Итак, 29 февраля — 1828 год был високосным — беглецы вышли в «бескрайний, пустынный океан», простиравшийся за восемьдесят четвертой параллелью. Мы же видели на календаре всего лишь 29 декабря. «Халбрейн» опережала челн, отошедший от острова Тсалал, на два месяца, и ей вовсе не угрожало приближение долгой полярной зимы. Вдобавок наша шхуна, забитая провиантом, с отличными командирами и прекрасной оснасткой, внушала несколько больше доверия, нежели челн, имевшийся в распоряжении Артура Пима. В его каноэ из ивовых прутьев, пятидесяти футов длиной и четырех — шести шириной, еды было столько, что вся она помещалась в панцирях трех черепах, при том что питаться ею предстояло троим…
Исходя из всего этого, я рассчитывал на успех второго этапа нашего путешествия.
В первой половине дня за горизонтом скрылись последние островки погибшего архипелага. Море сохраняло тот же вид, который приняло после острова Беннета, — без единого кусочка льда (что неудивительно, раз температура воды равнялась 43°F (6,11°С). Течение неумолимо, со скоростью четыре-пять миль в час, относило нашу шхуну все дальше к югу.
Небо не покидали тучи птиц — все те же зимородки, пеликаны, буревестники, качурки и альбатросы. Однако ни одна птица не достигала гигантских размеров, о которых пишет в своем дневнике Артур Пим, и ни одна не оглашала воздух криками «текели-ли», повторяя самое распространенное словечко в языке острова Тсалал.
Последующие два дня пролетели без единого события. Земли на горизонте все не было. Моряки успешно вылавливали из океанской воды рыб-попугаев, мерлуз, скатов, морских угрей, разноцветных корифен и прочую рыбу. Совмещение кулинарных талантов Харлигерли и Эндикотта позволяло разнообразить меню как для кают-компании, так и для кубрика, и мне трудно выделить из этой пары кулинаров одного, кому бы принадлежала львиная доля заслуг.
Первого января 1840 года — снова високосного! — началось с тумана, скрывшего солнечный диск, однако мы не спешили с выводами насчет скорого изменения погоды.
Минуло четыре месяца и семнадцать дней с той поры, как я оставил Кергелены. Сколько еще продлится наше плавание? Не могу сказать, что меня сильно занимал этот вопрос, скорее мне хотелось знать, насколько далекой окажется наша антарктическая экспедиция.
Должен отметить, что метис стал относиться ко мне по-другому — чего нельзя было сказать о его отношении к Лену Гаю и остальному экипажу. Поняв, видимо, что мне не безразлична судьба Артура Пима, он выделял меня среди остальных, так что можно было сказать, воспользовавшись расхожим выражением, что мы с ним «ладили», хотя не обменивались ни единым словом. Правда, время от времени он расставался ради меня со своей обычной немотой. В моменты отдыха от тяжелой моряцкой службы он подходил к моей излюбленной скамеечке позади рубки. Там у нас несколько раз возникало нечто, отдаленно напоминающее беседу. Однако стоило капитану, лейтенанту или боцману подойти к нам, как он спешил удалиться.
В то утро, часов в десять, когда Джэм Уэст стоял на вахте, а Лен Гай заперся у себя в каюте, метис приблизился ко мне с очевидным намерением вызвать на разговор, о предмете которого было нетрудно догадаться. Как только он оказался рядом с моей скамеечкой, я сказал, желая сразу перейти к делу:
— Дирк Петерс, вы хотите, чтобы мы поговорили о нем?
Глаза метиса вспыхнули, как угольки, на которые хорошенько подули.
— О нем! — прошептал он.
— Вы все так же преданы его памяти, Дирк Петерс!
— Забыть его, сэр? Никогда!
— И он все время здесь, перед вашими глазами…
— Все время! Понимаете… Мы пережили вместе столько опасностей… Как нам было не стать братьями… нет, отцом и сыном, вот так! Да, я люблю его, как собственное дитя! Мы так долго пробыли в разлуке… Он был так далеко от меня… Ведь он не вернулся… Я-то возвратился назад, в Америку, но Пим… бедный Пим… он все еще там!
На глаза метиса навернулись огромные слезы. Оставалось недоумевать, как они не испарились в тот же миг от пламени, которым пылал его взор.
— Дирк Петерс, — продолжал я, — есть ли у вас хоть какое-то представление о маршруте плавания, которое вы проделали вместе с Артуром Пимом на каноэ после того, как отошли от острова Тсалал?
