Его слова значили для меня больше, чем медаль.
Когда я въехал в расположение полка, трубачи сыграли зарю. Я подозвал улана из своего эскадрона и передал ему поводья Лукана, распорядившись отвести моего коня в стойло и как следует позаботиться о нем.
Потом я бегом вернулся к себе на квартиру, торопливо переоделся в мундир и едва успел возглавить свой эскадрон на построении. После переклички, когда капитан Лардье раздал наряды на сегодняшний день, а домициус Лехар принял воинский салют и отпустил нас на завтрак, адъютант подозвал меня к себе.
Я подошел и отсалютовал ему. Он передал мне маленький конверт.
– Это было вручено вчера ночью дежурному офицеру, с просьбой передать вам лично. Поскольку вас не было в казарме, дежурный отдал письмо мне во время утренней смены.
Я снова отсалютовал, развернулся на каблуках и ушел.
В запечатанном конверте находился второй, меньшего размера, на котором значилось мое имя. Почерк принадлежал Маран. Я прочел короткую записку:
"Мой драгоценный!
Мне хотелось бы самой сказать тебе об этом – тогда я могла бы обнять тебя и, может быть, снова почувствовать тебя во мне. Если бы мы только могли встретиться! Но сегодня днем приехал мой муж. По его мнению, нам будет лучше на время уехать из Никеи, пока все не уляжется.
Завтра на рассвете мы уплываем на его яхте. Он сказал, что мы отправимся в круиз на Внешние Острова и посетим Палмерас, родину Провидца Тенедоса. Мы вернемся не раньше, чем через месяц, а может быть, и через два-три месяца.
Если бы ты знал, как мне горько, что ты не можешь обнять меня и осушить мои слезы! Но я постараюсь быть храброй и буду думать о тебе каждую минуту.
О, мой Дамастес, как же сильно я люблю тебя! Я хочу быть с тобой, даже в эти опасные времена. Да хранят тебя боги. Будь мужественным, не теряй надежды и думай обо мне так же, как я буду думать о тебе.
Я люблю тебя.
Маран".
Боюсь, Маран осталась бы недовольна: первым моим чувством было глубокое облегчение. Она временно покидала опасное место. Да, я буду мечтать о ней, буду думать о ней в те минуты, когда мой долг воина и гражданина не потребует от меня нераздельного внимания. Но в ближайшем будущем у меня вряд ли появится много свободного времени.
Я сменил парадный мундир на строевой и отправился на конюшню. Лукан давно нуждался в моей заботе, и мне было стыдно от того, что я уже несколько дней не брал в руки скребницу. Когда я вычистил коня и насыпал в кормушку овса, на плацу раздался гонг, означавший сигнал тревоги. Как и все остальные, я бросил все дела и побежал к себе за боевым снаряжением.
Согласно уставу, дежурный эскадрон должен построиться и быть готовым к выступлению через десять минут после сигнала тревоги, остальной полк – в течение часа. Я уложился в это время, как и Карьян, но мы были едва ли не единственными из жалкой горстки успевших на построение.
Я слышал крики и проклятия. Люди в замешательстве сновали туда-сюда, разыскивая свое снаряжение и доспехи, которые должны были находиться под рукой, но вместо этого оказывались отданными в починку, заложенными или просто потерянными. «Не знаю, сэр». «Кажется, одолжил своему приятелю». «Порвались ремешки, и седельщик так и не вернул его мне». «Я никогда не пользовался этой вещью, сэр». Боевое снаряжение, составляющее суть солдатского ремесла, было заброшено ради блестящих побрякушек.
Прошло не менее двух с половиной часов, прежде чем Золотые Шлемы полностью построились.
Возможно, если бы мы выехали вовремя, то катастрофы удалось бы избежать, но я в этом сомневаюсь.
Причиной тревоги был бунт, вспыхнувший в одном из беднейших районов города. Он начался, когда три лавки, расположенные на одной улице, одновременно вдвое повысили цены на муку. Как выяснилось, владельцы лавок образовали синдикат, чтобы избежать конкуренции. Возникли споры с некоторыми из возмущенных покупателей, которые переросли в обмен толчками и зуботычинами.
Кто-то пустил в ход нож, и на улицах появились первые трупы. В считанные мгновения в одного из торговцев полетели камни, и он тоже расстался с жизнью. Его лавка была разграблена, а толпа почуяла запах крови.
