в Одинцове? – сдерживая волнение, спросил Никита Ваганов. – В чудеса не верю.
Тесть ответил:
– Он понял научно-техническую революцию. Этого мало?
Этого было предостаточно. Слыть человеком компетентным в вопросах промышленности – трудно в середине XX века, когда все та же научно-техническая революция заставляет уйму людей достигать высшей степени некомпетентности.
– Я бы на вашем месте, Никита, не мешкая полетел в Черногорск, – сказал тесть. – Материал для любой газеты завидный… В конце концов просто интересно и поучительно… Соня, я допью рюмку. Не каждый день мы сумерничаем…
Ах, умница ты моя! В этот момент Никита Ваганов был готов стать мужем и старшей дочери Габриэля Матвеевича Астангова!
* * *
… Никита Ваганов полетит в Черногорск, получит у редактора газеты Кузичева неделю отпуска без содержания, только для того, чтобы иметь право отправить статью о черногорских чудесах в центральную печать.
Глава третья
I
Нелли Озерова сегодня так хорошо выглядела, что Никита Ваганов – вот неожиданность! – потихонечку приревновал ее к «господину научному профессору», чего с ним никогда не бывало и не будет впредь. Этого еще не хватало – ревновать любовницу к ее мужу, знающему о любовнике и равнодушному к этому обстоятельству! И Нелли Озерова – женщина и еще раз женщина – почувствовала, что Никита Ваганов смотрит на нее нe так, как обычно, и от этого еще больше расцвела. Она зыбко сидела на своем грубом деревянном стуле, казалось, готовой к старту – или улететь к чертовой бабушке, или завалиться в постель с Никитой Вагановым, который зашел в промышленный отдел, где буквально не могли работать по сей день, узнав, что произошло на бюро, и подозревая о реакции Пермитина на статью Боречки Ганина «Директор».
Экономно улыбаясь, Никита Ваганов сказал:
– Думаю, товарищ Ганин, что ваш очерк наделает еще много шума!
Это было заурядным пророчеством: зазвенел телефон, Яков Борисович Неверов снял трубку и засветился, как светлячок в беспросветной ночи. Он хмыкнул в трубку восторженно, и только поэтому можно было понять, что звонит ответственный секретарь Виктория Бубенцова. Неверов осторожно положил трубку на рычаг.
– Боренька, Бубенцова сообщает о многочисленных откликах населения на твой от-черк!
– Так-то! – сказал вспотевший от радости Борис Ганин.
Ему был дорог очерк об Александре Марковиче Шерстобитове, очерк на самом деле отличный, кроме того, Борису Ганину нужно было доказать наконец-то, что он умеет писать не только разгромные лихие статьи.
Что касается Никиты Ваганова, то он тоже был доволен: и тем, что его пророчество волшебно сбылось, и тем, что очерк об Александре Марковиче Шерстобитове, наделав много шуму, получив широкий отклик, разъярит пуще Пермитина, доведет его до белого каления, заставит в конечном счете окончательно раскрыться. Александр Маркович Шерстобитов ненавистен Пермитину уже тем, что окончил Лесотехническую академию, что не встречал директора комбината хлебом-солью, что при нем Пермитин боялся говорить на профессиональные темы. Кроме того, Пермитин не был уж таким кромешным дураком, чтобы не понять: статья «Былая слава» и очерк «Директор» начали подпиливать ножки его рабочего кресла.
– Ну вот! – сказал Никита Ваганов. – Вызываю духов, табуретки превращаю в пирожное безе. Где аплодисменты? Ах, аплодисментов нет. Оревуар, что значит: «Не горюй, Никита, люди в массе своей неблагодарны». Боря, с вас – выпивка.
Непьющий Никита Ваганов, проповедующий трезвость Никита Ваганов неожиданно напьется, когда будут «обмывать» ганинский очерк о Шерстобитове; они напьются втроем – два Бориса и он, и эта пьянка временно поссорит Никиту Ваганова с Борисом Ганиным и Борисом Гришковым – с этим на самое короткое время.
Одним словом, сейчас в промышленном отделе благословенной газеты «Знамя» назревала радостная пьянка.
– Только всячески призываю к разумности и умолчанию, – сказал Никита Ваганов. – Буэнос ночас, что значит: «Бубенцова не дремлет!»
– Вы сегодня в ударе, Никита Борисович! – сказал Неверов. – Из вас так и брызжет пророчеством и каннибализмом… Правда, я не знаю, почему говорю о каннибализме. Смешно? Может быть, может быть! Вы знаете, в этом мире невозможно все и еще немножко. Вы не находите, Никита?
– Нахожу. Это рубль.
– Приглашаю всех! – заорал Борис Ганпн. – Выходим прямо после шести. Не боись, Ваганов, будет и закуска. Убери свой паршивый рубль.
