Чувствую и сейчас, как будто щемит сердце. Вероятно, больные нервы.
21
«Как дожить до завтрашнего дня – нелепо, странно, смешно, но отчего мне кажется сейчас, что именно ее образ я, сам того не зная, пронес через войну… Ведь это не так, но сейчас мне уже кажется, что это так… Ведь я же не двадцатилетний Сережинька Ржевский (последний раз Вадим видел Сережу летом 1919 года…), в конце концов, мне не по возрасту уже кидающая то в жар, то в холод мальчишеская дрожь… Почти религиозный трепет: когда-то это было со мной, но, по крайней мере – до первой из двух пройденных мною войн… „Как дожить до завтра“ – каково? Для гимназиста – уместно… Ни с того ни с сего, как; снег на голову – роковая страсть? Бред какой-то… Просто ударила в голову память дореволюционного мира… И маленькая частичка этого мира – Ида Белоземельцева, тогда почти подросток, самая обыкновенная девочка-екатерининка, каких можно было встретить в каждой второй дворянской семье Петербурга…»
…И когда это «завтра» наступит, он просто посмотрит на Иду Белоземельцеву трезвыми глазами: жаль, но ничего другого быть не может – подобные порывы продолжительны только у гимназистов.
22
– А я принесла кое-что интересное для Вас, – Ида вынула из сумочки и протянула Вадиму какую-то небольшую книгу. – Думаю, Вам это должно быть интересно…
– Что это? – с улыбкой спросил Вадим, принимая книгу из обтянутой серой перчаткой маленькой руки.
…Это был карманного формата сборник во вполне аполлоновском духе: блеклый четырехугольник греческого орнамента на обложке, силуэт увитой полынью амфоры под блеклыми же буквами названия: «артерлбш» . Снизу – «Москва, 1915». Сверху – стилизованными под греческие буквами…
«Евгений Ржевский». Вадим вздрогнул.
– Боже мой! Неужели это – стихи Жени Ржевского? Но ведь он, кажется, их не издавал…
– Посмотрите внимательнее.
– Скоропечатня Левенсона? Тогда понятно. Частный заказ.
Перед глазами Вишневского возник странный псевдоготический домик в Трехпрудном переулке, домик с линией символических репейников по фасаду. Вадиму только один раз довелось побывать в этой скоропечатне, по какому-то, сейчас и не вспомнишь, какому делу, но дом отчего-то запомнился…
– Я не дам его Вам с собой – мне очень не хотелось бы с ним, даже ненадолго, расставаться, но сядем здесь, и Вы почитаете…
– Но ведь Вы соскучитесь, пока я буду читать, Ида? – открывая книгу, спросил Вишневский, когда они сели на белую скамью под старым королевским каштаном.
– Я буду сама виновата: я же не хочу Вам его дать. Смотрите, как красиво осыпается розовая каштановая свечка – несколько лепестков упали прямо на страницу! Жене бы это понравилось… Читайте же!
Вадим перевернул титульный лист.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. ТАВРИЯ
1. Кипарисы
Где в сияньи – без тени и влаги,
Зноем солнца ущелья горят,
Кипарисы – древесные маги –
Упование ночи таят.
Кипарисы – ночные виденья,
Черен лиственный строгий наряд,
Это древних заклятий сплетенья,
Тенью знанья влекущие взгляд.
Этих знаков не смог разгадать я,
Но, внимая молчанью времен,
Я узнал, что от века проклятье
Ждет того, кто нарушит их сон.
Выйдут, вытекут денные силы,
К темной тайне, душа, прикоснись:
Я хочу, чтоб над камнем могилы
К небу черный взлетел кипарис.
2
Осенне-золотой закат,
Закат Таврического сада,
Меж черных шпалер золотят
Лучи прозрачность винограда.
Ложится ломаная тень,
Леса холмов оделись чернью,
Дымок татарских деревень
Чуть терпок в воздухе вечернем…
Железо скрипнет на петлях,
Душа иного не захочет,
Чем, измеряя боль в шагах,
Бродить в грядущей пышной ночи.