Некоторое время они митинговали, потом решили наказать владельцев двух других лавок. Первый пытался обороняться копьем и был убит на месте. Обе лавки подверглись полному разграблению.
Безумие распространилось на другие улицы и другие лавки, не имевшие ни малейшего отношения к инциденту. Половина квартала, охваченного погромами, превратилась в сумасшедший дом.
В этот момент кто-то из власть предержащих запаниковал и послал за армией.
Данное решение было неверным. Следовало направить в район отряды стражников, изолировать зачинщиков мятежа и арестовать их. В том случае, если бы это оказалось невозможным, сомкнутые ряды стражников должны были пройти по улицам и с помощью грубой силы рассеять толпу до такой степени, что она уже не представляла бы большой угрозы.
Вместо этого стражники отправились наводить порядок нарядами по два-три человека. Некоторые из них были атакованы, прочие бежали, и толпа получила контроль над ситуацией.
Армию следовало использовать лишь для того, чтобы изолировать квартал Чичерин, а городскую стражу – для наведения порядка. Вооруженные солдаты на улицах – явный признак того, что закон оказался бессилен и само государство боится своих граждан.
Но у кого-то из высших военачальников в штабе армии сдали нервы. Не знаю, было ли это решение умышленным, или нет. Позднее было объявлено, что ответственность за события несут Товиети, но это представляется мне весьма сомнительным. Если кто-то из душителей и участвовал в первоначальных беспорядках, он никак себя не проявил.
По разным причинам Золотые Шлемы тоже были не тем полком, который следовало бы вызвать для подавления мятежа. Их некомпетентность в солдатском ремесле можно не брать в расчет – об этом стало известно слишком поздно – но кавалерию вообще нельзя посылать на городские улицы против распаленной толпы. Во-первых, при этом может возникнуть паника и в результате погибнет больше людей, чем при самом буйном восстании. Во-вторых, лошадь очень легко изувечить, а всадника – вытащить из седла. Нужно было использовать пехоту или, по крайней мере, вызвать пехотные части в качестве подкрепления для нашей кавалерии, но этого не произошло.
На подавление беспорядков был брошен эскадрон С под командованием капитана Аберкорна. Они даже не потрудились взять необходимое оружие, а поехали с пиками наперевес и саблями в ножнах. Головную колонну вел легат Нексо.
Они выехали на площадь, заполненную беснующимися, орущими никейцами. Половина восставших была пьяна от вина, другая – от ненависти, не без основания обращенной против бездарных правителей города. Горожане хотели встретиться с кем-нибудь из членов Никейского Совета, который выслушает их жалобы и внемлет их мольбам. Они голодали, они нищенствовали, их дети одевались в тряпье – так не пора ли городу помочь им? Все эти претензии были вполне обоснованными.
С площади имелось только три выхода. Один из них был забаррикадирован толпой от стражников, второй представлял собой очень узкий переулок, а колонна легата Нексо блокировала последний.
Один из немногих уцелевших, молодой сержант, позднее рассказывал, что капитан Аберкорн пытался пробраться во главу колонны, когда легат Нексо внезапно решил взять командование на себя. Он объявил, что данное сборище является незаконным и запрещено Советом Десяти, а люди на площади должны немедленно разойтись, или Золотые Шлемы вынуждены будут прибегнуть к силе.
Почему капитан Аберкорн не возглавлял свой эскадрон, и почему легат, пусть даже он был следующим по старшинству офицером, присвоил себе властные полномочия – осталось неизвестным. Я думаю, что Нексо, высокомерный и глуповатый юноша из очень состоятельной семьи, был потрясен тем, что нищие скоты, грязная шваль осмеливаются выдвигать какие-то требования к своим хозяевам. Он полагал, что при появлении знаменитых Золотых Шлемов горожане должны пасть на колени или, по крайней мере, убраться прочь с дороги.
С этого все и началось. Первые ряды толпы начали откатываться назад под напором наступающей кавалерии, и возникла невообразимая давка. Но в задних рядах нашлись люди посмелее. В солдат полетели камни и отбросы.
Для легата Нексо этого было достаточно. Он приказал опустить пики и атаковать сомкнутым строем.
Это было последнее, что запомнил молодой сержант. Как только Нексо выкрикнул свой приказ, камень, выпущенный из пращи, угодил под его знаменитый «золотой шлем», раздробив ему череп и убив на месте.