— Никакого, сэр! У бедного Пима не было никаких инструментов — ну, тех, которыми пользуются на море, чтобы смотреть на солнце. Откуда нам было знать?.. Однако восемь дней подряд течение несло нас на юг — течение и ветер. Славный ветерок, спокойное море… Мы поставили на планшир два весла, как мачты, и привязали к ним наши рубахи, ставшие парусами…
— Да, — отвечал я, — белые рубахи, цвет которых внушал такой ужас вашему пленнику Ну-Ну…
— Может быть… Я уже мало что понимал… Но если так говорит Пим, верьте Пиму…
Я мог лишний раз убедиться в том, что некоторые явления, о которых рассказывалось в дневнике, доставленном метисом в Соединенные Штаты, не привлекли внимания его самого, и еще более укрепился во мнении, что явления эти существовали исключительно в пылком воображении автора дневника. Я решил воспользоваться случаем и выпытать об этом у Дирка Петерса побольше.
— В эти восемь дней у вас было что поесть? — спросил я.
— Да, и потом тоже… Хватало и нам, и дикарю… В каноэ были три черепахи, а в них достаточно пресной воды. У них вкусное мясо, его можно есть даже сырым— да, сэр, сырым!..
Последние слова он произнес почти шепотом и тут же стал озираться, словно испугавшись, не подслушали ли его.
Я понял, что его душа все еще содрогалась от воспоминаний о страшных сценах на борту «Дельфина». Трудно передать, какое жуткое выражение появилось на физиономии метиса, когда он обмолвился о сыром мясе! Однако это было вовсе не выражение каннибала Австралии или Новых Гебридов — передо мной сидел человек, испытывающий непреодолимый ужас перед самим собой !..
Выдержав некоторую паузу, я повернул разговор на нужную тему.
— Дирк Петерс! Судя по рассказу вашего спутника, первого марта вы впервые увидели обширную завесу из серых паров, пронзаемую лучами света…
— Откуда мне знать, сэр? Если так сказано у Пима, то ему надо верить…
— Он ни разу не говорил вам о лучах света, падающих с неба? — не унимался я, стараясь не произносить слов «полярное сияние», которых метис, пожалуй, не понял бы.
Мне хотелось проверить собственную гипотезу о том, что подобные явления могли быть следствием наэлектризованности атмосферы и, значит, иметь место в действительности.
— Ни разу! — отвечал Дирк Петерс, затратив некоторое время на обдумывание моего вопроса.
— Замечали вы, что море меняло цвет, теряло прозрачность, становилось белым, как молоко, и бурлило вокруг вашего каноэ?
— Чего не знаю, того не знаю… Поймите… У меня голова шла кругом… Лодка уплывала все дальше и дальше, и я все больше терял рассудок…
— А как же мельчайшая пыль, Дирк Петерс? Пыль, больше напоминавшая пепел, белый пепел?..
— Не помню…
— Уж не снег ли это был?
— Снег? Да… Нет… Было тепло… А что говорит Пим? Надо верить словам Пима.
Я окончательно убедился, что метис так и не сумеет дать удовлетворительное объяснение этих невероятных явлений. Даже если допустить, что он был свидетелем сверхъестественных картин, которые живописуют последние главы повествования, они с тех пор начисто стерлись из его памяти.
— Но Пим расскажет вам обо всем этом сам…— проговорил он вполголоса. — Он-то знает! Я не знаю… Он видел… Вы поверите ему…
— Да, я поверю ему, Дирк Петерс, поверю! — отвечал я метису, не желая усугублять его печаль.
— Мы попробуем его отыскать, правда?
— Надеюсь…
— После того как найдем Уильяма Гая и матросов с «Джейн»?
— Да, после этого…
— И даже если не найдем?
— Даже в этом случае, Дирк Петерс… Думаю, что мне удастся уговорить капитана.
— Ведь он не откажется прийти на выручку человеку… такому человеку…
— Нет, не откажется! Ведь если Уильям Гай и его люди остались в живых, то почему не поверить, что и Артур Пим…
— Жив? Да! Он жив! — воскликнул метис. — Клянусь Великим Духом моих предков! Он жив, он ждет меня… Мой бедный Пим… Какой же будет радость, когда он бросится в объятия старого Дирка!.. А моя, моя, когда я сумею прижать его сюда, сюда…
И необъятная грудь Дирка Петерса заходила волнами, как поверхность океана.
Сказав это, он удалился, оставив меня в совершенном умилении — сколько нежности к несчастному товарищу, которого он называл своим сыном, умещалось в сердце этого полудикого человека!..