О чем-то смутно тосковать,
Смеясь, сзывать ночные мысли
И безотчетно обрывать
Магнолий лаковые листья.
3
Татарка старая сказала.
Держа ладонь моей руки,
Что проживу я очень мало.
Но не развеяла тоски.
В холодной сакле дымно было
И сажа хлопьями плыла.
Старуха травы заварила
И с наговором подала.
Я пил из глиняной пиалы
Оттенка мутного отвар,
И зелье пахло горьким салом,
И я вдыхал горячий пар.
Под кровлей ныли злые духи –
Заклятья жалкого рабы,
И я не мог сказать старухе,
Что я старей ее волшбы,
Что свежесть юности убога
С душою старой и больной…
…И камни плоские порога
Уже остались за спиной.
И шел я вниз тропинкой горной,
Касалось солнце плоских крыш,
И девой, вечеру покорной,
Вставала благостная тишь.
Над морем плыли белой тенью
Гряды вечерних облаков,
И я поверил в искупленье
Еще не сбывшихся грехов.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ. КИММЕРИЯ
Камень тверже и зелень бледнее…
Чем тот берег так властно влечет?
Ветром моря грудь дышит вольнее,
Здесь ли время к истоку течет?
И, стесненное сердце тревожа.
Так прохладно в полуденный зной
Древнерусские земли Сурожа
Набегают полынной волной.
Дух тоскующий странствия хочет,
Чтобы в плоть возвратить имена,
Я дождусь наступления ночи
Там, где скалы венчает стена.
И пред тем, как виденья восстанут,
Оттенены наброшенной тьмой,
Стебли мягко-упругие станут
Нежно-белой – как
Смерть – бахромой.
Свод небесный так черно-хрустален!
Вдруг замру я, по склону взбежав:
Тонут первые камни развалин
В мягко-белом струении трав.
С башен в ночь барабаны вступают,
Зубьев крепости грозен оскал.
Арбалетчиков тени мелькают,
Так огромны в расселинах скал.
Генуэзский сиятельный воин!
Жить ли людям в бесплодных горах?
Город-крепость мечами построен,
В кладку стен ты замешивал страх.
Лары русские – в прахе и пыли…
Лишь песок просевая рукой,
Ваши дети финифть находили,
Словно камешек дивный морской.
Нет о жителях прежних помину,
В вековом уплывающем сне
Так беспечно встречали долины
Ростислава на белом коне!
Как гремело приветное слово.
Отдаваясь в ущельях вдали.
Как столы расставлялись дубовы.
Как меды но застолью несли…
В звоне чаш, над столами взнесенных,
Полон криками воздух морской…
…И горела в лучах полуденных
Круча гор без короны людской.
Город в пыль канул вольностью красен,
Шум застолий навеки затих…
артергбю, вспомни о князе,
Что скакал в мягких волнах твоих!
Скрыты тьмою развалин увечья,
В племенах повторятся слова.
Здесь лишь ты под звездами предвечна,
ссртергбю:, скорби трава!
…Может статься, мне сделался ныне
Чуть прозрачнее тайны покров:
В стебельке киммерийской полыни –
Горечь канувших в вечность миров.
2
Бродить, смирясь в тоске безмерной,
Читать над берегом Коран,
Где вечных волн гекзаметр мерный
Доносит весть забытых стран,
Встречать у пирса теплый вечер
И смутно чувствовать в груди,
Как сердце ждет тревожной встречи,
Такой неясной впереди.
Но в древнерусской синей дали,
Из векового забытья
Вдали покажется едва ли
Тебя несущая ладья.
Я верю в самой ясной боли –
Меня, далекая княжна,
Не от себя ли самого ли
Спасти любовь твоя должна?
3
В дробящихся волн нескончаемый бег
Рубины закат рассыпает,
И солнце уходит, как будто навек,
И сердце тревожно пылает.
