«Вечно приходится ломать голову, что бы подарить Тому на день рождения, — вдруг подумает она. — А почему бы и нет? Как раз то, что надо».
— Я сделаю это сам, — сказал я. — Если только не вызоветесь вы, Дживс.
— Спасибо, нет, сэр.
— Это дело одной минуты.
— Нет, сэр, благодарю вас.
— Ладно, тогда вы свободны, Дживс. Тысяча благодарностей за ваше премудрое соломонство.
— Рад был помочь, сэр.
— Передайте мой поклон дяде Чарли.
— Не премину, сэр.
Как только он затворил за собой дверь, я принялся обсуждать с тетушкой планы и, что называется, порядок действий, причем ближайшая родственница была сама покорность и покладистость. Ранклу, сказала она, отведена Голубая комната, и супницу следует положить там в левый верхний ящик комода, откуда она ее умыкнула. Я спросил, уверена ли она, что он все еще в гамаке, и она ответила, что сомневаться не приходится: он, конечно, опять заснул, как только она ушла. Должно быть, так оно и было, если судить по коту Огастусу. У страдающих травматической симплегией бодрствование — состояние сугубо временное. Я лично был свидетелем тому, как Огастус вернулся в мир сновидений спустя всего пятнадцать секунд после того, как на него упала большая сумка, полная консервных банок с кошачьей едой. Сдавленное проклятие — и вот он уже снова почивает как ни в чем не бывало.
Я поднимался по лестнице весь под впечатлением от того обстоятельства, что Л. П. Ранкл получил Голубую комнату, которая в этом доме доставалась лишь звездам первой величины. Это была самая просторная и роскошная из комнат для холостяков. Как-то раз я намекнул престарелой родственнице, что не прочь бы в ней поселиться, но она ответила на это выразительным «Ты?» , после чего разговор перешел на другую тему. Тот факт, что Ранклу дали эту комнату, несмотря на присутствие в доме седьмого графа, красноречиво говорил о решимости престарелой родственницы задобрить Ранкла не мытьем, так катаньем: и вот, по иронии судьбы, всем ее тщательно выстроенным планам суждено было пойти насмарку чохом. Это лишний раз подтверждает: Бернс знал, о чем писал. На поэтов вообще, как правило, можно положиться, поэт запульнет словом в самое яблочко, а потом с чистой совестью сидит и покуривает сигару или утоляет жажду кокосовым ликером.
Читатель-ветеран помнит, но новичку надо объяснить, что мне уже приходилось пробираться в Голубую комнату с секретной миссией. Тот, прежний визит, как известно ветеранам, окончился катастрофой и стыдобой, поскольку миссис Гомер Крим, видная писательница, автор приключенческих романов, обнаружила меня лежащим на полу под креслом, за чем последовало нелегкое объяснение. Несомненно, именно поэтому я теперь подходил к заветней двери с чувствами, напоминавшими те, что я испытывал в старые дни, приближаясь к кабинету магистра искусств Арнольда Эбни по завершении утренней молитвы. Некий голос нашептывал мне, что за этой дверью меня не ждет ничего хорошего.
Голос был совершенно прав. Он как в воду глядел. Первым, что я увидел, открыв дверь, был спящий на кровати Л. П. Ранкл, и с обычным для меня проворством я сообразил, что произошло. После того, как старая прародительница попыталась взять его за жабры в саду, он, вероятно, решил, что гамак посреди лужайки, открытый для приступа с любой стороны, — не слишком удобное место для человека, стремящегося к покою и уединению, и что обрести их он сможет только в своей спальне. Туда-то, соответственно, он и направил свои стопы. Voila tout, скажет тот, кто изучал французский.
