Все вокруг было близким и дружелюбным. Каждый звук казался приветствием, добрым словом, хорошо понятным ему среди шума напряженного труда, требовавшего от человека сосредоточенного молчания, а от инструментов — все большего многоголосья по мере того, как здание, наперекор естественному для всего живого тяготению к земле, тянулось вверх. Лену вовсе не казалось, что этот звон, стук, хруст, глухие удары, громкое звяканье,— словом, звуки торопливой стройки столичного жилья,— всего лишь шум сопротивляющихся материалов, перекладываемых из одного, случайного, положения в другое, постоянное, на добрую сотню лет. Но слух его точно улавливал, где и как чей-то молоток расколол кирпич — вдоль, поперек ли, пополам, на внутреннем или на внешнем краю стены; различал мерные шаги силачей, несущих вверх по наклонной деревянной плоскости ее тяжеловесную родственницу — каменную ступень; скрип туго прижимаемого уровня и даже тишайший шепоток воды в порах кирпича, намоченного для вязкости.
То была музыка его стихии, и через несколько минут он окунулся в нее настолько, что тягостные мысли больше не посещали его. Здесь, наверху, к нему пришло беззаботное веселье — это оно подавало ему кирпичи, двигало его руками, ласкало пальцы, когда Лен осматривал, плотно ли прилегают края кирпичей, а когда по воздуху приплыла к нему паутинка, посланница бабьего лета, и своим кончиком зацепилась за рукоять чурбака, вокруг которого ложились кирпичи будущей трубы, Лен почувствовал себя совершенно счастливым. Паутинка так и висела, колеблемая легчайшим ветерком. Наверное, ее принесло сюда из-за Летной, где их, тоненьких, длинных, с завитком на конце, видимо-невидимо...
— Ну вот, явился — не запылился... Что бы вам хоть раз к часу успеть! Вы, я гляжу, не торопитесь; можно подумать, у вас еще минут пять в запасе...
Лен понял, что слова эти относятся к его опоздавшему напарнику. Как это он до сих пор его не хватился?
На леса медленно взбирался тощий старик, явно дорабатывающий свой последний сезон. Огромный фартук из грубой мешковины, какие носят грузчики, таскающие бочки с керосином, подчеркивал его тщедушность. Старикан буквально утопал в нем, а когда нагибался вперед — казалось, что это он привязан к фартуку, а не наоборот.
— Дед-курилка жить не торопится! — проворчал коренастый каменщик из числа самых усердных, бывший напарник старика. Лен понял: работать придется за двоих — что с такого возьмешь-то... Потому мастер и поставил их вместе, к одной бочке!
Старик в два приема преодолел груду кирпичей, с трудом перенеся вторую ногу. Лен подался вперед помочь, но дед был ловчее, чем казался, и, положив руку на плечо Лена, с благодарностью сказал:
— Ты, солдатик, видать, добрый малый!
Трубку с обвязанным тряпочкой мундштуком, единственную на стройке, из-за которой он и получил прозвище «курилки», он держал в руке и улыбался широко раскрытым, совершенно беззубым ртом. За лиловыми губами беззвучно ходил ходуном язык. А глаза были совсем грустные.
Некоторое время оба — длинноногий Лен в солдатской шапке и тщедушный старик, стоявший скорее под ним, чем перед ним,— молча глядели друг на друга. Лен с непонятным для рабочих ужасом глазел в зияющий пустотой рот старика, и это так рассмешило зрителей, что они покатились от хохота, при этом ни одна пара рук не остановила работы. Каменщики смеялись, глядя на них через плечо, черпая раствор из бочки или раскалывая в руке кирпич; смех звучал все громче, поскольку Лен все никак не мог прийти в себя от первого знакомства с напарником.
Над дедом тут, видно, потешались; отчего, почему — Лену было неведомо, и забавная сцена положила начало дружбе между дедом-курилкой и «добрым малым». Прозвище это так и осталось за Леном.
Он опять принялся за работу, и никто, конечно, не догадывался, что больше всего его поразил не жалкий вид ветерана, не беспомощное выражение лица беззащитного человека, не язык замученного пса в дыре запавших губ и не те несколько слов, что были обращены к нему, к Лену.
Голос! Это был голос его старого приятеля Криштофа, которого он вчера тщетно разыскивал...
Лен подумал, что это не просто совпадение, с первых же слов деда-курилки уверовав, что слышал Криштофа, и даже после, в спокойные минуты, не мог отделаться от наваждения. Да и не пытался этого сделать, понимая, что до истины не докопаться, и решил навсегда похоронить переживание в потайном уголке души.
Вот только спросить бы у самого старика...