Второго, третьего и четвертого января шхуна все так же летела на юг, не встречая земли. По всей линии горизонта небо смыкалось с морем. Наблюдатель, качающийся в «сорочьем гнезде», не замечал ни континента, ни даже островка. Может быть, настало время усомниться в правильности утверждений Дирка Петерса, будто он видел какую-то землю? В морях крайнего юга часто случаются обманы зрения…
— Собственно, — сказал я как-то раз Лену Гаю, — Артур Пим покинул остров Тсалал, не имея при себе никаких инструментов, которые позволили бы ему определить свое местоположение…
— Я знаю об этом, мистер Джорлинг, и вполне вероятно, что суша лежит к востоку или к западу от нашего маршрута. Остается сожалеть, что Артур Пим и Дирк Петерс не высаживались на те берега. Тогда бы у нас не оставалось сомнений в их существовании, и мы бы без труда отыскали их. Теперь же у меня возникают большие сомнения…
— Мы отыщем эту землю, капитан, стоит нам подняться еще на несколько градусов к югу…
— Возможно, мистер Джорлинг, но я задаюсь вопросом, не лучше ли исследовать воды между сороковым и сорок пятым меридианом…
— Нам отведено не так уж много времени, — с живостью отвечал я, — и дни, которые уйдут на такой круг, можно будет считать потерянными, ибо мы еще не добрались до параллели, на которой беглецам пришлось разлучиться…
— Скажите на милость, мистер Джорлинг, какая же это параллель? Что-то я не нахожу ни малейшего намека на это в повествовании, так что, не имея возможности вычислить ее, я…
— А ведь в книге есть ясное указание на это, во всяком случае, там говорится, что каноэ отнесло от острова Тсалал весьма далеко. Посмотрите-ка вот на этот отрывок!
В книге говорилось следующее: «В течение семи или восьми дней мы плыли на юг без сколько-нибудь значительных происшествий, пройдя за это время, должно быть, огромное расстояние, так как ветер был попутный и нам помогало сильное течение к югу».
Лен Гай отлично знал этот отрывок, ибо сотни раз возвращался к нему. Я прибавил к прочитанному:
— Он говорит об «огромном расстоянии», а ведь эти строки появились уже первого марта. Путешествие же продлилось до двадцать второго числа того же месяца, и Артур Пим сам поясняет впоследствии, что «мощное течение несет нас все так же к югу» — это его собственные слова. Разве нельзя, опираясь на все это, прийти к выводу, что…
— Что так можно добраться и до самого полюса, мистер Джорлинг?
— Почему бы и нет? Ведь от острова Тсалал до полюса остается всего четыре сотни миль?
— В конце концов это не так уж важно, — отвечал капитан. — «Халбрейн» вышла на поиски моего брата и его товарищей, а вовсе не Артура Пима. Единственное, что нам важно знать, — могли ли они высадиться на тех берегах.
Правоту капитана было трудно оспорить. Я не переставал опасаться, что он отдаст команду повернуть на запад или на восток. Однако метис настаивал, что каноэ несло к югу и что там же находится замеченная им земля, поэтому маршрут шхуны оставался прежним. Я не видел причин отчаиваться, ибо пока мы точно повторяли маршрут Артура Пима. Мне также помогала уверенность в том, что суша, если только она существует, должна находиться в еще более высоких широтах.
Нелишне будет заметить, что ни 5, ни 6 января плавание не было отмечено какими-либо из ряда вон выходящими событиями. Нашему взгляду не предстало ни завесы из мерцающих паров, ни изменений в цвете и составе верхних слоев океанской воды. Что касается чрезмерно высокой температуры воды — такой, что «в ней нельзя было держать руку», — то приходилось с сомнением отнестись и к этому сообщению Артура Пима. На самом деле температура воды не превосходила 50°F (10°C), что, однако, было для Антарктики достаточно необычным. В целом же, несмотря на повторяемое Дирком Петерсом заклинание: «Надо верить словам Пима!», рассудок подсказывал мне, что к ним следует относиться с немалой долей сдержанности — тем более, что мы не видели ни паров, ни молочного океана, ни белой пыли, валящейся с небес. Примерно в этих же краях беглецы заметили огромных белых животных, внушавших ужас дикарям с Тсалала. Каким образом сидящие в каноэ смогли их разглядеть? Об этом в повествовании не сказано ни слова. «Халбрейн» же так и не довелось повстречаться ни с морскими млекопитающими, ни с гигантскими птицами, ни с устрашающими хищниками. Добавлю к этому, что никто на борту не чувствовал того странного состояния, о котором толкует Артур Пим, — скованности, душевной и физической оцепенелости… Может быть, именно этой слабостью тела и ума и объясняется уверенность Артура Пима в том, что он видел такое, что может привидеться только в горячке?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47
Исходя из всего этого, я рассчитывал на успех второго этапа нашего путешествия.