Отрадный душе, этот час так жесток!
Тревожно-удушливы травы,
Растет одиночества черный цветок,
Но вечно ль – без счастья и славы
Тропинкою длить над прибоем свой путь,
Где хрупок взлетающий гребень,
И ветер морской заклиная раздуть
Огонь в моем сердце и в небе.
Чтоб бился огонь в беснованьи тоски,
В неистовстве силы могучей,
Чтоб в яростной пляске его языки
Жгли сердце и горные кручи,
Чтоб дух истерзав, прозревая от мук
В тревожном багрянце заката
Познать бесконечность, замкнутую в круг,
И грозную силу квадрата.
4
Кочевья Великого прост закон:
Душа для того жива.
Чтоб в темно-дурманящем сне времен
Услышать свои слова.
Ступени восходят, и вьется нить,
Страданье дано не зря,
И мы продолжаем, как дети, жить,
Легенду свою творя.
5
С тропинки сбился ль я, шутя,
Иль крест не свой несу?
Но вот – блуждаю, как дитя,
В глухом чужом лесу.
И вот – я выбился из сил,
Я стал жесток и груб;
Кто ж черный желудь посадил,
Чтоб вырос черный дуб?
И закрывают ветви даль,
Стал числам ложен счет:
Как будто черная спираль
Стремглав меня несет.
Но вспомнить мне придет пора
(Всевышний милосерд!)
Глаза светлее серебра
В нездешней бронзе черт.
– Стихи, конечно, подражательны, – улыбнувшись произнесла Ида, пряча томик обратно в сумочку. – Очень многие мальчики в этом возрасте пишут примерно так, но, в отличие от многих, покойный Женя был по-настоящему талантлив… Самая сильная в сборнике, конечно, сама «хртецгоЧа». Я уверена, что Женя мог бы стать большим поэтом.
– Но, кроме этого, он не печатал своих стихов?
– Нет. Этот небольшой сборник – единственный, да и он, пожалуй, не в счет, ведь Женя заказал его только для своих знакомых. Была забавная история: даже в скоропечатне не принимают заказа менее чем на пятьдесят экземпляров. Женя и заказал пятьдесят, но, кажется, двадцать из них сжег – ему столько не было нужно… Пожалуй – весь Женя в этом жесте… Я очень рада, что из немногих сохранившихся у меня книг из дома есть этот маленький сборник. – Голос Иды дрогнул. – Мне очень дорого все, связанное с нашей жизнью в Крыму.
«Мне очень дорого все, связанное с нашей жизнью в Крыму»… Неужели… А ведь это должно было быть так, не могло не быть так…
– Вы, вероятно, читали и другие Женины стихи?
– О, не все… В те годы мы находились в слишком неравных положениях: мы были для Жени младшими и не слишком его интересовали. А мальчики, Сережа и покойный Вадик, были самолюбивы настолько, насколько только могут быть самолюбивы семиклассники… Если мы и затевали что-то сообща, это более всего напоминало порой перемирие между давними врагами. Однажды, когда царило фехтовальное поветрие, Вадик довольно сильно поранил Жене руку в испанском выпаде… Впрочем, иногда он начинал дурачиться так, что затыкал за пояс мальчиков, и тогда бывало необыкновенно хорошо…
«Не могло не быть так, и поэтому – было… Для того чтобы об этом догадаться, нужно только одно – попросту знать, что он там в это время был – самый обаятельный и испорченный из всех Мельмотствущих щенков, элегантный Женичка Ржевский со спадающими на плечи темными волнистыми волосами… Он там был – и все, этого достаточно… И до чего проста логика – там, где на дороге Юрия встал живой Женя Ржевский, у меня на пути становится его тень… Ида Белоземельцева сделана из того же теста, что и покойная Лена Ронстон… Покойный… покойный… покойная… – до чего мы привыкли произносить это слово с именами тех, кому даже и сейчас было бы не более двадцати пяти… И Женя Ржевский мертв уже четвертый год – почему мне так страшна сейчас его тень?»
