– Свет истины!!! – вопила истеричная послушница Ангелайи, ударяя подвернувшихся плакатом с ликом обожаемого гуру. Когда после очередного удара плакат треснул и слетел с шеста, она горько заплакала и присела на дорогу, не замечая посвистывания золотистых гильз от грохотавшего над ухом пулемета.
Жильцы двух ближайших домов, как один, лежали на полу своих квартир, прикрыв голову руками от сыплющихся осколков, и с содроганием слушали, как пули вонзаются в потолок комнаты и крошат в щепки подоконник. Безобидные комнатные растения ловили смертельные подарки и эффектно разрывались в облаке земли из цветочного горшка. Керамические осколки с пением рассекали воздух и разили, как осколочная граната.
Тарахтение пулемета смолкло, когда иссякли патроны, и теперь обезголосевшее оружие торчало в небеса эдаким вороненым погребальным памятником.
Бешеная пляска лучей замедлялась, один за другим они гасли или замирали, когда фонарь выпадал из мертвой руки владельца. Факелы по большей части валялись на асфальте, где недовольно шипели и парили. Где-то их пустили в ход, как последнее средство обороны, шпаря ими по выныривающим из тьмы лицам противников. Лупили теперь в основном на вспышки выстрелов, на мелькающие тени. Люди то и дело спотыкались о мертвые тела, падали, поднимались, стреляли с колена, выкрикивая в мерцающую тьму одним им слышимые проклятия.
В оранжевой вспышке воспламенилось топливо в одной из машин. Поле битвы на миг осветило, сражающиеся замерли, щуря воспаленные от едкого дыма глаза на возникшее пожарище, а потом, когда яростное зарево сменилось на тусклый тлеющий закат, продолжили с новой силой. Число воюющих сильно уменьшилось, большая часть теперь пригибалась, а то и вовсе лежа посылала грохочущую смерть в окружающих.
Посередине шумной, неистовствующей, как на картинах седьмого круга Дантова ада, исполненных мастером гравюр Босхом, битвы, случайно встретились двое. Бандит Крушенко и флагман сектантов брат Прана, из которого жизнь уходила вместе с двумя десятками огнестрельных ранений. Последняя пулеметная лента волочилась за его жутким оружием, и сражающиеся то и дело наступали на нее, вызывая у обладателя гневный раздраженный рык. Ствол пулемета раскалился докрасна, и теперь тлел в ночном воздухе, как исполинская сигара. Брат Прана был страшен и покрыт кровью. На лице его блуждала кривая ухмылка хищника, и один вид его внушал страх даже соратникам по секте.
Босх, давно понявший, к чему идет дело, завел отлично отрегулированный двигатель своей дорогой непробиваемой машины и, звеня и искря дисками, сорвался с места побоища, с содроганием слушая, как девятимиллиметровые подарки глухо стучат по кузову вслед.
Он успел как раз вовремя.
Увидевший окровавленного дикаря с чудовищным пулеметом в руках, Крушенко окончательно потерял контроль над собой.
Брат Прана вытолкнул из пересохшей глотки отрывок из проповеди. Громко кричать уже не получалось – голос сорвал, да и силы убывали на глазах. Скрюченное человеческое существо с покрытым гарью и кровью лицом, на котором горячечно блестели белки, – это был враг, и его надо было отправить в нижний мир, следом за предыдущими. Пулемет в руках весил, казалось, тонну, он тоже охрип, и его стальная глотка раскалилась и светилась нежно-розовым светом. Покачиваясь, сектант сделал шаг и наступил на брошенный плакат Ангелайи.
Прана даже не заметил этого, пулемет в его руках плюнул короткой злой очередью и навеки оборвал земной путь Алексея Крушенко.
Финалом к этой боргильдовой битве послужил мягкий шлепок растрепанной тушки голубя, подбитого шальной пулей где-то высоко в дождливом небе.
Побитая машина Босха, треща по всем своим усиленным бронированием швам, скрылась за поворотом, роняя на землю тлеющие яркими светляками осколки чего-то неопределимого – то ли металла, то ли чьей-то сгоревшей одежки.
В глухой ватной тишине прошла дождливая ночь и уступила место такому же дождливому сероватому дню. Первые его слабенькие робкие лучи коснулись вымокшей земли и осветили картину побоища. А еще через некоторое время стали собираться горожане – такие же робкие, притихшие, они вполголоса перекидывались впечатлениями. Чуть в стороне рыдала команда плакальщиц, состоящая из родных и близких убитых. Эти начали рыдать еще до зари и собирались продолжать весь следующий день.
Кто-то в стороне подбивал итоги.