В первой половине дня за горизонтом скрылись последние островки погибшего архипелага. Море сохраняло тот же вид, который приняло после острова Беннета, — без единого кусочка льда (что неудивительно, раз температура воды равнялась 43°F (6,11°С). Течение неумолимо, со скоростью четыре-пять миль в час, относило нашу шхуну все дальше к югу.
Небо не покидали тучи птиц — все те же зимородки, пеликаны, буревестники, качурки и альбатросы. Однако ни одна птица не достигала гигантских размеров, о которых пишет в своем дневнике Артур Пим, и ни одна не оглашала воздух криками «текели-ли», повторяя самое распространенное словечко в языке острова Тсалал.
Последующие два дня пролетели без единого события. Земли на горизонте все не было. Моряки успешно вылавливали из океанской воды рыб-попугаев, мерлуз, скатов, морских угрей, разноцветных корифен и прочую рыбу. Совмещение кулинарных талантов Харлигерли и Эндикотта позволяло разнообразить меню как для кают-компании, так и для кубрика, и мне трудно выделить из этой пары кулинаров одного, кому бы принадлежала львиная доля заслуг.
Первого января 1840 года — снова високосного! — началось с тумана, скрывшего солнечный диск, однако мы не спешили с выводами насчет скорого изменения погоды.
Минуло четыре месяца и семнадцать дней с той поры, как я оставил Кергелены. Сколько еще продлится наше плавание? Не могу сказать, что меня сильно занимал этот вопрос, скорее мне хотелось знать, насколько далекой окажется наша антарктическая экспедиция.
Должен отметить, что метис стал относиться ко мне по-другому — чего нельзя было сказать о его отношении к Лену Гаю и остальному экипажу. Поняв, видимо, что мне не безразлична судьба Артура Пима, он выделял меня среди остальных, так что можно было сказать, воспользовавшись расхожим выражением, что мы с ним «ладили», хотя не обменивались ни единым словом. Правда, время от времени он расставался ради меня со своей обычной немотой. В моменты отдыха от тяжелой моряцкой службы он подходил к моей излюбленной скамеечке позади рубки. Там у нас несколько раз возникало нечто, отдаленно напоминающее беседу. Однако стоило капитану, лейтенанту или боцману подойти к нам, как он спешил удалиться.
В то утро, часов в десять, когда Джэм Уэст стоял на вахте, а Лен Гай заперся у себя в каюте, метис приблизился ко мне с очевидным намерением вызвать на разговор, о предмете которого было нетрудно догадаться. Как только он оказался рядом с моей скамеечкой, я сказал, желая сразу перейти к делу:
— Дирк Петерс, вы хотите, чтобы мы поговорили о нем?
Глаза метиса вспыхнули, как угольки, на которые хорошенько подули.
— О нем! — прошептал он.
— Вы все так же преданы его памяти, Дирк Петерс!
— Забыть его, сэр? Никогда!
— И он все время здесь, перед вашими глазами…
— Все время! Понимаете… Мы пережили вместе столько опасностей… Как нам было не стать братьями… нет, отцом и сыном, вот так! Да, я люблю его, как собственное дитя! Мы так долго пробыли в разлуке… Он был так далеко от меня… Ведь он не вернулся… Я-то возвратился назад, в Америку, но Пим… бедный Пим… он все еще там!
На глаза метиса навернулись огромные слезы. Оставалось недоумевать, как они не испарились в тот же миг от пламени, которым пылал его взор.
— Дирк Петерс, — продолжал я, — есть ли у вас хоть какое-то представление о маршруте плавания, которое вы проделали вместе с Артуром Пимом на каноэ после того, как отошли от острова Тсалал?
