всё было воспроизведено с привычной стереотипной точностью. Металл и на ощупь был металлом, трещины на промятом плексигласе были совсем свежими, и внутренняя изоляционная обшивка двери чуть-чуть выпирала внизу: дверь была не заперта. Значит, снова ловушка, снова я в роли подопытной морской свинки, и чёрт знает что меня ждёт. Конечно, я мог удрать и вернуться с товарищами, что было бы наверняка умнее и безопаснее. Но любопытство снова перебороло страх. Хотелось самому открыть эту дверь, придирчиво ощупать ручку, нажать, услышать знакомый лязг металла и войти. Я даже угадывал, что там увижу: мою меховую кожанку на вешалке, лыжи в держателях и мокрый пол, — ребята только что наследили. А полуприкрытая внутренняя дверь будет привычно поскрипывать: холодный воздух из тамбура начнёт просачиваться в кабину.
Все так и произошло, повторив когда-то запомнившееся. Даже смешно, как повторялись детали — зашитый рукав у куртки, затоптанный коврик со следами ещё не растаявшего снега, даже царапины на полу от санных полозьев — сани тащили в кабину, а потом наружу сквозь верхний люк: ведь всё это случилось после того, как снегоход провалился в трещину. Я же увидел эти следы, выходя, и второй раз увидел в тамбуре двойника, и сейчас видел уже трижды повторенное. И дверь в кабину снова дрожала, и снова я колебался: входить или не входить, дрожали колени, сохло во рту и холодели пальцы.
— Жми, жми, не робей, — услышал я из-за двери, — не у зубного врача, сверлить не будем.
Голос был до жути знакомый, не узнать его было нельзя.
Это был мой голос.
Я толкнул дверь и вошёл в салон кабины, где обычно работал Толька и где я очнулся на полу после катастрофы на антарктическом плато. За столом сидел мой двойник и скалил зубы. Он откровенно веселился, чего нельзя было сказать обо мне. Если подумать и присмотреться повнимательнее, я бы сразу сказал, что это другой, не тот, которого я нашёл тогда в бессознательном состоянии в кабине дублированного пришельцами снегохода. Сейчас это была моя современная модель, скопированная, вероятно, в те недолгие минуты, когда я с парашютом пробивал в голубом куполе не то фиолетовую, не то багровую газовую заслонку. Комбинезон, в который я был тогда облачён, валялся тут же, небрежно брошенный на соседний диванчик. Все это я заметил уже позже, когда оправился от страха и удивления, а в первую минуту просто подумал, что повторяется с неизвестно какими целями уже когда-то виденный в Антарктиде спектакль.
— Садись, друже, — сказал он, указывая на место напротив.
Я сел. Мне вдруг показалось, что передо мной зеркало, за которым сказочная страна-зазеркалье, где живёт мой оборотень, некое анти-я. «Для чего он воскрес? — подумал я. — Да ещё вместе с „Харьковчанкой“.
— А где же мне жить, по-твоему? — спросил он. — Кругом лёд, а квартиры с центральным отоплением пока не предоставили.
Страх мой прошёл, осталась злость.
— А зачем тебе жить? — сказал я. — И на каком складе тебя держали, прежде чем опять воскресить?
Он хитренько прищурился — ну совсем я, когда ощущаю над кем-то своё физическое или интеллектуальное превосходство.
— Кого воскресить? Пугливого дурачка, чуть не свихнувшегося оттого, что узрел свою копию?
— Ага, всё-таки боялся, — съязвил я.
— Я был твоим повторением. Был, — подчеркнул он, — а теперь я есть. Усёк?
— Не усёк.
— Тогда я не знал, как ты жил все эти месяцы, что ел, что читал, чем болел, о чём думал. Теперь знаю. И даже больше.
— Что — больше?
— Знаю больше и знаю лучше. Ты знаешь только себя, и то плохо. Я знаю и тебя и себя. Я — твоя усовершенствованная модель, более совершенная, чем твоя кинокамера по сравнению со съёмочным аппаратом Люмьера.
Он положил руку на стол. Я потрогал её: человек ли он?
— Убедился? Только умнее сконструированный.
Я приберёг свой козырной туз. Сейчас сыграю.
— Подумаешь, супермен! — сказал я с нарочитым пренебрежением. — Тебя сконструировали во время моего прыжка с парашютом. Ты знаешь всё, что было со мной до этого. А после?
— И после. Все знаю. Хочешь, процитирую твой разговор с Томпсоном после приземления? О джиг-со. Или с Зерновым — о льдах и профессии. А может, с Вано — о красном камне? — Он хохотнул.
Я молчал, возбуждённо подыскивая хоть какое-нибудь возражение.
— Не найдёшь, — сказал он.
— Ты что, мои мысли читаешь?