– Я ж такое только в Сталинграде видал, вот те крест, – говорили в толпе, – ну прям война!
– Стены-то, на стены гляньте! Дыры везде!
– Будто бомбили здесь...
– Черт, и колонку своротили! Где теперь воду брать?!
– Аа-ай, сердешные вы мои, и што вас в секту несло, за каким резоном, а?!
Кругом лежали трупы, обгорелые, изуродованные до полной неузнаваемости, многие скрючились, а у некоторых оружие частично вплавилось в тело. Жар от горевших машин был нешуточный. Руки, ноги, головы, почерневшие части, бывшие когда-то целыми людскими телами. Остовы машин лежали друг подле друга, как костяки вымерших доисторических животных.
Тут и там между тел валялись флагштоки, оставшиеся от сгоревших знамен, и закопченные плакаты с Просвещенным Гуру.
Сморщенная старушка подошла к сохранившемуся телу, поверх которого лежал один из плакатов. Гневно плюнула на лицо Ангелайи:
– Что натворил, ирод мертвый! Скольких детей на смерть повел?!
Любители подбивать итоги уяснили одно – последняя власть покинула город. В огненной мясорубке сгинули лихие вояки Босха, держащие в своих руках все торговые точки, погибли все до единого послушники Просвященного Ангелайи, и никто уже не заплачет над уходом единственного ребенка в страшную секту. Сгинули и остатки бежавшей официальной городской управы – семеро милиционеров. Тела их перемешались с бандитами и сектантами, слившись в последнем всепроникающем объятии. На душе у горожан было странно и пусто, пахнущий гарью ветер свободы не кружил им головы, а лишь навевал еще большее уныние.
– Теперь все... – сказал кто-то, и все поняли, что город и его жители вступили на какую-то финишную прямую. Долгий их путь почти завершен.
Насмотревшиеся горожане побрели прочь, по домам. Мимо них с чемоданами, забитыми до отказа, спешили те, кому жить здесь было уже невмоготу. Они уезжали. Куда? Хоть бы один сказал, но они лишь отстранение улыбались и спешили прочь, к своему непонятному светлому будущему.
День выдался удивительно холодный, и таким же был следующий.
Когда отключились телефоны, никто уже и не удивился. По ночам город стал напоминать Ленинград в годы блокады – тихий, холодный, пустой. Нет больше костров, нет веселых песен и быстрых знакомств. Только прошмыгнет иногда пугливый прохожий со стилетом в кармане. Тень Исхода безносым обличьем маячила в сознании, не уходила – и уходить не собиралась.
Вместо звонков стали ходить друг к другу в гости и говорить лицом к лицу. У богатеев стало высшим шиком содержать десяток курьеров, которые как можно быстрее переносили сообщения. Причем чем больше был штат разносчиков, тем лучше. На заправленных дизтопливом автомобилях, вооруженные подобранным скорострельным оружием, разъезжали они по городу, и простые горожане испуганно шарахались, стоило им увидеть эти быстро несущиеся дилижансы.
Но люди жили, продолжали жить и находили в этой жизни свои маленькие радости и маленькие горести. Ссорились и ругались, дружили и влюблялись, расходились и сходились вновь. Просто потому, что люди всегда остаются людьми, в какую бы ситуацию их ни поставила судьба.
Вот только людей с каждым днем становилось все меньше и меньше.
7
– Ну, так что? – спросил Влад. – Все?!
– Что, все? – в голос ответил ему Дивер.
– Все тут?
– Дык это, тут вроде больше никого быть и не должно, – молвил из угла Степан Приходских.
Крошечная комнатка Владовой квартиры вдруг оказалась плотно забита людьми, так что для их обустройства уже не хватало диван-кровати, и пришлось в срочном порядке транспортировать из кухни две разболтанные табуретки. На них и устроились гости. Сам Влад занял кресло перед умолкшим навсегда компьютером, Севрюк вальяжно развалился на диване, а на табуретках устроились сталкер да примолкший Саня Белоспицын, под глазами которого пролегли темные, нездорового вида, круги. За окном моросил дождь.
Массивный Дивер, под килограммами которого диван жалобно поскрипывал и жаловался на свою тяжелую диванью судьбу, повел головой, недовольно шмыгнул носом:
– Амбре у тебя тут...
– Так что делать-то, – произнес Влад, – с тех пор как слив забился, такая жизнь началась, что хоть за город, хоть на тот свет. Правда, Сань?
Белоспицын кивнул с видом мученика.