Увидев этого спящего красавца, я, конечно, был поражен весьма неприятно, до того неприятно, что мое сердце яростно стукнулось о передние зубы, но лишь какая-то секунда потребовалась мне, чтобы достойно встретить то, что Дживс называет интеллектуальным вызовом момента. В кругах, где я вращаюсь, едва ли не все признают, что, хотя Бертрам Вустер не застрахован от нокдауна, нокаутировать его невозможно и, если дать ему время собраться с мыслями и унять головокружение, имеются все шансы на то, чтобы он, как сказал поэт, «ступив на прежнего себя, поднялся в высшие пределы»; так произошло и теперь. Я предпочел бы, конечно, действовать в комнате, совершенно свободной от присутствия Л. П. Ранкла, но я рассудил, что, поскольку он спит, препятствий к исполнению задуманного нет. Нужно только действовать абсолютно бесшумно. Так я и действовал — скорее подобно призраку пли духу, нежели полноправному члену «Клуба шалопаев» — но лишь до тех пор, пока комната не огласилась внезапным диким воплем, какой может испустить кугуар или снежный барс, ударившись чувствительным местом об острый камень, и тогда я понял, что наступил на кота Огастуса, который все время шел за мной по пятам, ошибочно полагая, что я ношу в карманах копченую селедку и в любой момент могу приступить к выдаче.
В обычных обстоятельствах я поспешил бы принести животному свои извинения и постарался бы, почесывая его за ушком, унять боль в его раненой душе; но тут Л. П. Ранкл сел в кровати, громко зевнул, протер глаза, неприязненно устремил их на меня и поинтересовался, что я, черт подери, забыл в его спальне.
Дать ответ было нелегко. Ничто в наших отношениях с тех самых пор, как мы впервые замаячили в поле зрения друг друга, не давало повода предположить, что я пришел поправить ему подушку или предложить выпить чего-нибудь холодненького; поэтому я не стал выдвигать таких версий. Я подумал о том, как права была прародительница, предсказывая, что, разбуженный внезапно, он будет зол. Действительно, вид его говорил о том, что он питает очень мало нежных чувств к человечеству в целом и особенно неприязненно относится к Вустерам. Даже Спод не смог бы выразить своего отвращения к ним нагляднее.
Я решил проверить, как на него подействует обходительность. В случае с Медяком она дала неплохие результаты, и кто знает — может быть, с ее помощью удастся разрядить обстановку и сейчас.
— Прошу прошения, — сказал я с чарующей улыбкой. — Боюсь, я вас разбудил.
— Вот именно, что разбудили. И перестаньте лыбиться, как полоумная обезьяна.
— Конечно-конечно, — отозвался я, убирая с лица чарующую улыбку. Она сошла очень легко. — Я понимаю ваше раздражение. Но я достоин скорее жалости, нежели порицания. Я нечаянно наступил на лапу.
По его лицу распространилось выражение тревоги. Ширь его лица была необъятна, но тревога распространилась во всю эту ширь.
— На шляпу? — крикнул он с дрожью в голосе, и я понял, что он испугался за благополучие своей панамы с розовой лентой.
Я немедленно успокоил его.
— Не на шляпу. На лапу.
— На какую еще лапу?
— На лапу кота. Вы с ним еще не познакомились? Его зовут Огастус, можно Гас краткости ради. Мы с ним дружим еще с тех пор, как он был котенком. По-видимому, он вошел сюда следом за мной.
Этот не самый удачный мой словесный ход вернул его к первоначальной теме.
— А вы что, черт подери, тут забыли?
Человек не столь закаленный, как Бертрам Вустер, стал бы в тупик, и я не постыжусь признаться, что на пару мгновений стал в него тоже. Однако, переминаясь с ноги на ногу и переплетая пальцы, я вдруг увидел на столике фотоаппарат, и на меня накатило вдохновение. На Шекспира, Бернса и даже Оливера Уэнделла Холмса оно, вероятно, накатывало постоянно, но со мной это случалось не так часто. В тот раз это было впервые за несколько недель.