— Именно. В Антарктиде мы только догадывались о мыслях друг друга, вернее, о помыслах. Помнишь, как убить меня хотел? А сейчас я знаю всё, что ты думаешь. Мои нейронные антенны просто чувствительнее твоих. Отсюда я знаю всё, что было с тобой после приземления. Ведь я — это ты плюс некоторые поправки к природе. Нечто вроде дополнительных релейных элементов.
Я не испытывал ни изумления, ни страха — только азарт проигрывающего игрока. Но у меня оставался ещё один козырь, вернее, я надеялся, что это козырь.
— А всё-таки я настоящий, а ты искусственный. Я человек, а ты робот. И я живу, а тебя сломают.
Он ответил без всякой бравады, как будто знал что-то, нам неизвестное.
— Сломают или не сломают — об этом потом. — И прибавил с насмешливой моей интонацией: — А кто из нас настоящий и кто искусственный — это ещё вопрос. Давай зададим его нашим друзьям. На пари. Идёт?
— Идёт, — сказал я, — а условия?
— Проиграю я — сообщу тебе кое-что интересное. Тебе одному. Проиграешь ты — сообщу это Ирине.
— Где? — спросил я.
— Хотя бы здесь. В моей штаб-квартире на грешной земле.
Я не ответил.
— Боишься?
— Я просто вспомнил об исчезнувшем автомобиле Мартина. В Сэнд-Сити, помнишь?
— Но ведь Мартин-то не исчез.
— Ты же более совершенная модель, чем его оборотни, — отпарировал я.
Он прищурился левым глазом совсем так, как я это делаю, и усмехнулся.
— Ладно, — сказал он, — посмотрим, как развернутся события.
31. СУПЕРПАМЯТЬ ИЛИ СУБЗНАНИЕ
Оставив куртки на вешалке, мы вошли в кабину нашего гренландского вездехода, одинаковые, как близнецы из фильма «Железная маска». И как раз к обеду, когда Ирина, вся в белом, словно в операционной, разливала суп.
— Где ты пропадал? — спросила она не глядя, подняла голову и уронила половник.
Наступило затяжное молчание с оттенком почти зловещей суровости. Моего «анти-я» это, однако, ничуть не смутило.
— А ведь это был совсем не камень, Вано, а знаешь что? — сказал он до такой степени моим голосом, что я вздрогнул, словно впервые его услышав. — Наша «Харьковчанка» из Мирного. Тот самый снегоход-двойник, который ты видел, а я заснял. Можете полюбоваться — он и сейчас там стоит. А этот претендент, — он ткнул в меня пальцем, — преспокойно сидел в кабине и нас дожидался.
Я буквально онемел от такого нахальства. Ну совсем сценка из Достоевского: оболваненный господин Голядкин и его прыткий двойник. Я даже возразить не успел, как четыре пары дружеских глаз уставились на меня совсем не дружески. Даже особого удивления в них не было. Так смотрят не на привидение, а на ворвавшегося грабителя.
Первым опомнился Зернов.
— Раз вы пришли к обеду, будьте гостем, — сказал он, глядя на меня. — Ситуация не новая, но занятная.
— Борис Аркадьевич, — взмолился я, — почему «вы»? Ведь это он двойник, а не я. Мы просто пари заключили: отличите вы нас или нет?
Зернов молча оглядел нас обоих, несколько дольше задержался взглядом на мне, потом сказал:
— Закономерная загадочка. Как две спички из одной коробки. Так признавайтесь, кто же из вас настоящий?
— Даже обидно, — сказал я.
— А ты не обижайся, — произнесло моё отражение, — оба настоящие.
Мне показалось, что какая-то искорка мелькнула в глазах Зернова, когда он обернулся к говорившему, а затем опять ко мне.
— К столу, товарищи, — пригласил он и тихо Ире: — Ещё прибор.
— У меня даже аппетит пропал, — сказал я. — А на второе опять треска?
Надо же было сказать такое! Нападение последовало немедленно — «анти-я» не терял времени:
— Ну вот и рассуди, Ирок, кто из нас Юрка Анохин? Кто заказывал тебе утром салат из консервированного горошка?
Я действительно говорил ей об этом. И забыл. Совсем из головы вылетело. И только увидел, как Ирина благодарно взглянула на моего визави. Матч складывался явно не в мою пользу.
— А мы сейчас проверку сделаем по одному известному методу, — проговорил Зернов, снова и снова присматриваясь к обоим.
— Не выйдет, — сказал я с сердцем, — он все знает, что я делал и думал в этот проклятый промежуток от сотворения до появления. Он сам сказал, что его нейронные антенны неизмеримо чувствительнее моих.
— Это ты сказал, — ввернул «анти-я».
Мне захотелось выплеснуть ему в рожу остывший суп, который так и не лез в горло. И зря не выплеснул, потому что он ещё метнул реплику:
— Между прочим, двойники не едят. У них нет пищеварительного тракта.
