Где-то под Ёнчёпингом, в самый глухой ночной час, он остановился поспать. Но перед тем, как продолжить путь, он закопал фомку и отвертку во мху. Он помнил это совершенно точно. И все равно не был уверен. Он уже ни в чем не был уверен.
Он стоял у окна и смотрел на Аллегатан. В квартире под ним старенькая фру Хоканссон играла на пианино. Это повторялось ежедневно, кроме воскресений. Ровно час, между четвертью двенадцатого и четвертью первого, она играла на пианино. Всегда одну и ту же пьесу. У них в полиции был следователь, интересовавшийся классической музыкой. Когда Стефан попытался напеть ему пьесу из репертуара фру Хоканссон, он тут же сказал, что это Шопен. Потом Стефан купил компакт-диск, где среди прочего была эта самая мазурка. Несколько раз, днем, приходя с ночного дежурства, Стефан пытался поставить диск как раз в тот момент, когда фру Хоканссон садилась за пианино. Но ни разу ему не удалось добиться, чтобы обе интерпретации совпали.
Теперь она снова сидела за пианино. В моем сумбурном мире фру Хоканссон – единственная опора, она надежна и постоянна, подумал он. Он снова глянул на улицу. Самодисциплина, которую он всегда рассматривал как нечто само собой разумеющееся, куда-то исчезла. Как мог он пуститься на это безумное предприятие – забраться в квартиру Веттерстеда? Даже если он не оставил никаких следов, даже если он ничего оттуда не вынес. Кроме, конечно, фактов, которых ему лучше было бы не знать.
Он позавтракал и собрал грязное белье, чтобы захватить его к Елене. В подвале его дома тоже была прачечная, но он ею почти никогда не пользовался. Потом он достал из комода фотоальбом и сел на диван. Этот альбом подарила ему мать, когда ему исполнился двадцать один год. С самого детства Стефан помнил старинный деревянный фотоаппарат у них в доме. Потом отец покупал новые камеры, и последние снимки в альбоме были сделаны уже «минолтой». Снимал всегда отец, мать к фотоаппарату не притрагивалась. Но отец при всякой возможности пользовался автоспуском. На снимках всегда Стефан в середине, мать слева, отец справа. У отца всегда немного напряженное лицо – он торопился успеть занять место, пока не сработал автоспуск. Иногда это ему не удавалось – Стефан запомнил эпизод из детства, когда на пленке оставался только один кадр, отец нажал автоспуск, побежал к ним – и споткнулся. Он перелистал альбом. Тут были и сестры, они всегда стояли рядом, и мать, она на всех снимках смотрит прямо в объектив.
Знают ли сестры, кем был отец? – спросил он себя. Скорее всего, нет. А что знала мать? Думала ли она так же, как и он?
Он начал просматривать альбом медленно, снимок за снимком.
В 1969 году ему семь лет. Он в первый раз идет в школу. Цвета заметно поблекли. Но он помнит, как гордился своей темно-синей курточкой.
1971 год. Ему девять. Летний день. Они поехали в Варберг и сняли маленький домик на острове Еттерён. Полотенца на камнях, транзисторный приемник. Он даже запомнил музыку, которую передавали, когда отец снимал – «Плыви в лунном серебре», наверное, потому, что отец назвал пьесу как раз в тот момент, когда нажимал затвор. Это была идиллия – отец, мать, он и две девочки-подростка, его сестры. Яркое солнце, резкие тени. Но цвета тоже поблекли.
Снимки – это только поверхность, подумал он. Под этой поверхностью скрывается что-то другое. Мой отец жил двойной жизнью. Может быть, по ночам, когда все спали, он шел к скалам и кричал «Хайль Гитлер»? Может быть, там, на Еттерёне, в других домиках жили люди, которых он навещал, и они вели долгие разговоры о Четвертом рейхе, время которого, как они надеялись, раньше или позже наступит? Когда Стефан рос, в шестидесятые – семидесятые годы, никто не говорил о нацизме. Единственное, что он мог припомнить, как школьные приятели иногда шипели «жидовская морда» вслед чем-то не понравившемуся им пареньку, который даже и евреем-то не был. Иногда кто-то малевал свастику на стенах в уборной, и сторожа, ругаясь, ее отскребали. Но чтобы существовало какое-то нацистское движение, он припомнить не мог. Нацизм для него был историей.
Снимки вызывали воспоминания. Они были как камушки, по которым он прыгал вперед, в жизнь. Но он вспоминал и другое, чего не было на снимках.
Тогда ему было, скорее всего, лет двенадцать. Он мечтал о новом велосипеде. Отец не был скуп, но потребовалось немало времени, чтобы убедить его, что старый никуда не годится. Наконец, он сдался, и они поехали в Бурос.
В магазине им пришлось подождать – какой-то папа тоже покупал сыну велосипед. Он очень плохо говорил по-шведски. Прошло немало времени, прежде чем они удалились, ведя за рога новый велосипед. Хозяин магазина, ровесник отца, извинился, что заставил их ждать, и сказал:
– Югославы. Их все больше и больше.
– Что им здесь делать? – спросил отец. – Их давно пора отправить домой. Им нечего делать в Швеции. Нам финнов хватает. Я уже не говорю о цыганах. Тех просто надо давить.