— Тетя Далия послала меня спросить вас, не согласитесь ли вы сделать несколько фотографий — дом, хозяйка и все такое, — чтобы она могла разглядывать их долгими зимними вечерами. Вы ведь знаете, какими долгими бывают зимние вечера в наши дни.
Едва сказав это, я задумался, не обмануло ли меня вдохновение. Ведь этот человек только что провел переговоры со старой прародительницей, которые, в отличие от переговоров между главами государств, прошли отнюдь не в атмосфере полного взаимопонимания, и ему должно показаться странным, что почти сразу же после их завершения она обращается к нему с просьбой о фотографировании. Но все сошло гладко. Он явно воспринял ее просьбу как некий жест примирения. И отозвался живо и с воодушевлением.
— Сейчас спущусь, — сказал он. — Передайте ей, что я сейчас спущусь.
Я спрятал супницу у себя в спальне, запер дверь и вернулся к престарелой родственнице. Она разговаривала с Дживсом. При моем появлении на ее лице выразилось облегчение.
— А, вот и ты наконец, мой прекрасный поскакун Берти. Хорошо, что ты не пошел в спальню Ранкла. Дживс говорит, что Сеппингс встретил Ранкла на лестнице и тот попросил через полчаса принести ему чашку чаю. Сказал, что ляжет соснуть. Ты мог налететь прямо на него.
Я засмеялся глухим безрадостным смехом.
— Поздно, старая прародительница. Я на него налетел.
— Он что, был там?
— Собственной персоной.
— И как ты вышел из положения?
— Сказал ему, что вы просите его спуститься и сделать несколько снимков.
— Быстро соображаешь.
— Я всегда соображаю молниеносно.
— Он поверил?
— Как будто да. Сказал, сейчас спустится.
— Улыбки моей ему не видать.
Возможно, я попросил бы ее смягчить это жесткое решение и обнажить хотя бы краешки передних зубов, перед тем как Ранкл нажмет на кнопку; однако, пока она говорила, мои мысли приняли другое направление. Возник внезапный вопрос: что его задерживает? Он же сказал, что сейчас спустится. Но прошло довольно много времени, а Ранкла как не было, так и нет. Я уже лелеял мысль о том, что в такой теплый день человека его комплекции может хватить какой-нибудь удар, но тут на лестнице послышался тяжелый топот, и он, наконец, предстал перед нами.
Но это был другой Л. П. Ранкл, совсем не тот человек, который пообещал мне, что скоро придет в гостиную. Тогда он был весь солнечный и лучащийся — а как же, фотограф-любитель, который не только предвкушает, как будет сейчас отравлять людям жизнь своим фотографированием, но еще и прямо об этом попрошен, что для фотографа-любителя — редкий праздник. Теперь же он был холодный и тугой, как крутое яйцо на пикнике, и глядел на меня с такой ненавистью, словно я и впрямь наступил на его панаму.
— Миссис Траверс!
Это прозвучало так громко и призывно, что напомнило крик уличного торговца, пытающегося привлечь внимание покупателей к апельсинам-королькам и брюссельской капусте. Я увидел, как выпрямилась прародительница, и понял, что сейчас она войдет в роль великосветской дамы. Вышеуказанная родственница, в обычных обстоятельствах столь добродушная и свойская, могла при необходимости мгновенно превратиться в точную копию герцогини былых времен и сделать из любого нижестоящего мокрое место, для чего, добавлю, ей не требовалось даже лорнета — достаточно было простого взгляда. Вероятно, девиц ее поколения учили этому в пансионах.
— Я попросила бы вас не орать на меня, мистер Ранкл. Я не глухая. В чем дело?
Аристократическая льдистость ее тона была такова, что у меня мороз пробежал по коже, но Л. П. Ранкл был субъект из морозоустойчивых. Он извинился за крик, но сделал это кратко и без подлинного раскаяния. А затем перешел к ответу на заданный ему вопрос, с видимым усилием принуждая себя изъясняться тихо. Пусть он не ворковал, как голубок, но, по крайней мере, не повышал голоса.