Было минут десять седьмого, когда они втроем – два Бориса и Никита Ваганов – вышли из редакционного здания, по жаркой еще улице двинулись к винному подвальчику, который находится под знаменитым на весь бассейн реки рестораном «Север», повидавшим столько бурь, веселий, потерь и находок, что ему мог бы позавидовать любой столичный ресторан. В погребок вели два марша выщербленной, сырой, грязной лестницы, сквозь обитые железом двери доносился прибойный шум алкогольного оживления. Они вошли. Пахло прокисшим вином, шоколадными конфетами, мокрыми опилками и – это главное! – отсыревшими бетонными стенами. За прилавком стояла известная всему пьющему миру Зоя – губительница и палочка-выручалочка. Рассказывали, что она построила пятистенный дом на недоливе, пересортице ипроцентах с долга, – это походило на правду.
– Занимайте места согласно купленным билетам! – сказал возбужденный Борис Ганин. – Гуляем широко! Как говорит Никита Ваганов, предельно широко.
Многочисленные читатели атаковали телефон Бориса Ганина, благодаря его за прекрасный очерк о прекрасном человеке; совет пенсионеров какого-то предприятия пообещал написать хвалебное письмо в обком партии, отдельная пенсионерка Р. Коган уже написала письмо в «Правду», журналисты благодарили Бориса Гапина по существу: радовались, что он умеет работать и в жанре очерка. Поздравили Бориса Ганина также из промышленного отдела обкома партии.
– Ого! – приподнял бровн Никита Ваганов, когда Борис Ганин поставил на высокий стол две бутылки хорошего вина, большие, литровые. – Начало многозначительное, товарищи!
Никита Ваганов внимательно оглядывался по сторонам, чтобы определиться, так сказать, в пространстве и времени. Погребок был полон, столики на высоких ножках тесно окружали пьющие; винные бутылки тускло светились; погребок гудел, постанывал и, казалось, куда-то двигался, точно река в ледоход. Никита Ваганов узнал несколько известных в городе лиц: бледного, с выставленным, как кукиш, подбородком и маленькими глазами фельетонно плохого писателя, одного художника-анималиста, краснолицего, с отличной мужицкой физиономией известного биолога – любимца сибирского студенчества.
– Не тяни время! – презрительно сказал Боб Гришков, глядя, как Борис Ганин старается вынуть пробку из бутылки. – Втолкай пробку вовнутрь, черт бы тебя побрал, идиота!
Боб Гришков сегодня еще не пил «ни разу» и, конечно, был молчалив и зол, ненавидел весь мир, а копуху Бориса Ганина ненавидел с особой силой. Он отнял у него бутылку, толстым пальцем мгновенно продавил пробку вовнутрь и налил три полных стакана. На закуску были шоколадные конфеты, кусок холодной курицы, «Докторская» колбаса, банка шпрот. Борис Ганин не обманул, купил все положенное для того, чтобы сильно не опьянеть.
– Ну?!
Вспоминая впоследствии этот вечер в погребке, Никита Ваганов будет испытывать двойственное чувство: молодость и сила вспомнятся, предвкушение глобальной долгожданной удачи, хорошие люди, вспомнятся дым, шум, гром, пьяная песня о том, как провожают пароходы, а потом и очень славное, из Новеллы Матвеевой: «…такой большой ветер напал на наш остров…». Хорошо будет вспоминаться этот летний вечер, хотя закончится он довольно гадко, если подходить к случившемуся без спасительного чувства юмора. Впрочем, чем хорошим могло закончиться питейное мероприятие, если начали его трое с двух литровых бутылок? Но – увы, и это были не последние бутылки, а только и только первые. Никита Ваганов вспомнит, как после двух стаканов вина Боб Гришков не сильно, но заметно опьянеет, как Борис Ганин покраснеет до пунцовости, и глаза у него будут блестеть победоносно и счастливо.
… Боб Гришков протяжно, густым и вязким голосом сказал:
– Никита, а ведь ты не умеешь пить! Запомни, милай: нельзя быть пьянее Боба Гришкова, некрасиво, неэтично, опасно. – Он этак по-раблезиански расхохотался. – Боб Гришков – толстый и смешной, Боб Гришков – пропащий человек, от него никто ничего не ждет, так пусть себе живет, как ему, Бобу Гришкову, вздумается. А вот от тебя, Никита, все ждут чего-то, и – главное! – ты сам от себя ждешь чего-то… Тебе надо виртуозно уметь пить! Ты понял, Никита?
А Никита Ваганов и не думал чувствовать себя пьяным. Правда, казалось, выросли столики и люди за столиками, правда, уже речным туманом застилал потолок сигаретный дым; правда, звуки притишились, сделались такими, точно их пропустили сквозь вату; правда – и это очень важно, – Никита Ваганов испытывал жгучее желание пощекотать Боба Гришкова, но не сделал этого, а только удивленно сказал:
– Слушай, Боб! А ведь тебя невозможно пощекотать. Ты, наверное, не боишься щекотки, да?
Неожиданно к этим словам Боб Гришков отнесся серьезно. Он тяжело вздохнул и огорченно сказал:
– А вот боюсь! Как ни смешно, а боюсь!
– Он боится! – подтвердил Борис Ганин.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63