В толпе раздались торжествующие выкрики. Хорошо обученные солдаты, несмотря на гибель своего офицера, выполнили бы его последний приказ. Но Золотые Шлемы не были настоящими солдатами. В их рядах возникло замешательство.
В этот роковой момент бунтовщики перешли в наступление. Камни полетели градом – как выпущенные из пращи, так и брошенные меткой рукой. На крышах и в окнах верхних этажей появились люди с булыжниками, кирпичами и другими тяжелыми предметами. Сраженные кавалеристы вылетали из седел, обезумевшие лошади поднимались на дыбы, брыкаясь от боли и ярости.
Вместо того чтобы разогнать толпу, Золотые Шлемы сами пустились в бегство. Они развернули своих лошадей и пустили их галопом, врезавшись в три другие колонны. Хаос распространялся все дальше, а толпа наступала.
Где-то посреди общей свалки капитана Аберкорна стащили с лошади и избили до полусмерти. Через год он выписался из госпиталя несчастным калекой, потерявшим память и не сохранившим воспоминаний о том, что случилось в тот день.
Среди мятежников были люди, знавшие свое дело, – возможно, обученные Товиети. Люди с ножами подкрадывались к лошадям и обрезали упряжь. Другие, пырнув бедных животных в брюхо, резали им глотки и приканчивали всадников, когда те падали на мостовую.
Сержант, рассказавший эту печальную историю, был сбит с лошади метко брошенной бутылкой. Осколком ему выбило глаз. Он проявил достаточно благоразумия: дополз до ближайшего дверного проема и улегся там, прикидываясь мертвецом, пока стычка не закончилась.
Эскадрон С наверняка был бы весь уничтожен, если бы кто-то не закричал, что подходят армейские подкрепления. Теперь уже в рядах мятежников поднялась паника. Толпа в одно мгновение превратилась в сотни обезумевших от страха горожан, каждый из которых стремился спасти лишь собственную шкуру. Ирония ситуации заключалась в том, что никаких подкреплений не было. Те, кто распорядился послать кавалерию против бунтовщиков, полагали, что одной колонны будет вполне достаточно, а наши командиры и не подумали о прикрытии. Когда вести о разразившейся катастрофе достигли расположения нашего полка, все было кончено, и мне, как и всем остальным, не оставалось ничего иного, кроме как скрежетать зубами в бессильной ярости.
Из ста девятнадцати человек, выехавших в то утро из казарм Золотых Шлемов, вернулось тридцать два. Сорок шесть были убиты или умирали. Сорок один выбыл из строя из-за ранений.
И это было только начало.
Трудно описать последовавшую за этим бурю возмущения и негодования. Солдаты и их командиры порывались отправиться в квартал Чичерин и убивать всех, кто попадется им на глаза. Потом пришел страх: люди решили, что весь город восстал против своей некогда любимой блестящей игрушки, Золотых Шлемов. Страх был почти парализующим. Лишь пятеро человек из полка находились в отлучке, что было большой редкостью. Среди легатов начались разговоры о переводе в другие, более отдаленные места, или о длительных отпусках со своими семьями.
Домициус Лехар и большинство других офицеров выглядели беспомощными, не имея представления о том, что делать дальше.
Еще до похорон погибших из эскадрона С я обратился к домициусу с просьбой о встрече наедине, и в вежливых выражениях (хотя меня распирало от гнева) напомнил ему, что участвовал в настоящих боевых действиях на границе. Кроме меня и Карьяна в полку не набралось бы и горстки людей, принимавших участие в настоящих сражениях. Я выразил уверенность в том, что трагедия – это не случайный эпизод, а лишь первое звено в цепи тщательно разработанного плана, и в дальнейшем нас могут ожидать более кровавые события.
Он с безнадежным видом оглядел свой кабинет, не находя утешения в статуэтках, именных табличках и призах, завоеванных Золотыми Шлемами на многочисленных парадах, и с неохотой признал мою правоту.
Мне предписывалось немедленно составить программу боевой подготовки для Золотых Шлемов. Домициус Лехар сразу же одобрит ее, и я смогу обучать солдат практическим приемам военного мастерства.
– Сэр, – сказал я. – Не можем ли мы сразу приступить к обучению? Разве все должно сначала быть изложено на бумаге, и только потом выполняться?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84