— Помните ли вы, миссис Траверс, серебряную супницу, которую я показывал вам по приезде сюда?
— Помню.
— Очень ценную.
— Да, вы говорили.
— Она лежала у меня в комнате в левом верхнем ящике комода. Мне не приходило в голову как-либо ее прятать. Я был абсолютно уверен в честности всех, кто находится в этом доме.
— Естественно.
— Даже когда я узнал, что наряду со мной здесь гостит мистер Вустер, я все равно не принял никаких мер предосторожности. Это была моя роковая ошибка. Он только что украл супницу.
Наверно, долго сохранять облик великосветской дамы очень утомительно, ведь это требует каменной неподвижности как лицевых мышц, так и позвоночника, поэтому, услышав его слова, прародительница бросила это занятие и вернулась к вольным манерам своей охотничьей юности.
— Не будьте идиотом, Ранкл. Вы городите несусветную чушь. Берти это и в голову не могло бы прийти, правда, Берти?
— Никогда в жизни.
— Вот осел-то.
— Я бы сказал — безмозглый осел.
— Будешь ослом, если дрыхнуть все время.
— Да, наверно, в этом вся беда.
— Спанье разжижает мозг.
— Конечно. То же самое и с котом Гасом. Я люблю Гаса как родного брата, но после стольких лет безостановочного сна у него ума осталось не больше, чем у члена кабинета министров.
— Надеюсь, Ранкл не разозлил тебя своими нелепыми обвинениями?
— Нет, старая прародительница, я не зол, просто очень, очень удручен.
Казалось бы, все это должно было превратить Ранкла в потухший вулкан, в никчемную оболочку его былого «я»: однако его глаза не утратили блеска, а он сам — боевого задора. Подойдя к двери, он приостановился и сказал следующее:
— Мы расходимся с вами, миссис Траверс, в оценке честности вашего племянника.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23
— Я сделаю это сам, — сказал я. — Если только не вызоветесь вы, Дживс.
— Спасибо, нет, сэр.
— Это дело одной минуты.
— Нет, сэр, благодарю вас.
— Ладно, тогда вы свободны, Дживс. Тысяча благодарностей за ваше премудрое соломонство.
— Рад был помочь, сэр.
— Передайте мой поклон дяде Чарли.
— Не премину, сэр.
Как только он затворил за собой дверь, я принялся обсуждать с тетушкой планы и, что называется, порядок действий, причем ближайшая родственница была сама покорность и покладистость. Ранклу, сказала она, отведена Голубая комната, и супницу следует положить там в левый верхний ящик комода, откуда она ее умыкнула. Я спросил, уверена ли она, что он все еще в гамаке, и она ответила, что сомневаться не приходится: он, конечно, опять заснул, как только она ушла. Должно быть, так оно и было, если судить по коту Огастусу. У страдающих травматической симплегией бодрствование — состояние сугубо временное. Я лично был свидетелем тому, как Огастус вернулся в мир сновидений спустя всего пятнадцать секунд после того, как на него упала большая сумка, полная консервных банок с кошачьей едой. Сдавленное проклятие — и вот он уже снова почивает как ни в чем не бывало.
Я поднимался по лестнице весь под впечатлением от того обстоятельства, что Л. П. Ранкл получил Голубую комнату, которая в этом доме доставалась лишь звездам первой величины. Это была самая просторная и роскошная из комнат для холостяков. Как-то раз я намекнул престарелой родственнице, что не прочь бы в ней поселиться, но она ответила на это выразительным «Ты?» , после чего разговор перешел на другую тему. Тот факт, что Ранклу дали эту комнату, несмотря на присутствие в доме седьмого графа, красноречиво говорил о решимости престарелой родственницы задобрить Ранкла не мытьем, так катаньем: и вот, по иронии судьбы, всем ее тщательно выстроенным планам суждено было пойти насмарку чохом. Это лишний раз подтверждает: Бернс знал, о чем писал. На поэтов вообще, как правило, можно положиться, поэт запульнет словом в самое яблочко, а потом с чистой совестью сидит и покуривает сигару или утоляет жажду кокосовым ликером.