– До сих пор не могу представить их, Вадика и Женю, – мертвыми, убитыми… Я знаю, что Вадик умер в лазарете, – очень странно: мне почему-то чувствуется, что он мог умереть только мгновенно, и не от раны, а от самой пули… Не знаю – какие-то болезненные фантазии, вероятно, я просто не знаю, что такое война…
23
«Ma tante!
Надеюсь, что в своих неутомимых хлопотах Вы все же успели соскучиться по Вашей бедной племяннице, которой очень грустно в пустой квартире…
Вы не можете представить себе, какая неожиданная встреча была у меня вчера в Тюильри. Помните ли Вы племянника Льва Михайловича Вишневского, Вадима? Сейчас он до осени в Париже, по делам организации Таганцева, на которую только и остается уповать здесь… /Ьумаю, Вырады будете его увидеть по приезде…»
Ида отложила перо и, вздохнув, отошла от лежавшего на маленьком письменном столе бювара. Как не хватало ей именно сейчас, в эту минуту, здесь, Ирины Андреевны, ее не обижающей раздражительности, ее энергичной походки… Когда делалось особенно тоскливо, Иду обыкновенно выводила из этого состояния тетя: не утешениями, нет, далеко не утешениями… «Я не постигаю, моя милая, кому ты делаешь лучше своим унылым видом! Конечно, если тебе это больше нравится, ты можешь еще пару часов повздыхать, глядя в окно, но я бы попросила тебя ремингтонировать эти бумаги – ты представить себе не можешь, в каких ужасных условиях вынуждено жить большинство наших военных!»
И это помогало во много раз действеннее самых душевных утешений. Ида с радостью выполняла любую работу, которую ей давала Ирина Андреевна: оформляла, развозила, перепечатывала какие-то бесконечные подписки, прошения, ходатайства, справки – и эти скучные занятия ничуть не казались ей скучны:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64
21
«Как дожить до завтрашнего дня – нелепо, странно, смешно, но отчего мне кажется сейчас, что именно ее образ я, сам того не зная, пронес через войну… Ведь это не так, но сейчас мне уже кажется, что это так… Ведь я же не двадцатилетний Сережинька Ржевский (последний раз Вадим видел Сережу летом 1919 года…), в конце концов, мне не по возрасту уже кидающая то в жар, то в холод мальчишеская дрожь… Почти религиозный трепет: когда-то это было со мной, но, по крайней мере – до первой из двух пройденных мною войн… „Как дожить до завтра“ – каково? Для гимназиста – уместно… Ни с того ни с сего, как; снег на голову – роковая страсть? Бред какой-то… Просто ударила в голову память дореволюционного мира… И маленькая частичка этого мира – Ида Белоземельцева, тогда почти подросток, самая обыкновенная девочка-екатерининка, каких можно было встретить в каждой второй дворянской семье Петербурга…»
…И когда это «завтра» наступит, он просто посмотрит на Иду Белоземельцеву трезвыми глазами: жаль, но ничего другого быть не может – подобные порывы продолжительны только у гимназистов.
22
– А я принесла кое-что интересное для Вас, – Ида вынула из сумочки и протянула Вадиму какую-то небольшую книгу. – Думаю, Вам это должно быть интересно…
– Что это? – с улыбкой спросил Вадим, принимая книгу из обтянутой серой перчаткой маленькой руки.
…Это был карманного формата сборник во вполне аполлоновском духе: блеклый четырехугольник греческого орнамента на обложке, силуэт увитой полынью амфоры под блеклыми же буквами названия: «артерлбш» . Снизу – «Москва, 1915». Сверху – стилизованными под греческие буквами…
«Евгений Ржевский». Вадим вздрогнул.
– Боже мой! Неужели это – стихи Жени Ржевского? Но ведь он, кажется, их не издавал…
– Посмотрите внимательнее.