Вертевшийся на языке вопрос показался ему вдруг настолько диким, что он не сразу решился задать его. Внешне его напарник нисколечко не походил на Криш-тофа, ни о каком брате Криштоф тоже никогда не вспоминал. Может, дальний родственник?
— Вы, случаем, не Криштоф? — вполголоса спросил Лен деда-курилку, когда тот жилистой, дрожащей стариковской рукой положил кирпич рядом с кирпичом Лена.
Дед-курилка, глянув на соседа, промолчал. И лишь через минуту-другую процедил через тряпочку, завязанную на мундштуке:
— Ежели, милок, ты чего и сказал, повтори-ка погромче! Туговат я на ухо...
— Глухой как полено! — неторопливо сказал кто-то за спиной Лена. Это был поденщик, остановившийся прямо за Леном с тачкой, нагруженной кирпичами.
Замечание поденщика Лену не понравилось, но он смолчал.
— Я говорю, не Криштофом ли будете? — крикнул он деду в самое ухо.
— А? Не-е, милок, Антон я! Антон Липрцай! Шестьдесят четыре годочка мне, летом я каменщик, зимой портняжка... Летом на стройке, зимой у машинки. Брюки солдатские шью для одного еврея, он торгует в лавке у вокзала. Получаю раскроенными — мое дело сшивать да подрубать. Отдаю заказчику без пуговиц, без карманов... без петель...
Старик не прекращал работы, но правая рука, поднимая новый кирпич на кладку, задрожала сильнее прежнего. Чем ближе к раствору, тем сильнее мотался кирпич.
— И без пряжек сзади! — закончил он и, лукаво ухмыльнувшись, повернулся к Лену.— Х-хе!
Лен не вслушивался, его занимал только голос — голос утопившегося Криштофа.
— Хе-хе! — Дед-курилка, похмыкивая, постучал молотком по свеженькому кирпичу и, ударив по нему рукояткой, отложил молоток. Вынул трубку и, широко раскрыв рот, засмеялся. Язык ходил ходуном. Дед не сразу нащупал трясущимся пальцем донце погасшей трубки, но, найдя его кончиком большого пальца, вздрогнул, точно обжегся, и в глазах его появилось разочарование и даже отчаяние.
Старик, как был, повернулся и с неожиданной прытью бросился по лесам вниз.
— Опять сбег! — проворчал бывший напарник Липрцая.
Никто не добавил ни слова. Инструменты так и мелькали в руках умелых каменщиков, кирпичи позвякивали, раствор чавкал, молотки ударяли бесперебойно. И грешно было нарушить этот ритм!
— Сделал ручкой,— добавил поденщик, подвозя очередную тачку с кирпичами.
Это был здоровый, рыжий парень, сноровисто грузивший полную тачку. По воскресеньям после бани он становился светло-русым, но на стройке снова рыжел от кирпичной пыли. Она прочерчивала на лбу глубокие красные морщины, когда он катил тачку наверх; по пути вниз лоб разглаживался.
К тому времени, как Липрцай вернулся, поденщик успел обернуться туда и обратно еще раз.
Старик прокрался к своему месту тихо, как лиса, опасливо озираясь, не видел ли кто.
Рыжий поденщик, стоя за ним, мешкал с разгрузкой, и Липрцай явно нервничал, то и дело поглядывая на рыжего через плечо.
Лен заметил всеобщее оживление на участке. Никто из рабочих не сбавил темпа, но во взглядах, которыми они обменивались, сквозило шкодливое ожидание.
От Лена не укрылось ни одно движение рыжего. Он и в самом деле вел себя странно: нагнувшись вдруг за спиной старика, незаметно ухватил полы его пальтишка и дернул за них так резко, что Липрцай чуть не упал. Старик повернулся к обидчику, но тот был проворнее, и взгляд деда, скорее, испуганный, чем негодующий, застал его уже при деле, как ни в чем не бывало складывающим кирпичи в пирамиду. Однако стоило Липрцаю отвернуться, рыжий повторил свою шутку. На этот раз старик, не оборачиваясь, махнул рукой за спиною, но так слабо и беспомощно, что все расхохотались. Рыжий, конечно, увернулся. Смех немного поутих, но было ясно, что комедия еще не кончена. Проделкам поденщика привыкли смеяться до икоты.
Лен разозлился. Ну нет, так просто он это рыжему не спустит!
А тот продолжал исподтишка издеваться над дедом-курилкой, и Лен уже еле сдерживал кулаки.
Голова у старика тряслась, и все его сухонькое тело, видно, била дрожь. Постоять он за себя не мог, да и не думал, только молча поводил плечами, чтобы высвободиться из рук мучителя.
