Вибрировали струны лютни, ребаба и
каманджи, похожей на виолу, звучали цимбалы. Лютня была
пятиструнной, и четыре струны являли тело музыки: желтая
холерическая зир, алая сангвиническая масна, белая
флегматическая миснас, черная меланхолическая бам; была и пятая
струна, струна души, радужная струна, не имеющая цвета.
Постепенно у Ганса захватило дыхание, пульс то ускорялся, то
становился нитевидным, приливы слез следовали за взрывами
радости -- музыка погружала в наркотический транс. Один из
слушателей кричал: "Душа улетает, душа улетает!" -- бил себя по
лицу, рвал на себе одежду. Люди падали ничком, бились головой о
землю. А музыка и не думала прекращаться, ее бесконечный
неисповедимый повтор нес в себе нечто навязчивое и угрожающее.
Тут в толпе зародилось движение, толпа учуяла толчок извне,
расступилась с криками, и группа людей ворвалась в маленький
оркестр, избивая музыкантов палками и плетями.
-- Что они делают? -- спросил Ганс стоящего рядом старика. --
Кто они?
-- Они борются с шайтаном, сина, -- отвечал тот, -- они
правоверные из правоверных, и, по их мнению, верующий не должен
слушать звуков лютни.
Лютню борцы с шайтаном разломали вдребезги, та же участь
постигла и свирель, и дудочку, и тамбурин. Музыканты, прикрыв
головы руками, бежали; за ними следовали и слушатели.
Правоверные, покончив с последними виолами, в свою очередь
удалились, оставив от всей сцены обломки инструментов с жилами
струн да клочья одежды. Побрел восвояси и Ганс, в душе которого
еще звучали несуществующие ныне духовые, струнные и ударные, да
капо аль фине, и опять, и опять, и опять.
Вдалеке ревел осел, увидевший шайтана; но и петухи, узревшие
ангелов, тоже покрикивали, а одуревшие от музыки окраинные
лягушки кваканьем воздавали хвалу Аллаху.
-- Ля илла! -- сказал Леснин.
Принеся домой письма, я их спрятала -- от самой себя?
Удовольствие растягивала, что ли? -- и увидела на столе две
книги. Первую решила я Камедиарову не отдавать, мне не хотелось,
чтобы она оказалась у него, это могло, почему-то решила я,
повредить Хозяину. Я собиралась засунуть книжку без начала и
конца на верхнюю полку, где стояли множественные истрепанные
неотличимые томики приложений к "Ниве", пусть Камедиаров ищет,
если не лень; да не станет он искать, а я скажу -- забыла про
него, поставила на полку, не помню куда. Теперь, видимо,
предстояло мне врать на каждом шагу.
Я открыла книгу, принесенную Эммери. Картинка с лунатичкой либо
сомнамбуличкой в ночной рубашке, с закрытыми глазами и
распущенными волосами шляющейся по оконному карнизу, простирая
длани к луне. В тексте говорилось о сне. Шрифт несколько
назойливый, ярко-белая бумага, выходные данные отсутствуют;
похоже на русские книги, вышедшие в Париже, именуемые
"эмигрантскими изданиями". Главы предваряли эпиграфы; например,
такие мне попались: "...подверженный воздействию искусства
человек... с помощью увиденного (во сне) ... учится жизни".
Фридрих Ницше. "...два разъединенных художественных мира: мир
сновидения и мир опьянения..." Он же.
До восточной маски я, вероятно, пребывала, среди прочих ночных
посетителей квартиры Хозяина, в состоянии опьянения; а теперь и
сновидения черед настал.
И снова Ницше: "Чудесные иллюзии мира сновидений, создавая
которые, каждый человек действует как настоящий художник".
Уже и наяву начинала я действовать, как в сновидении: в
импровизации с Шиншиллой было нечто художественное, если это
можно так назвать.
"Я собирался написать труд, в котором сравнил бы сны
правоверного и сны неверных". Мухаммед Абу-Нимр ибн аль-Джебран.
"О сновидениях греков, несмотря на их литературу из этой сферы и
многочисленные истории о снах, мы можем говорить лишь
предположительно; ... а у греков, к стыду всех последующих
поколений, и в снах ощущалась логическая связь линий и
очертаний, красок и групп, последовательность сцен... грезящие
греки -- это Гомеры, и Гомер -- один из грезящих греков, мы
рассуждаем об этом в более глубоком смысле слова, чем если бы
наш современник, говоря о своем сне, осмелился сравнить себя с
Шекспиром". Ф. Ницше.