Читатель-ветеран помнит, но новичку надо объяснить, что мне уже приходилось пробираться в Голубую комнату с секретной миссией. Тот, прежний визит, как известно ветеранам, окончился катастрофой и стыдобой, поскольку миссис Гомер Крим, видная писательница, автор приключенческих романов, обнаружила меня лежащим на полу под креслом, за чем последовало нелегкое объяснение. Несомненно, именно поэтому я теперь подходил к заветней двери с чувствами, напоминавшими те, что я испытывал в старые дни, приближаясь к кабинету магистра искусств Арнольда Эбни по завершении утренней молитвы. Некий голос нашептывал мне, что за этой дверью меня не ждет ничего хорошего.
Голос был совершенно прав. Он как в воду глядел. Первым, что я увидел, открыв дверь, был спящий на кровати Л. П. Ранкл, и с обычным для меня проворством я сообразил, что произошло. После того, как старая прародительница попыталась взять его за жабры в саду, он, вероятно, решил, что гамак посреди лужайки, открытый для приступа с любой стороны, — не слишком удобное место для человека, стремящегося к покою и уединению, и что обрести их он сможет только в своей спальне. Туда-то, соответственно, он и направил свои стопы. Voila tout, скажет тот, кто изучал французский.
Увидев этого спящего красавца, я, конечно, был поражен весьма неприятно, до того неприятно, что мое сердце яростно стукнулось о передние зубы, но лишь какая-то секунда потребовалась мне, чтобы достойно встретить то, что Дживс называет интеллектуальным вызовом момента. В кругах, где я вращаюсь, едва ли не все признают, что, хотя Бертрам Вустер не застрахован от нокдауна, нокаутировать его невозможно и, если дать ему время собраться с мыслями и унять головокружение, имеются все шансы на то, чтобы он, как сказал поэт, «ступив на прежнего себя, поднялся в высшие пределы»; так произошло и теперь. Я предпочел бы, конечно, действовать в комнате, совершенно свободной от присутствия Л. П. Ранкла, но я рассудил, что, поскольку он спит, препятствий к исполнению задуманного нет. Нужно только действовать абсолютно бесшумно. Так я и действовал — скорее подобно призраку пли духу, нежели полноправному члену «Клуба шалопаев» — но лишь до тех пор, пока комната не огласилась внезапным диким воплем, какой может испустить кугуар или снежный барс, ударившись чувствительным местом об острый камень, и тогда я понял, что наступил на кота Огастуса, который все время шел за мной по пятам, ошибочно полагая, что я ношу в карманах копченую селедку и в любой момент могу приступить к выдаче.
В обычных обстоятельствах я поспешил бы принести животному свои извинения и постарался бы, почесывая его за ушком, унять боль в его раненой душе; но тут Л. П. Ранкл сел в кровати, громко зевнул, протер глаза, неприязненно устремил их на меня и поинтересовался, что я, черт подери, забыл в его спальне.
Дать ответ было нелегко. Ничто в наших отношениях с тех самых пор, как мы впервые замаячили в поле зрения друг друга, не давало повода предположить, что я пришел поправить ему подушку или предложить выпить чего-нибудь холодненького; поэтому я не стал выдвигать таких версий. Я подумал о том, как права была прародительница, предсказывая, что, разбуженный внезапно, он будет зол. Действительно, вид его говорил о том, что он питает очень мало нежных чувств к человечеству в целом и особенно неприязненно относится к Вустерам. Даже Спод не смог бы выразить своего отвращения к ним нагляднее.