– Скоропечатня Левенсона? Тогда понятно. Частный заказ.
Перед глазами Вишневского возник странный псевдоготический домик в Трехпрудном переулке, домик с линией символических репейников по фасаду. Вадиму только один раз довелось побывать в этой скоропечатне, по какому-то, сейчас и не вспомнишь, какому делу, но дом отчего-то запомнился…
– Я не дам его Вам с собой – мне очень не хотелось бы с ним, даже ненадолго, расставаться, но сядем здесь, и Вы почитаете…
– Но ведь Вы соскучитесь, пока я буду читать, Ида? – открывая книгу, спросил Вишневский, когда они сели на белую скамью под старым королевским каштаном.
– Я буду сама виновата: я же не хочу Вам его дать. Смотрите, как красиво осыпается розовая каштановая свечка – несколько лепестков упали прямо на страницу! Жене бы это понравилось… Читайте же!
Вадим перевернул титульный лист.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. ТАВРИЯ
1. Кипарисы
Где в сияньи – без тени и влаги,
Зноем солнца ущелья горят,
Кипарисы – древесные маги –
Упование ночи таят.
Кипарисы – ночные виденья,
Черен лиственный строгий наряд,
Это древних заклятий сплетенья,
Тенью знанья влекущие взгляд.
Этих знаков не смог разгадать я,
Но, внимая молчанью времен,
Я узнал, что от века проклятье
Ждет того, кто нарушит их сон.
Выйдут, вытекут денные силы,
К темной тайне, душа, прикоснись:
Я хочу, чтоб над камнем могилы
К небу черный взлетел кипарис.
2
Осенне-золотой закат,
Закат Таврического сада,
Меж черных шпалер золотят
Лучи прозрачность винограда.
Ложится ломаная тень,
Леса холмов оделись чернью,
Дымок татарских деревень
Чуть терпок в воздухе вечернем…
Железо скрипнет на петлях,
Душа иного не захочет,
Чем, измеряя боль в шагах,
Бродить в грядущей пышной ночи.
О чем-то смутно тосковать,
Смеясь, сзывать ночные мысли
И безотчетно обрывать
Магнолий лаковые листья.
3
Татарка старая сказала.
Держа ладонь моей руки,
Что проживу я очень мало.
Но не развеяла тоски.
В холодной сакле дымно было
И сажа хлопьями плыла.
Старуха травы заварила
И с наговором подала.
Я пил из глиняной пиалы
Оттенка мутного отвар,
И зелье пахло горьким салом,
И я вдыхал горячий пар.
Под кровлей ныли злые духи –
Заклятья жалкого рабы,
И я не мог сказать старухе,
Что я старей ее волшбы,
Что свежесть юности убога
С душою старой и больной…
…И камни плоские порога
Уже остались за спиной.
И шел я вниз тропинкой горной,
Касалось солнце плоских крыш,
И девой, вечеру покорной,
Вставала благостная тишь.
Над морем плыли белой тенью
Гряды вечерних облаков,
И я поверил в искупленье
Еще не сбывшихся грехов.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ. КИММЕРИЯ
Камень тверже и зелень бледнее…
Чем тот берег так властно влечет?
Ветром моря грудь дышит вольнее,
Здесь ли время к истоку течет?
И, стесненное сердце тревожа.
Так прохладно в полуденный зной
Древнерусские земли Сурожа
Набегают полынной волной.
Дух тоскующий странствия хочет,
Чтобы в плоть возвратить имена,
Я дождусь наступления ночи
Там, где скалы венчает стена.
И пред тем, как виденья восстанут,
Оттенены наброшенной тьмой,
Стебли мягко-упругие станут
Нежно-белой – как
Смерть – бахромой.
Свод небесный так черно-хрустален!
Вдруг замру я, по склону взбежав:
Тонут первые камни развалин
В мягко-белом струении трав.
С башен в ночь барабаны вступают,
Зубьев крепости грозен оскал.