Цитат в сей хрестоматии, или, точнее, путеводителе по миру
сновидений, было великое множество, но большинство цитируемых
были мне неизвестны, их имена, кроме, разве что, Зигмунда
Фрейда, ничего мне не говорили.
Особо вникать в проблемы грез мне не хотелось. Однако меня и
прежде притягивали научно-популярные издания о волках или о
пчелах, об океанских приливах и именах народов мира, и не роман
лежал у меня в пятнадцать лет под подушкой, а "Охотники за
микробами" Поля де Крюи; и я продолжала чтение, сильно в суть не
вникая. Следовали рассуждения о снах овальных и квадратных,
причем вторые насылал на спящих синклит преисподней;
исследовались сонники, символика и семиотика сновидений;
сравнивались сны дикарей и цивилизованных граждан, стариков и
детей и тому подобное. В общем, скажи, каков твой сон, и я
скажу, кто ты.
Одна из страниц остановила меня в вялом передвижении по абзацам
и главам. "...два мира, -- читала я, -- видимый мир и мир
невидимый -- соприкасаются. Однако их взаимное различие так
велико, что не может не встать вопрос о границе их
соприкосновения. Она их разделяет, но она же их и соединяет..."
Я вспомнила разговор с Эммери, его слова о меже, и поняла,
почему именно эту книгу он случайно достал для меня с полки.
"...глубокий сон... не сопровождается сновидениями, и лишь
полусонное-полубодрственное состояние, именно граница между сном
и бодрствованием есть время, точнее сказать, время-среда
возникновения сновидческих образов".
Быстро прочла я, дивясь, несколько страниц, посвященных
обратному времени, характерному для сновидений, и мнимому
пространству.
"То, что сказано о сне, должно быть повторено с небольшими
изменениями о всяком переходе из сферы в сферу. Так, в
художественном творчестве душа исторгается из дольнего мира и
восходит в мир горний. Там без образов она питается созерцанием
сущности горнего мира, осязает вечные ноумены вещей и,
напитавшись, обремененная видением, нисходит вновь в мир
дольний. И тут, при этом пути вниз, на границе вхождения в
дольнее, ее духовное стяжание облекается в символические образы
-- те самые, которые, будучи закреплены, дают художественное
произведение. Ибо художество есть оплотневшее сновидение".
Где же я слышала прежде о взаимодействии реального мира и
мистического? Выготский! Он так о "Гамлете" написал в своей
"Психологии искусства" (наши студенты ее читали запоем)! По его
словам, трагедия написана именно о взаимодействии миров, и по
сравнению с тенью отца Гамлета, с посланцем иного мира, всё --
"слова, слова, слова", и принц датский медлит, оцепенев,
охваченный печалью и холодом нездешним. Я закрыла книгу о снах,
открыла снова, как бы гадая, и взгляд вырвал из текста строчку:
"Маска выдохлась, и в ее труп вселились чуждые, уже не
причастные религии силы".
Больше я читать не могла и не хотела. Как тень, пошла я в
институт, занятия чуяли наступление каникул, кое-как
отзанималась я живописью, поприсутствовала на истории искусств,
чирикая профили на полях тетради, молча и механически отработала
в гипсомодельной мастерской, потом бродила по Летнему саду,
словно ища неизвестно кого, надеясь встретить. Если Хозяин и
вправду был человеком порога, человеком межи, и оба мира были
ему равно свои или одинаково чужие, становилась понятна
сквозившая даже в смехе его -- а он любил посмеяться -- глубокая
гамлетовская грусть. Впрочем, если он всего-навсего явился из
осьмнадцатого столетия, за три милых века можно было всякой
всячины навидаться, к веселью не располагающей, да еще с
количественным, на несколько жизней, перебором.
Грустью веяло от мерцающих белонощной белизной статуй Летнего
сада. Раньше их общество успокаивало и утешало меня. В их
компании обретала я душевное равновесие, веселье, уверенность в
себе; они тоже были ночные любимцы, брезжащие в июньской листве
копии римских копий; но они молчали, и во мне все молчало и
померкло, и, потеряв надежду автоматически прийти в хорошее
настроение, возрадоваться по привычке на второй скамейке боковой
аллеи, я оставила и Януса, и Беллону, и Лето медитировать под
сенью кленов и лип и поплелась нехотя, как старая лошадь в
стойло, по Фонтанке.
Флер рождественского праздника, пронизывающий воздух ночных
посиделок, растаял. Несмываемая тень вишневой маски застилала
мне жизнь. Восприятие ли мое изменилось, я ли сама, но в каждой
реплике слышались фальшивые ноты; может, из-за собственного
вранья слух у меня на них обострился, или видела я изнанку, швы,
где мерещились мне прежде праздничные одежды. Должно быть,
прежнее желание постоянно присутствовать на рождественском
празднике тоже грешило противу правды, было нескромным и
нелепым, и теперь за тягу к круглогодичному карнавалу
приходилось расплачиваться.