— Никакого, сэр! У бедного Пима не было никаких инструментов — ну, тех, которыми пользуются на море, чтобы смотреть на солнце. Откуда нам было знать?.. Однако восемь дней подряд течение несло нас на юг — течение и ветер. Славный ветерок, спокойное море… Мы поставили на планшир два весла, как мачты, и привязали к ним наши рубахи, ставшие парусами…
— Да, — отвечал я, — белые рубахи, цвет которых внушал такой ужас вашему пленнику Ну-Ну…
— Может быть… Я уже мало что понимал… Но если так говорит Пим, верьте Пиму…
Я мог лишний раз убедиться в том, что некоторые явления, о которых рассказывалось в дневнике, доставленном метисом в Соединенные Штаты, не привлекли внимания его самого, и еще более укрепился во мнении, что явления эти существовали исключительно в пылком воображении автора дневника. Я решил воспользоваться случаем и выпытать об этом у Дирка Петерса побольше.
— В эти восемь дней у вас было что поесть? — спросил я.
— Да, и потом тоже… Хватало и нам, и дикарю… В каноэ были три черепахи, а в них достаточно пресной воды. У них вкусное мясо, его можно есть даже сырым— да, сэр, сырым!..
Последние слова он произнес почти шепотом и тут же стал озираться, словно испугавшись, не подслушали ли его.
Я понял, что его душа все еще содрогалась от воспоминаний о страшных сценах на борту «Дельфина». Трудно передать, какое жуткое выражение появилось на физиономии метиса, когда он обмолвился о сыром мясе! Однако это было вовсе не выражение каннибала Австралии или Новых Гебридов — передо мной сидел человек, испытывающий непреодолимый ужас перед самим собой !..
Выдержав некоторую паузу, я повернул разговор на нужную тему.
— Дирк Петерс! Судя по рассказу вашего спутника, первого марта вы впервые увидели обширную завесу из серых паров, пронзаемую лучами света…
— Откуда мне знать, сэр? Если так сказано у Пима, то ему надо верить…
— Он ни разу не говорил вам о лучах света, падающих с неба? — не унимался я, стараясь не произносить слов «полярное сияние», которых метис, пожалуй, не понял бы.
Мне хотелось проверить собственную гипотезу о том, что подобные явления могли быть следствием наэлектризованности атмосферы и, значит, иметь место в действительности.
— Ни разу! — отвечал Дирк Петерс, затратив некоторое время на обдумывание моего вопроса.
— Замечали вы, что море меняло цвет, теряло прозрачность, становилось белым, как молоко, и бурлило вокруг вашего каноэ?
— Чего не знаю, того не знаю… Поймите… У меня голова шла кругом… Лодка уплывала все дальше и дальше, и я все больше терял рассудок…
— А как же мельчайшая пыль, Дирк Петерс? Пыль, больше напоминавшая пепел, белый пепел?..
— Не помню…
— Уж не снег ли это был?
— Снег? Да… Нет… Было тепло… А что говорит Пим? Надо верить словам Пима.
Я окончательно убедился, что метис так и не сумеет дать удовлетворительное объяснение этих невероятных явлений. Даже если допустить, что он был свидетелем сверхъестественных картин, которые живописуют последние главы повествования, они с тех пор начисто стерлись из его памяти.
— Но Пим расскажет вам обо всем этом сам…— проговорил он вполголоса. — Он-то знает! Я не знаю… Он видел… Вы поверите ему…
— Да, я поверю ему, Дирк Петерс, поверю! — отвечал я метису, не желая усугублять его печаль.
— Мы попробуем его отыскать, правда?
— Надеюсь…
— После того как найдем Уильяма Гая и матросов с «Джейн»?
— Да, после этого…
— И даже если не найдем?
— Даже в этом случае, Дирк Петерс… Думаю, что мне удастся уговорить капитана.
— Ведь он не откажется прийти на выручку человеку… такому человеку…
— Нет, не откажется! Ведь если Уильям Гай и его люди остались в живых, то почему не поверить, что и Артур Пим…
— Жив? Да! Он жив! — воскликнул метис. — Клянусь Великим Духом моих предков! Он жив, он ждет меня… Мой бедный Пим… Какой же будет радость, когда он бросится в объятия старого Дирка!.. А моя, моя, когда я сумею прижать его сюда, сюда…
И необъятная грудь Дирка Петерса заходила волнами, как поверхность океана.
Сказав это, он удалился, оставив меня в совершенном умилении — сколько нежности к несчастному товарищу, которого он называл своим сыном, умещалось в сердце этого полудикого человека!..