Я решил проверить, как на него подействует обходительность. В случае с Медяком она дала неплохие результаты, и кто знает — может быть, с ее помощью удастся разрядить обстановку и сейчас.
— Прошу прошения, — сказал я с чарующей улыбкой. — Боюсь, я вас разбудил.
— Вот именно, что разбудили. И перестаньте лыбиться, как полоумная обезьяна.
— Конечно-конечно, — отозвался я, убирая с лица чарующую улыбку. Она сошла очень легко. — Я понимаю ваше раздражение. Но я достоин скорее жалости, нежели порицания. Я нечаянно наступил на лапу.
По его лицу распространилось выражение тревоги. Ширь его лица была необъятна, но тревога распространилась во всю эту ширь.
— На шляпу? — крикнул он с дрожью в голосе, и я понял, что он испугался за благополучие своей панамы с розовой лентой.
Я немедленно успокоил его.
— Не на шляпу. На лапу.
— На какую еще лапу?
— На лапу кота. Вы с ним еще не познакомились? Его зовут Огастус, можно Гас краткости ради. Мы с ним дружим еще с тех пор, как он был котенком. По-видимому, он вошел сюда следом за мной.
Этот не самый удачный мой словесный ход вернул его к первоначальной теме.
— А вы что, черт подери, тут забыли?
Человек не столь закаленный, как Бертрам Вустер, стал бы в тупик, и я не постыжусь признаться, что на пару мгновений стал в него тоже. Однако, переминаясь с ноги на ногу и переплетая пальцы, я вдруг увидел на столике фотоаппарат, и на меня накатило вдохновение. На Шекспира, Бернса и даже Оливера Уэнделла Холмса оно, вероятно, накатывало постоянно, но со мной это случалось не так часто. В тот раз это было впервые за несколько недель.
— Тетя Далия послала меня спросить вас, не согласитесь ли вы сделать несколько фотографий — дом, хозяйка и все такое, — чтобы она могла разглядывать их долгими зимними вечерами. Вы ведь знаете, какими долгими бывают зимние вечера в наши дни.
Едва сказав это, я задумался, не обмануло ли меня вдохновение. Ведь этот человек только что провел переговоры со старой прародительницей, которые, в отличие от переговоров между главами государств, прошли отнюдь не в атмосфере полного взаимопонимания, и ему должно показаться странным, что почти сразу же после их завершения она обращается к нему с просьбой о фотографировании. Но все сошло гладко. Он явно воспринял ее просьбу как некий жест примирения. И отозвался живо и с воодушевлением.
— Сейчас спущусь, — сказал он. — Передайте ей, что я сейчас спущусь.
Я спрятал супницу у себя в спальне, запер дверь и вернулся к престарелой родственнице. Она разговаривала с Дживсом. При моем появлении на ее лице выразилось облегчение.
— А, вот и ты наконец, мой прекрасный поскакун Берти. Хорошо, что ты не пошел в спальню Ранкла. Дживс говорит, что Сеппингс встретил Ранкла на лестнице и тот попросил через полчаса принести ему чашку чаю. Сказал, что ляжет соснуть. Ты мог налететь прямо на него.
Я засмеялся глухим безрадостным смехом.
— Поздно, старая прародительница. Я на него налетел.
— Он что, был там?
— Собственной персоной.
— И как ты вышел из положения?
— Сказал ему, что вы просите его спуститься и сделать несколько снимков.
— Быстро соображаешь.
— Я всегда соображаю молниеносно.
— Он поверил?
— Как будто да. Сказал, сейчас спустится.
— Улыбки моей ему не видать.