-- О чем вы так задумались, Ленхен? -- спросил Сандро.
-- Мне стало жаль дьявола, ему так мучительно скучно с людьми.
Эммери перестал качаться в качалке, отвлекся от зрелища оконного
проема и воззрился на меня.
-- Сколько раз я просил не поминать его к ночи, -- сказал
Хозяин.
-- К утру, -- отвечала я чуть не плача.
-- Ну, всё, всё, -- сказал Сандро, -- не наливайте ей больше
ликера. Лена, со следующего понедельника мы с вами вступаем в
общество трезвенников. Иначе нам грозит круглосуточное похмелье
на всю пятилетку. Не возражайте. Сядьте на диван, Шиншилла,
уступите даме уголок поуютней. Вот уже золотую лютню солнца
убрали в футляр запада и достали из чехла востока серебряный
ребаб месяца, и взошла звезда Зуххаль, ввергая в небесную сферу
принадлежащее ей седьмое небо. Ганс продолжал идти куда глаза
глядят по улицам и улочкам Пальмиры, пока не догнал одного из
изгнанных музыкантов, вытирающего лицо рукавом изодранной
одежды, лишившегося лютни, барбитона либо каманджи. Ганс
похвалил игру бывшего оркестра и подивился борьбе верующих с
музыкой.
-- О! -- воскликнул лютнист без лютни. -- Я и сам принял ислам и
уважаю правоверных: но мне непонятны ничего не ощущающие при
звуках музыки, считающие два различных напева одним и не
отличающие воя волка от воя шакала. Прав мудрец, говоривший:
общества подобных людей следует избегать, ибо лишены они
признаков человеческого и к роду людскому не принадлежат; к тому
же у всякого, на кого музыка не действует, расстроено здоровье:
он нуждается в лечении.
-- Может, расправившимся с вами не нравится состояние ваших
слушателей, впадающих в исступление? Не скрою, -- сказал Ганс,
-- в музицировании вашем присутствовало нечто чародейское, я и
сам чувствовал сильное сердцебиение и подступающие слезы.
-- О чужеземец! -- сказал музыкант. -- Музыка -- удел духа;
возможно, человеку надлежит сдерживаться и не проявлять тревоги,
тоски или радости, возникающих в нем, благодаря напевам, столь
бурно; видимо, у некоторых силы телесные выходят из повиновения,
силы душевные не справляются с ними, и в этом есть нечто
неподобающее. Слышал ли ты про ходжу Джунайда?
-- Нет, -- отвечал Ганс.
-- Как-то раз в присутствии ходжи Джунайда, да освятит Аллах
могилу его, некий дервиш издал вопль отчаяния во время пения.
Ходжа Джунайд гневно глянул на вскрикнувшего, и дервиш накрыл
голову своей власяницей. Пение длилось долго, и когда подняли
власяницу, под ней оказалась лишь кучка пепла. Звуки музыки
разожгли пламя тоски в дервише, а, повинуясь гневному взору
ходжи Джунайда, он заключил в себе языки огня, не позволяя им
более вырываться наружу.
Ганс вздохнул.
-- Согласись, -- сказал он, -- тут тоже без чародейства не
обошлось.
-- Многие говорят, -- сказал музыкант, -- в голосах барабанов
чудится смех Иблиса, ибо он сам их и изобрел и, изготовив,
смеялся над людьми, которым предстоит наслаждаться звуками
ударных. Я-то играл на струнных, обязанных своим происхождением
обезьяне и тыкве. Но в ближайшее время вряд ли я добуду себе
лютню, барбитон либо ребаб. Похоже, придется мне
довольствоваться тростниковой дудочкой.
-- А я так очень люблю духовые инструменты! -- с воодушевлением
крикнул Ганс. -- Я их люблю за то, что связаны они с
человеческим дыханием, и за разнообразие издаваемых ими звуков,
родственных птичьему щебету, свисту ветра и трубному гласу
ангелов.
-- Хорошо ты сказал, сина, ты прав. Куда ты сейчас
направляешься?
-- Никуда. Я никого не знаю в Пальмире и никогда не бывал тут
прежде.
-- Мы дошли до моего дома и, если хочешь, могли бы лечь спать на
крыше, никого не беспокоя.
Ганс уже знал, что на Востоке принято спать под открытым небом
таким образом, и даже правители частенько спали на плоских
крышах своих дворцов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14