Кто-то смотрит на меня из окна галереи, елизаветинский вельможа
в парике, костюмированная кукла со знакомым лицом. Видимо, его
оттаскивают от окна, я слышу крики, выстрелы, роняю музыкальную
шкатулку, музыка превращается в скрежет, я просыпаюсь и слышу,
как в маминой комнате поет по радио баритон: "Итак, забудем все,
дитя..."
В институте был нудный день, производственная практика, потом
история КПСС, одна радость -- укороченное расписание,
подразумевалась в дальнейшем самостоятельная работа в
библиотеке. По истечении укороченного дня, после болтов, на
которых нарезала я резьбу на маленьком, стоящем у окна, токарном
станочке, после мутных текстов, задиктовываемых историчкой, наши
ночные сборища в доме Хозяина представлялись еще желаннее и
притягательнее. В сущности, с дневной жизнью они не вязались
вовсе; видимо, объединяла всех присутствующих своеобразная
эмиграция в ночь, в реалии иного времени, о коем напоминала вся
обстановка квартиры Хозяина, в бытие, не имевшее иного места,
кроме полуночного неурочного часа. Окружающая жизнь, хоть и
являлась жизнью, а не рекламным роликом, несла в себе черты
киножурнала "Новости дня", обязательного пролога любого
киносеанса, отдавала новоделом, простецкими чувствами,
незамысловатостью; а нашу компанию окружал воздух музея.
Кунсткамера, вмещавшая на равных модного советского беллетриста
Леснина, обаяшку-шахматиста Сандро (Хозяин называл его
"Шура-Просто Так"), изобретателя из засекреченного КБ
Камедиарова, солиста балета с подчеркнуто дамскими манерами по
кличке Шиншилла, передового ученого, бонвивана и вивера Николая
Николаевича, молчаливого Эммери (кажется, работавшего
лаборантом) и Хозяина, музыканта, подрабатывавшего на
Леннаучфильме. И меня, студенточку эры нижних крахмальных юбок.
Конечно, библиотека оказалась в моем распоряжении, Хозяин
оставил меня в квартире одну, а я закрыла входную дверь на
крючок, чтобы он не застукал меня у тайника. Я так волновалась,
входя в роль злоумышленницы, что чуть не сломала каблук,
поднимаясь по лестнице. Потайной ящик легко отщелкнулся и
вылетел вперед, и я взяла в руки флакончик с притертой пробкою.
Я открыла пробку; совсем немного, чуть покрыто дно,
темно-лиловой, почти черной, маслянистой, с керосиновым отливом,
жидкости. Я понюхала флакон, и голова у меня пошла кругом от
странного запаха, моментально забравшегося в ноздри, ударившего
в виски, окутавшего облаком. Закрыв пробку, я поставила флакон
обратно. И надела маску, и вправду закрывавшую все лицо. Она
была мне совершенно впору. Но и маску пропитывали экзотические
ароматы, все ароматы Аравии овевали лицо мое. Мне захотелось
посмотреться в зеркало. Внезапно обратила я внимание на то, что
окружение через прорези маски кажется мне не таким, каким видела
я его прежде. Корешки одних книг полуистлели, другие выглядели
обгоревшими, третьи книги на глазах рассыпались в прах,
четвертые были яркие и даже светились. Выйдя из библиотеки, я
оглядела комнату. Дряхлые кресла и прадедушкин диван стояли как
новенькие, тусклый посекшийся темно-зеленый шелк ширмы стал
изумрудным, а грязно-желтые птицы на шелке -- золотыми. На столе
вместо обычных карт валялись карты размером вчетверо больше, и с
незнакомыми мне фигурами: жрица, маг, шут, император, пустынник,
всадник; да и в качестве мастей изображения жезлов, чаш, мечей и
монет помечали карты. На небольшой деревянной колонне с
бронзовой капителью, служившей Хозяину подставкой для кашпо без
цветка, теперь красовался пудреный парик. Я двинулась к зеркалу,
также видоизменившемуся, горизонтальному, в лилово-прозрачной
раме из стеклянных перевитых листьев и стеблей. Я глянула в
лиловый стекольный омут. Обнаженная смуглая девушка в вишневой
бархатной маске. Вздрогнув, я провела рукой по плечу и
почувствовала одежду. Отражение тоже провело по плечу рукою, я
увидела на левом плече отражения родинку; моя натуральная
родинка обреталась на правом плече и укрыта была кофточкой. Я
ретировалась в библиотеку, сняла маску и зажмурилась. Открыв
глаза, я обнаружила библиотеку во вполне тривиальном виде, так
же как и комнату, куда я тут же выглянула, распахнув занавески.
Тихо, тихо всё. Ни парика. Ни лилового зеркала. Обычное в
деревянном багете. Потертые стулья. Старая ширма. Карты как
карты. Надеть маску вторично я не решилась.