– Ну, у меня, положим, так же, – сказал Степан, – сортир больше не фурычит, а то и пытается все обратно извергнуть. Заткнул я слив гаду фарфоровому. Но вонь-то, вонь! – Тут он удивленно полуобернулся к Диверу: – А у тебя что, не так?
Дивер вздохнул барственно, перекинул ногу на ногу и, глядя в потолок, молвил:
– У меня не так, – и, предупреждая вопросы, быстро добавил: – Скворешник у меня во дворе... по типу дырка.
– А... – протянул Белоспицын и посмотрел на Севрюка с откровенной завистью.
– Что вздыхаешь, накрылся прогресс, – сказал Сергеев, – словно и не было последних ста лет. Даже хуже стало.
– Совсем ополоумел народ, – добавил Дивер. – Впрочем, причина на это есть...
– Ага, когда сортиры не работают, – ухмыльнулся Степан, – это тебе не какой-то там свет или газ. Это, брат, насущное. Лиши человека сортира – и он уже, получается, и не человек вовсе, а дикое животное.
– Вы это бросьте, про сортиры, – хмуро сказал Владислав, – не про сортиры ведь собрались говорить. Рассказывайте, давайте, что с кем случилось. Не первый же раз собираемся.
– Меня убить пытались, – просто сказал Саня. Все удивленно повернулись к нему, Дивер сбросил с себя вальяжность, потерянно мигнул:
– Тот же?
– Нет, не тот. Этих двое было. Лица тупые, злобные. Гопота! Встретили у площади, прижали, думал – не уйду. Но... вывернулся как-то. Мне ж не привыкать. Бежали за мной, почти до Школьной, только потом потеряли.
Степан ошарашенно покачал головой, сказал:
– Значит – не зря мы это... набрали? – и кивнул в сторону оружейной пирамидки, устроенной из единственного в комнате стула. Арсенал впечатлял. Россыпь из почти десятка пистолетов разных конструкций, помповый вороненый дробовик без ручки, два АК-47 с облизанными до черноты пламенем прикладами, именной хромированный револьвер с инициалами А. К. Р., старый обрез с четырьмя жизнерадостно-зелеными картонными патронами да новенький, блестящий свежей смазкой и инвентарным номером «ингрем» с двумя запасными обоймами.
Подобрано все было возле центра на следующий после тамошнего побоища день. Многочисленные уцелевшие стрелковые единицы, постепенно были растащены гражданами, большая часть которых до этого дела с оружием не имела.
Влада и Белоспицына вид этого угрюмого арсенала нервировал, Дивера – нет. Напротив, он взирал на оружие чуть ли не с лаской, напоминая, что были времена, когда он воевал не только в астрале и не только с силами абстрактного зла.
– Так может, это простые были... грабители? – спросил Дивер. – Мало ли их теперь развелось, людей вон режут только так.
– Ага, простые! – возмутился Белоспицын. – Ножики-то у них были – во! – И он махнул рукой в сторону Влада и компьютера, возле которого валялось антикварное орудие убийства, опасно поблескивая отточенным лезвием.
– Табельные, что ли, у них ножи получаются? – сказал Севрюк. – Да сколько их вообще?
– Знают про тебя? – спросил Владислав. – Знают, что ты отказался от их задания?
Саня только пожал плечами и поник.
– Знают – не знают, в одиночку на улицу я теперь не ходок, даже с этим! – Он покосился на грозный арсенал.
– Никто не пойдет! – Севрюк завозился на диване, устраиваясь удобнее. – Теперь будем держаться вместе, а то вон сколько сомнительного народа набралось! Давеча на улице ко мне пристал один – сам маленький, бородатый, а глаза, как у бешеного таракана. Подошел ко мне, проникновенно так глянул и говорит: «Что, не дает покоя тебе химера твоя?» Я, мол, какая химера? А он мне: «Да не скрытничай ты, по глазам же видно – что-то знаешь!»
– Стой, – вдруг сказал Степан, – да ведь мне он тоже встречался! Гном такой бородатый! Он в очках был?
– Без, но глаза щурил близоруко. Меня видел явно с трудом. И назвался еще как-то заковыристо, старое такое имя, из моды вышло.
– Евлампий, да? – спросил Степан. Дивер кивнул, посмотрел заинтересованно.
– Евлампий Хоноров, – произнес Приходских, – знаю я его. Он же в пещеры лазил, искал какую-то муть. В книжках про нее вычитал, и загорелось у него. На голову стукнутый был уже тогда, в такую глубь залазил, откуда живыми не возвращаются.
– А там есть и такие? – спросил Белоспицын.
Степан адресовал ему еще один снисходительный взгляд матерого специалиста зеленому лопоухому новичку:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63