Возможно, я попросил бы ее смягчить это жесткое решение и обнажить хотя бы краешки передних зубов, перед тем как Ранкл нажмет на кнопку; однако, пока она говорила, мои мысли приняли другое направление. Возник внезапный вопрос: что его задерживает? Он же сказал, что сейчас спустится. Но прошло довольно много времени, а Ранкла как не было, так и нет. Я уже лелеял мысль о том, что в такой теплый день человека его комплекции может хватить какой-нибудь удар, но тут на лестнице послышался тяжелый топот, и он, наконец, предстал перед нами.
Но это был другой Л. П. Ранкл, совсем не тот человек, который пообещал мне, что скоро придет в гостиную. Тогда он был весь солнечный и лучащийся — а как же, фотограф-любитель, который не только предвкушает, как будет сейчас отравлять людям жизнь своим фотографированием, но еще и прямо об этом попрошен, что для фотографа-любителя — редкий праздник. Теперь же он был холодный и тугой, как крутое яйцо на пикнике, и глядел на меня с такой ненавистью, словно я и впрямь наступил на его панаму.
— Миссис Траверс!
Это прозвучало так громко и призывно, что напомнило крик уличного торговца, пытающегося привлечь внимание покупателей к апельсинам-королькам и брюссельской капусте. Я увидел, как выпрямилась прародительница, и понял, что сейчас она войдет в роль великосветской дамы. Вышеуказанная родственница, в обычных обстоятельствах столь добродушная и свойская, могла при необходимости мгновенно превратиться в точную копию герцогини былых времен и сделать из любого нижестоящего мокрое место, для чего, добавлю, ей не требовалось даже лорнета — достаточно было простого взгляда. Вероятно, девиц ее поколения учили этому в пансионах.
— Я попросила бы вас не орать на меня, мистер Ранкл. Я не глухая. В чем дело?
Аристократическая льдистость ее тона была такова, что у меня мороз пробежал по коже, но Л. П. Ранкл был субъект из морозоустойчивых. Он извинился за крик, но сделал это кратко и без подлинного раскаяния. А затем перешел к ответу на заданный ему вопрос, с видимым усилием принуждая себя изъясняться тихо. Пусть он не ворковал, как голубок, но, по крайней мере, не повышал голоса.
— Помните ли вы, миссис Траверс, серебряную супницу, которую я показывал вам по приезде сюда?
— Помню.
— Очень ценную.
— Да, вы говорили.
— Она лежала у меня в комнате в левом верхнем ящике комода. Мне не приходило в голову как-либо ее прятать. Я был абсолютно уверен в честности всех, кто находится в этом доме.
— Естественно.
— Даже когда я узнал, что наряду со мной здесь гостит мистер Вустер, я все равно не принял никаких мер предосторожности. Это была моя роковая ошибка. Он только что украл супницу.
Наверно, долго сохранять облик великосветской дамы очень утомительно, ведь это требует каменной неподвижности как лицевых мышц, так и позвоночника, поэтому, услышав его слова, прародительница бросила это занятие и вернулась к вольным манерам своей охотничьей юности.
— Не будьте идиотом, Ранкл. Вы городите несусветную чушь. Берти это и в голову не могло бы прийти, правда, Берти?
— Никогда в жизни.
— Вот осел-то.
— Я бы сказал — безмозглый осел.
— Будешь ослом, если дрыхнуть все время.
— Да, наверно, в этом вся беда.
— Спанье разжижает мозг.
— Конечно. То же самое и с котом Гасом. Я люблю Гаса как родного брата, но после стольких лет безостановочного сна у него ума осталось не больше, чем у члена кабинета министров.
— Надеюсь, Ранкл не разозлил тебя своими нелепыми обвинениями?
— Нет, старая прародительница, я не зол, просто очень, очень удручен.
Казалось бы, все это должно было превратить Ранкла в потухший вулкан, в никчемную оболочку его былого «я»: однако его глаза не утратили блеска, а он сам — боевого задора. Подойдя к двери, он приостановился и сказал следующее:
— Мы расходимся с вами, миссис Траверс, в оценке честности вашего племянника.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23