Пачка писем. Пожелтевшая бумага. Верхнее письмо по-французски.
"Дорогой Ла Гир!" В дверь позвонили. Я водворила тайник на
место, разложила тетради и книги на бюро, -- не любя и не умея
врать, я проявляла черты опытной лгуньи и лицемерки. "Кто там?"
-- спросила я. "Водопроводчик". -- "Хозяина нет дома, я вам не
открою". -- "А вы-то кто?" -- "Домработница", -- ответила я не
сморгнув.
Вскоре пришел и Хозяин.
-- Что это ты, медхен Ленхен, лисичка ты этакая, меня, старого
зайца, в лубяную мою избушку не пускаешь?
-- Моя-то ледяная растаяла. А лубяные избушки разве не на
Лубянке? На Фонтанке, чай, другая застройка. А почему "старого
зайца"? Не старого волка?
-- По сказке, детка, все по сказке.
-- Между прочим, водопроводчик заходил.
-- Трешку просил или воду отключал?
-- Я ему не открыла.
-- Сурова ты сегодня, медхен Ленхен. А почему не открыла?
-- Откуда я знаю, что он водопроводчик? Может, это были ваши
воры.
-- Резонно, -- сказал Хозяин. -- Теперь я навеки
скомпрометирован перед жилконторою -- если то был водопроводчик
-- твоим женским голоском из холостяцкой квартиры.
-- Я сказала, что я домработница.
-- Тембр у тебя на домработницу не тянет. Ты флейта, а
домработница валторна.
-- Неправда ваша, -- сказала я, -- она литавра. Но
водопроводчику не до таких тонкостев, если ему трешка
улыбнулась. А если воры, в следующий раз остерегутся лезть в
ваше отсутствие.
-- Остерегутся? Тебя побоятся?
-- Не меня, а мокрого дела.
-- Говорил я тебе, Ленхен, неоднократно, -- сказал Хозяин,
поджаривая покупные котлеты, -- прекрати читать детективы.
-- Не могу прекратить. Я их люблю.
-- Что там любить-то?
-- Ну, как же, -- сказала я, собирая маскировочные черновики
реферата, -- кто убил, выясняется, преступник наказан, значит,
добро торжествует.
-- А кого убили, тот воскресает? Для полного торжества. Чтобы
принять участие в торжестве.
-- Иногда вы такой серьезный, что я вас подозреваю в полном и
глубочайшем легкомыслии.
-- Ай да Ленхен! Двадцать копеек! Вот она, женская мудрость-то.
С молоком матери, можно сказать. А тут живешь, живешь, и все
дурак дураком.
В дверь позвонили. Хозяин ушел и вернулся с Сандро, напевая:
"Итак, забудем все, дитя!"
-- Что это вы поете?
-- Понятия не имею. Сандро, хотите котлетку? Знаете, медхен
сегодня водопроводчика на порог не пустила, через дверь с ним
изъяснялась, боялась -- воры.
-- Между прочим, -- сказал Сандро, отвлекшись от котлеты, --
меня ваши воры шантажировали. По телефону. И не только.
Хозяин сидел, откинувшись, смотрел внимательно, у него даже лицо
изменилось. В дверь опять позвонили.
-- Медхен Ленхен, пойди открой.
Я пошла и не слышала конца их разговора. Вошли Шиншилла и
Николай Николаевич. Шиншилла с розами.
-- Ленхен, хотите розочки? Мне мой покровитель подарил.
-- Вам ведь подарил, -- сказала я, несколько ошарашенная.
Сандро в этот вечер рвался продолжать свою третью из тысяча
одной белой ночи; игру в карты отложили.
-- Итак, Ганс шел по пустыне за проводником в бирюзовой юбке; за
Гансом следовал прибившийся к ним на последней стоянке
неизвестный с кривым кинжалом за поясом и с длинноствольным
бедуинским мушкетом; имени своего он не назвал, и проводник стал
величать хозяина оружия Бу Фатиля. Гансу объяснили: перед
выстрелом следует запалить фитиль и пребывать некоторое время с
зажженным фитилем в зубах. Гансу пространство пустыни
представлялось абсолютно одинаковым, однообразным, лишенным
примет и ориентиров, он не понимал, каким образом определяет
проводник нужное направление, не обозначенную в простертом до
горизонта песке тропу, ведущую к находящемуся за барханами на
горизонте оазису, от которого такая же несуществующая тропа
приведет их к Пальмире.
Он спросил, любопытствуя, у проводника:
-- Как ты находишь дорогу?
-- Я много лет хожу этой дорогой, чужеземец, -- отвечал тот, --
ты, видно, забыл, что я принадлежу к пьющим ветер, мы сильно
отличаемся от оседлых существ из глинобитных хижин, от
презренных людей высохшей глины; они комки глины на пути, а мы
сами -- путь, мы его часть. Мне, как и многим из племени
бедуинов, ведомо искусство кийяфы.