— Врёте, Анохин, — сказал Зернов. Сейчас он с нами обоими говорил на «вы».
— Так мы же не проверяли, Борис Аркадьевич, — не растерялся «анти-я», — мы многое не проверяли. Например, память. Так ты говоришь, твои антенны чувствительнее, — обернулся ко мне мой мучитель. — Проверим. Помнишь олимпиаду девятых классов по русской литературе?
— При царе Косаре? — съязвил я.
— Вот я на царе и засыпался. На каком, помнишь? Третья цитатка.
Я не помнил ни первой, ни второй, ни третьей. Какой царь? Пётр? Из «Медного всадника»?
— Плохо работают антенночки. Из «Полтавы», господин Голядкин.
Читает мои мысли, подонок: проигрываю. Неужели я действительно все забыл?
— Ну, все или не все, не знаю, а эпиграф к «Фиесте» забыл. Забыл?
Забыл.
— Я уверял, что это твоя любимая книга.
— Из Гертруды Стайн, — вспомнил я.
— А текст?
Я молчал.
— Ждёшь, чтобы я мысленно повторил его? Не вспоминаешь ты, а снимаешь воспоминания с моих ячеек памяти. — «Анти-я» повернулся к Тольке и сказал: — Спроси его, Толя, о чем-нибудь полегче. Пусть вспомнит.
Толька подумал и спросил:
— Наш разговор о муссонах помнишь?
— Где?
— В Уманаке.
Разве мы разговаривали о муссонах? Я о них понятия не имею. Ветры какие-то.
— Что ты сказал тогда?
Что я сказал? Сажайте меня на кол, если я помню, что сказал.
— Ты у меня спроси, — торжествовал другой господин Голядкин, — я сказал, что с детства путаю муссоны с пассатами.
Мне вспомнились концовки в романах Агаты Кристи, когда Эркюль Пуаро разоблачает виновного в преступлении. Тот сидит съёжившись под перекрёстными взглядами слушателей. Так и я сидел за этим проклятым обедом.
И вдруг в разгар торжества моего мучителя Ирина, задумчиво посмотрев на меня, сказала:
— А ты ужасно похож на него, Юрка. Так похож — даже страшно.
Ведь бывает же иногда в матчах, когда захудалый, презираемый всеми игрок вдруг забивает под балочку решающий гол. Болельщики на трибунах даже не аплодируют. Они, выпучив глаза, разглядывают «чудо». Так смотрели на меня четыре пары снова дружеских глаз.
Теперь «анти-я» не парировал удара, он выжидал. Очень спокойно и, как мне показалось, даже безразлично к тому, что последует. Неужели у меня такие же холодные, пустые глаза?
— Я лично давно уже догадался, кто из них наш Юрка, — обернулся к Ирине Зернов. — Но любопытно, что убедило вас?
— Память, — откликнулась Ирина. — Именно память, — убеждённо повторила она. — Человек не может все помнить. Несущественное почти всегда выпадает, стирается, тем более что Юрка вообще «забудька». А этот все помнит. Какие-то дурацкие олимпиады, разговоры, цитаты. Нечеловеческая память.
«Анти-я» опять промолчал. Он смотрел на Зернова, словно знал, что именно тот нанесёт ему последний неотразимый удар.
И Борис Аркадьевич не промахнулся.
— Меня убедила одна его фраза. — Он только локтем показал на моего визави. — «Мы оба настоящие». Помните? Наш Юрка и вообще никто из нас никогда бы так не сказал. Каждый был бы убеждён в том, что настоящий — это он, а двойник — модель, синтезация. Наши антарктические двойники, смоделированные очень точно, рассуждали бы так же: они ведь не знали, что они только модель человека. А один из этих двух знал. И то, что он — модель, и то, что модель, по существу, неотличима от человека. Только он и мог так сказать: «Мы оба настоящие». Только он.
Раздались хлопки: аплодировал «анти-я».
— Браво, Борис Аркадьевич! Анализ, достойный учёного. Возразить нечего. Я действительно модель, только более совершенная, чем вы, сотворённые природой. Я уже говорил это Юрке. Я свободно принимаю импульсы его мозговых клеток, проще говоря — знаю все его мысли, и таким же образом могу передавать ему свои. И память у меня тоже не ваша, не человеческая. Ирина сразу поняла это — здесь я тоже промахнулся, не сумел скрыть. Я действительно в точности помню всё, что делал, говорил и думал Анохин, все годы его жизни — и в детстве, и вчера, и сегодня. И не только. Я помню всё, что прочитал и услышал он за последнее время, иначе говоря — всю полученную и обработанную им информацию о розовых «облаках» и об отношении человечества к их появлению и поведению. Я знаю наизусть все проштудированные Анохиным газетные вырезки о парижском конгрессе, могу процитировать от слова до слова любое выступление, реплику или разговор в кулуарах, каким-либо образом дошедший до Анохина.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31