Может быть, в этой жестокой шутке, которая разыгрывалась тут явно не впервые, и было что-то забавное, но надо было видеть лицо старика, втянувшего голову в широкий, как хомут, воротник и делавшего вид, что целиком погружен в работу и ничего не замечает.
Лен был вне себя. Ему вдруг пришло на ум, что комедия устроена с согласия окружающих, вроде как в честь его прибытия на стройку, чтобы показать, какая у них тут потеха.
Липрцай посмотрел на него взглядом затравленной собаки, и Лен прочел в нем, что старику уже ни перед кем, кроме него, не стыдно.
Хорошо знакомая жажда мести охватила Лена, что бывало каждый раз, когда пытка была выше его сил.
Лен яростно саданул по кирпичу — кусок отлетел далеко в сторону. Отложив молоток, которого в подобные минуты опасался, Лен сделал вид, что именно этот кусок кирпича ему нужен для дела. Шагнув в сторону, он наклонился и, подняв осколок левой рукой, правой схватил рыжего за шиворот. Притворившись, что поскользнулся, увлек его за собой к бочке и макнул физиономией в раствор, да так неторопливо, что бедняга успел наглотаться.
Лену было не впервой так расправляться с обидчиками.
Рыжий подскочил как ужаленный и, взвыв от бешенства, схватился за кирпич. Но Лен успел цапнуть его за руку, вонзив острый ноготь в сухожилье под большим пальцем противника, отчего ладонь, сжимающая кирпич, разжалась сама собой. Это был излюбленный прием разводящего Грасса, императорского егеря в Тренто, которым тот мучил солдат-пехотинцев на учениях с огнестрельным оружием так ловко, что поручик ничего не замечал.
Глядя рыжему прямо в глаза, Лен невозмутимо сказал:
— Ты извини, приятель! Не будь тебя рядом, загремел бы я сейчас с лесов! Смотри в оба, чтоб у нас с тобой такое не повторилось. Эге, да ты, я вижу, немного запачкался!
Тут бы всем и засмеяться: Лен так комично изображал неловкость, сочувствие рыжему, а уж как старательно оттирал он ему, словно грудному младенцу, белый от извести подбородок!
Но уж самое смешное — прямо умора! — было то, что рыжий и вправду вел себя как малый ребенок, онемевший не столь из-за жгучей, парализующей боли в запястье, сколько от изумления, что Лен обращается к нему на «ты»! Такое уважение каменщика к поденщику было неслыханным, тем более, что они видели друг друга первый раз в жизни. В этом сквозила явная издевка.
Лен как ни в чем не бывало встал на свое место. Поденщик опомнился не сразу. Схватившись было за тачку, он от боли разжал пальцы и, кинув на Лена взгляд, говоривший, что он так скоро не забудет обиды, отправился восвояси.
Все кругом как воды в рот набрали. На смену недавнему хохоту пришла такая тишина, что, несмотря на строительный шум, было отчетливо слышно сухое покашливание бывшего напарника Липрцая. Этому было неловко больше всех.
«Добрый малый» и дед-курилка взялись каждый за свою трубу. Лен удивлялся, как спорилась требующая особой сноровки работа в трясущихся руках старого Липрцая, иссохших настолько, что на них можно было пересчитать все косточки. Не у всякого молодого был такой верный глаз — молотком Липрцай отсекал от кирпича ровно столько, столько нужно, тютелька в тютельку, даже не примеряя кирпич к жерлу трубы: любо-дорого было смотреть.
Теперь они вдвоем клали сразу три дымовых трубы, и работа шла как по маслу.
Ни с того ни с сего дед-курилка отложил молоток, сунул палец в погасшую трубку и, будто обжегшись, поспешил вниз.
Удивленно посмотрев ему вслед, Лен поймал на себе взгляд рыжего поденщика...
Лен вернулся к работе, наверстывая упущенное. Живой трудовой ритм, в который он тут же включился, как всегда, подбодрил его.
Вдруг к шуму, гулко отдающемуся по пустым углам первых этажей, добавился звук совершенно чужеродный: откуда-то сверху долетали веселые звуки настраиваемой скрипки.
— Ти-ти... та-та... ту-ту... ти-ти...— вторил скрипачу молоденький каменщик, работавший неподалеку от Лена. Он разошелся и стал звонко насвистывать головокружительно-быстрый «рейдовак». И сверху брызнула бешеная россыпь высоких звуков, в точности повторяющая мелодию молодого каменщика!
Скрипач играл, а паренек вторил ему свистом, не уступая музыканту ни единой нотки.
— Опять в тебя бес вселился, гляди, не спять от своей музыки! — заметил кто-то.
Но Маречек, помогая себе головой, свистел вовсю.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26