Арбалетчиков тени мелькают,
Так огромны в расселинах скал.
Генуэзский сиятельный воин!
Жить ли людям в бесплодных горах?
Город-крепость мечами построен,
В кладку стен ты замешивал страх.
Лары русские – в прахе и пыли…
Лишь песок просевая рукой,
Ваши дети финифть находили,
Словно камешек дивный морской.
Нет о жителях прежних помину,
В вековом уплывающем сне
Так беспечно встречали долины
Ростислава на белом коне!
Как гремело приветное слово.
Отдаваясь в ущельях вдали.
Как столы расставлялись дубовы.
Как меды но застолью несли…
В звоне чаш, над столами взнесенных,
Полон криками воздух морской…
…И горела в лучах полуденных
Круча гор без короны людской.
Город в пыль канул вольностью красен,
Шум застолий навеки затих…
артергбю, вспомни о князе,
Что скакал в мягких волнах твоих!
Скрыты тьмою развалин увечья,
В племенах повторятся слова.
Здесь лишь ты под звездами предвечна,
ссртергбю:, скорби трава!
…Может статься, мне сделался ныне
Чуть прозрачнее тайны покров:
В стебельке киммерийской полыни –
Горечь канувших в вечность миров.
2
Бродить, смирясь в тоске безмерной,
Читать над берегом Коран,
Где вечных волн гекзаметр мерный
Доносит весть забытых стран,
Встречать у пирса теплый вечер
И смутно чувствовать в груди,
Как сердце ждет тревожной встречи,
Такой неясной впереди.
Но в древнерусской синей дали,
Из векового забытья
Вдали покажется едва ли
Тебя несущая ладья.
Я верю в самой ясной боли –
Меня, далекая княжна,
Не от себя ли самого ли
Спасти любовь твоя должна?
3
В дробящихся волн нескончаемый бег
Рубины закат рассыпает,
И солнце уходит, как будто навек,
И сердце тревожно пылает.
Отрадный душе, этот час так жесток!
Тревожно-удушливы травы,
Растет одиночества черный цветок,
Но вечно ль – без счастья и славы
Тропинкою длить над прибоем свой путь,
Где хрупок взлетающий гребень,
И ветер морской заклиная раздуть
Огонь в моем сердце и в небе.
Чтоб бился огонь в беснованьи тоски,
В неистовстве силы могучей,
Чтоб в яростной пляске его языки
Жгли сердце и горные кручи,
Чтоб дух истерзав, прозревая от мук
В тревожном багрянце заката
Познать бесконечность, замкнутую в круг,
И грозную силу квадрата.
4
Кочевья Великого прост закон:
Душа для того жива.
Чтоб в темно-дурманящем сне времен
Услышать свои слова.
Ступени восходят, и вьется нить,
Страданье дано не зря,
И мы продолжаем, как дети, жить,
Легенду свою творя.
5
С тропинки сбился ль я, шутя,
Иль крест не свой несу?
Но вот – блуждаю, как дитя,
В глухом чужом лесу.
И вот – я выбился из сил,
Я стал жесток и груб;
Кто ж черный желудь посадил,
Чтоб вырос черный дуб?
И закрывают ветви даль,
Стал числам ложен счет:
Как будто черная спираль
Стремглав меня несет.
Но вспомнить мне придет пора
(Всевышний милосерд!)
Глаза светлее серебра
В нездешней бронзе черт.
– Стихи, конечно, подражательны, – улыбнувшись произнесла Ида, пряча томик обратно в сумочку. – Очень многие мальчики в этом возрасте пишут примерно так, но, в отличие от многих, покойный Женя был по-настоящему талантлив… Самая сильная в сборнике, конечно, сама «хртецгоЧа». Я уверена, что Женя мог бы стать большим поэтом.
– Но, кроме этого, он не печатал своих стихов?