Второго, третьего и четвертого января шхуна все так же летела на юг, не встречая земли. По всей линии горизонта небо смыкалось с морем. Наблюдатель, качающийся в «сорочьем гнезде», не замечал ни континента, ни даже островка. Может быть, настало время усомниться в правильности утверждений Дирка Петерса, будто он видел какую-то землю? В морях крайнего юга часто случаются обманы зрения…
— Собственно, — сказал я как-то раз Лену Гаю, — Артур Пим покинул остров Тсалал, не имея при себе никаких инструментов, которые позволили бы ему определить свое местоположение…
— Я знаю об этом, мистер Джорлинг, и вполне вероятно, что суша лежит к востоку или к западу от нашего маршрута. Остается сожалеть, что Артур Пим и Дирк Петерс не высаживались на те берега. Тогда бы у нас не оставалось сомнений в их существовании, и мы бы без труда отыскали их. Теперь же у меня возникают большие сомнения…
— Мы отыщем эту землю, капитан, стоит нам подняться еще на несколько градусов к югу…
— Возможно, мистер Джорлинг, но я задаюсь вопросом, не лучше ли исследовать воды между сороковым и сорок пятым меридианом…
— Нам отведено не так уж много времени, — с живостью отвечал я, — и дни, которые уйдут на такой круг, можно будет считать потерянными, ибо мы еще не добрались до параллели, на которой беглецам пришлось разлучиться…
— Скажите на милость, мистер Джорлинг, какая же это параллель? Что-то я не нахожу ни малейшего намека на это в повествовании, так что, не имея возможности вычислить ее, я…
— А ведь в книге есть ясное указание на это, во всяком случае, там говорится, что каноэ отнесло от острова Тсалал весьма далеко. Посмотрите-ка вот на этот отрывок!
В книге говорилось следующее: «В течение семи или восьми дней мы плыли на юг без сколько-нибудь значительных происшествий, пройдя за это время, должно быть, огромное расстояние, так как ветер был попутный и нам помогало сильное течение к югу».
Лен Гай отлично знал этот отрывок, ибо сотни раз возвращался к нему. Я прибавил к прочитанному:
— Он говорит об «огромном расстоянии», а ведь эти строки появились уже первого марта. Путешествие же продлилось до двадцать второго числа того же месяца, и Артур Пим сам поясняет впоследствии, что «мощное течение несет нас все так же к югу» — это его собственные слова. Разве нельзя, опираясь на все это, прийти к выводу, что…
— Что так можно добраться и до самого полюса, мистер Джорлинг?
— Почему бы и нет? Ведь от острова Тсалал до полюса остается всего четыре сотни миль?
— В конце концов это не так уж важно, — отвечал капитан. — «Халбрейн» вышла на поиски моего брата и его товарищей, а вовсе не Артура Пима. Единственное, что нам важно знать, — могли ли они высадиться на тех берегах.
Правоту капитана было трудно оспорить. Я не переставал опасаться, что он отдаст команду повернуть на запад или на восток. Однако метис настаивал, что каноэ несло к югу и что там же находится замеченная им земля, поэтому маршрут шхуны оставался прежним. Я не видел причин отчаиваться, ибо пока мы точно повторяли маршрут Артура Пима. Мне также помогала уверенность в том, что суша, если только она существует, должна находиться в еще более высоких широтах.
Нелишне будет заметить, что ни 5, ни 6 января плавание не было отмечено какими-либо из ряда вон выходящими событиями. Нашему взгляду не предстало ни завесы из мерцающих паров, ни изменений в цвете и составе верхних слоев океанской воды. Что касается чрезмерно высокой температуры воды — такой, что «в ней нельзя было держать руку», — то приходилось с сомнением отнестись и к этому сообщению Артура Пима. На самом деле температура воды не превосходила 50°F (10°C), что, однако, было для Антарктики достаточно необычным. В целом же, несмотря на повторяемое Дирком Петерсом заклинание: «Надо верить словам Пима!», рассудок подсказывал мне, что к ним следует относиться с немалой долей сдержанности — тем более, что мы не видели ни паров, ни молочного океана, ни белой пыли, валящейся с небес. Примерно в этих же краях беглецы заметили огромных белых животных, внушавших ужас дикарям с Тсалала. Каким образом сидящие в каноэ смогли их разглядеть? Об этом в повествовании не сказано ни слова. «Халбрейн» же так и не довелось повстречаться ни с морскими млекопитающими, ни с гигантскими птицами, ни с устрашающими хищниками. Добавлю к этому, что никто на борту не чувствовал того странного состояния, о котором толкует Артур Пим, — скованности, душевной и физической оцепенелости… Может быть, именно этой слабостью тела и ума и объясняется уверенность Артура Пима в том, что он видел такое, что может привидеться только в горячке?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47