-- Что такое кийяфа? -- спросил Ганс.
-- Умение читать пустыню. И не только пустыню, может, и саму
жизнь тоже, и ее письмена, сина. Я умею читать следы на песке;
отличаю следы верховых верблюдов от следов вьючных и след
верблюда от следа верблюдицы; я знаю, кто следовал в караване:
воины врага или мирные купцы. Я могу отличить след мусульманина
от следа неверного, след девственницы от следа женщины, след
рыжего муравья от следа черного. Невидимая для тебя тропа
светится передо мной даже в ночи. Мастер кийяфы -- а я отношусь
к таковым -- умеет найти воду и распознать ценные минералы и
самоцветы; я вижу сквозь землю, о чужеземец. Я читаю судьбы по
человеческим лицам и могу определить характер по расположению
родинок на теле.
Идущий позади хмыкнул.
-- Ты зря смеешься, Бу Фатиля, -- сказал проводник, -- мастер
кийяфы знает немало лишнего не только о прошлом, но и о будущем;
однако я считаю недостойным уклоняться от судьбы; все в руках
Аллаха, а Аллах велик.
-- Если ты говоришь правду, -- сказал Бу Фатиля, -- найди нам в
этих песках хоть один самоцвет.
-- Изволь, -- отвечал бедуин, -- но нам придется отклониться в
сторону и несколько задержаться в пути; однако, я полагаю, нам
спешить некуда.
Гансу было не вполне ясно, от чего они уклоняются, потому что
песок везде песок, и для него пустыня не была открытой книгою;
через некоторое время проводник остановился, вынул из-за пояса
короткую лопатку, бросил ее хозяину мушкета и, указуя перстом,
промолвил:
-- Копай тут.
Они с Гансом уселись поодаль и ждали. Долго копал Бу Фатиля,
дважды останавливался, говоря, что проводник, должно быть,
ошибся, но, наконец, лопата со скрежетом натолкнулась на некое
препятствие, и, вскрикнув, он вытащил из выкопанной
довольно-таки обширной и глубокой ямы кованый ларец. В ларце
было полно золотых монет, смарагдов, жемчуга, лала, иранской
зеленоватой с прожилками бирюзы, сапфиров и серебряных
браслетов.
-- Закопай яму, -- сказал проводник, -- не оставляй на теле
пустыни отметин.
-- Чье это? -- спросил Ганс.
-- Наше! -- отвечал Бу Фатиля.
-- Ты знал о кладе?
-- Я увидел его сквозь песок. Полагаю, кто-то из эль-аггадских
молодцов припрятал ларец давным-давно и не смог за ним
вернуться.
-- Как мы это разделим? -- спросил Бу Фатиля. -- Раз ты указал,
твоя доля должна быть большей, как ты думаешь?
-- Разделим поровну на троих, -- сказал проводник.
-- Нет! -- вскричал Ганс. -- Мне чужого богатства не надо! К
тому же, может быть, припрятавший клад был вором или
разбойником.
-- В Эль-Аггаде все воры, кроме младенцев, -- сказал проводник.
-- Возьми хоть один драгоценный камень на память, чужеземец.
Ганс выбрал нитку жемчуга для Анхен.
-- Недаром росли у нее в палисаднике маргаритки, -- сказал
Леснин.
-- При чем тут маргаритки? -- спросила я.
-- Маргаритас анте поркас, что означает "Метать бисер перед
свиньями". В оригинале-то не бисер, а жемчуг, "маргаритас".
-- После двух стоянок, -- а на последней проводник пел Гансу
бедуинские песни с одинаковым рефреном -- плачем по покинутым
стоянкам, по следу шатра и праху костра, -- они дошли до
Пальмиры, чьи золотистые стены и желтые капители колонн,
подобные кронам пальм, поднимались из желтого песка.
-- Вот цель твоего путешествия, сина, -- сказал Гансу проводник.
-- Прощай.
-- А разве вы не войдете в город?
-- Нет, -- отвечал проводник, -- мы обойдем город стороной и
пойдем дальше. Так, Бу Фатиля?
-- Все так, -- отвечал тот, ухмыляясь.
Через несколько дней в Пальмиру пришел караван, и один из купцов
поведал Гансу, что какой-то человек зарезал в пустыне
проводника, ограбил его и скрылся, даже не схоронив убитого,
должно быть, спешил; а у убитого в ладони зажат был лал, так,
верно, было что грабить. И на этом все, а про Пальмиру речь
пойдет дальше.
-- Ты, должно быть, и сам спешишь, тебе не терпится отыграться,
-- сказал Шиншилла, тасуя карты.
-- Сдавай, -- сказал Эммери.
Они увлеклись игрой, а я ускользнула в библиотеку.
У меня не выходило из головы зрелище, открывшееся мне, когда в
прошлый раз надела я темно-красную восточную маску, странный вид
библиотеки, изменившаяся комната;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14