– Нет. Этот небольшой сборник – единственный, да и он, пожалуй, не в счет, ведь Женя заказал его только для своих знакомых. Была забавная история: даже в скоропечатне не принимают заказа менее чем на пятьдесят экземпляров. Женя и заказал пятьдесят, но, кажется, двадцать из них сжег – ему столько не было нужно… Пожалуй – весь Женя в этом жесте… Я очень рада, что из немногих сохранившихся у меня книг из дома есть этот маленький сборник. – Голос Иды дрогнул. – Мне очень дорого все, связанное с нашей жизнью в Крыму.
«Мне очень дорого все, связанное с нашей жизнью в Крыму»… Неужели… А ведь это должно было быть так, не могло не быть так…
– Вы, вероятно, читали и другие Женины стихи?
– О, не все… В те годы мы находились в слишком неравных положениях: мы были для Жени младшими и не слишком его интересовали. А мальчики, Сережа и покойный Вадик, были самолюбивы настолько, насколько только могут быть самолюбивы семиклассники… Если мы и затевали что-то сообща, это более всего напоминало порой перемирие между давними врагами. Однажды, когда царило фехтовальное поветрие, Вадик довольно сильно поранил Жене руку в испанском выпаде… Впрочем, иногда он начинал дурачиться так, что затыкал за пояс мальчиков, и тогда бывало необыкновенно хорошо…
«Не могло не быть так, и поэтому – было… Для того чтобы об этом догадаться, нужно только одно – попросту знать, что он там в это время был – самый обаятельный и испорченный из всех Мельмотствущих щенков, элегантный Женичка Ржевский со спадающими на плечи темными волнистыми волосами… Он там был – и все, этого достаточно… И до чего проста логика – там, где на дороге Юрия встал живой Женя Ржевский, у меня на пути становится его тень… Ида Белоземельцева сделана из того же теста, что и покойная Лена Ронстон… Покойный… покойный… покойная… – до чего мы привыкли произносить это слово с именами тех, кому даже и сейчас было бы не более двадцати пяти… И Женя Ржевский мертв уже четвертый год – почему мне так страшна сейчас его тень?»
– До сих пор не могу представить их, Вадика и Женю, – мертвыми, убитыми… Я знаю, что Вадик умер в лазарете, – очень странно: мне почему-то чувствуется, что он мог умереть только мгновенно, и не от раны, а от самой пули… Не знаю – какие-то болезненные фантазии, вероятно, я просто не знаю, что такое война…
23
«Ma tante!
Надеюсь, что в своих неутомимых хлопотах Вы все же успели соскучиться по Вашей бедной племяннице, которой очень грустно в пустой квартире…
Вы не можете представить себе, какая неожиданная встреча была у меня вчера в Тюильри. Помните ли Вы племянника Льва Михайловича Вишневского, Вадима? Сейчас он до осени в Париже, по делам организации Таганцева, на которую только и остается уповать здесь… /Ьумаю, Вырады будете его увидеть по приезде…»
Ида отложила перо и, вздохнув, отошла от лежавшего на маленьком письменном столе бювара. Как не хватало ей именно сейчас, в эту минуту, здесь, Ирины Андреевны, ее не обижающей раздражительности, ее энергичной походки… Когда делалось особенно тоскливо, Иду обыкновенно выводила из этого состояния тетя: не утешениями, нет, далеко не утешениями… «Я не постигаю, моя милая, кому ты делаешь лучше своим унылым видом! Конечно, если тебе это больше нравится, ты можешь еще пару часов повздыхать, глядя в окно, но я бы попросила тебя ремингтонировать эти бумаги – ты представить себе не можешь, в каких ужасных условиях вынуждено жить большинство наших военных!»
И это помогало во много раз действеннее самых душевных утешений. Ида с радостью выполняла любую работу, которую ей давала Ирина Андреевна: оформляла, развозила, перепечатывала какие-то бесконечные подписки, прошения, ходатайства, справки – и эти скучные занятия ничуть не казались ей скучны:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64