Стефан запомнил это слово в слово. Он не придумал это потом – отец сказал именно так, и продавец промолчал. «Тех просто надо давить». Он, может быть, улыбнулся или кивнул, но промолчал. Не возразил. Потом они купили велосипед, привязали его к багажнику на крыше и вернулись в Чинну. Он помнил все очень ясно. А как среагировал он сам? Он был весь поглощен новым велосипедом. Он даже помнит запах в магазине – пахло резиной и машинным маслом. Но кое-что в глубине колодца памяти он все-таки обнаружил. Он все-таки как-то среагировал. Скорее всего, не на то, что отец предложил давить цыган и высылать югославов, а на то, что отец впервые высказал какое-то политическое мнение. Это было необычно.
Он не мог припомнить, чтобы в доме обсуждали что-то, кроме того, что приготовить на обед, что надо подстричь газон, какого цвета выбрать клеенку для кухни.
Правда, было исключение. Музыка. О музыке говорили много. Отец слушал исключительно старые джазовые записи. Он безуспешно пытался заставить Стефана слушать и восхищаться музыкантами, имена которых он помнил и сейчас. Кинг Оливер, корнетист, вдохновлявший Луи Армстронга. Когда он играл, то прикрывал пальцы носовым платком, чтобы другие трубачи не могли перенять его приемы. Кларнетист по имени Джонни Дудс. И конечно, великий Бикс Байдербекке. Раз за разом отец заставлял его слушать старые, поцарапанные пластинки, и Стефан притворялся, что ему нравится, что он в восторге, чего и добивался отец. Тогда было легче выпросить у него новый настольный хоккей или что-нибудь еще, чего в тот момент так хотелось. Но с большим удовольствием он слушал музыку, которую любили сестры. Иногда «Битлз», но чаще всего – «Роллинг Стоунз». Отец считал, что дочери для музыки потеряны, но сына он еще надеялся спасти.
В молодости он сам играл джаз. В гостиной на стене висело банджо. И он иногда играл на нем. Только аккорды, ничего другого. Банджо было марки «Левин», у него был очень длинный гриф. Очень дорогая штука, объяснил как-то отец, сделана в 20-е годы. Была и фотография ансамбля, в котором в молодости играл отец. Он назывался «Бурбон Стрит Бэнд» и состоял из контрабаса, трубы, кларнета, тромбона и ударных. И отец на банджо.
Так что о музыке в доме говорили. Но никогда не касались опасных тем, способных вызвать у отца взрыв ярости. Сколько он помнил свою юность, он постоянно боялся этих непредсказуемых вспышек гнева.
Но на этот раз они поехали в Бурос покупать велосипед, и отец впервые заговорил о чем-то ином, а не об этой отвратительной поп-музыке. Разговор шел о людях, о самом их существовании. «Тех надо давить». Он вспомнил, что было дальше.
Он сидел на переднем сиденье и в боковом зеркале видел, как новый велосипед покачивается на крыше.
– Почему цыган надо давить? – спросил он.
– Потому что это не люди, – ответил отец. – Они стоят ниже нас, они не такие, как мы. Если мы не наведем порядок в стране, все пойдет прахом.
Он помнил эти слова совершенно точно. Но было и другое. Память о памяти. Память о том, что его обеспокоили слова отца. Он не думал о том, что случится с цыганами, если они откажутся покинуть страну. Он беспокоился за себя. Если отец прав, то он тоже должен думать так же – что цыган надо давить.
На этом воспоминание кончалось. Он совершенно не помнил, о чем еще они говорили по дороге. Следующая картинка, которую ему удалось вызвать в памяти – мать встречает их во дворе и восхищается новым велосипедом.
Зазвонил телефон. Он вздрогнул, отложил альбом и взял трубку.
– Это Олауссон. Как ты себя чувствуешь?
Стефан почему-то был уверен, что звонит Елена. Он собрался с мыслями.
– Понятия не имею, как я себя чувствую. Хожу туда-сюда и жду.
– А ты в состоянии зайти?
– А что случилось?
– Так, ерунда. Когда ты сможешь быть?
– Через пять минут.
– Ну, скажем, через полчаса. Проходи прямо ко мне.
Стефан положил трубку. Олауссон не смеялся. Неужели Кальмар? – подумал он. Взломанная дверь, полицейские в Кальмаре задают вопросы. Оказывается, коллега, некий полицейский из Буроса был тут с неожиданным визитом. Может быть, он знает что-нибудь о взломе? Давайте-ка позвоним в Бурос и спросим.
Он внезапно вспотел. Он знал, что следов не оставил и доказать, что это именно он был в квартире Веттерстеда, невозможно. Но он будет вынужден говорить с Олауссоном и ни словом не сможет обмолвиться о содержимом коричневой папки из письменного стола Веттерстеда.
Телефон снова зазвонил. На этот раз – Елена.
– Разве ты не собирался приехать?
– У меня тут дела. Закончу и приеду.
– Какие это у тебя дела?
Он чуть не швырнул трубку.
– Мне надо на работу. Поговорим потом. Пока. Он был не в состоянии отвечать на вопросы.
Ему предстоял разговор с Олауссоном, и надо было придумать что-то похожее на правду.
Он подошел к окну и прорепетировал еще раз придуманную накануне версию. Проверил, чтобы все сходилось по времени. Потом надел куртку и пошел в полицию.
Он остановился, чтобы поздороваться с девушками в приемной. Никто не спросил, как он себя чувствует, из чего он немедленно сделал вывод, что все уже знают, что у него рак. Ответственный дежурный по фамилии Корнелиуссон тоже вышел его поприветствовать. Никаких вопросов ни о какой опухоли, ничего. Он вошел в лифт и нажал кнопку этажа, где находился кабинет Олауссона. Дверь в кабинет была полуоткрыта. Он постучал и услышал, как Олауссон что-то крикнул в ответ. Каждый раз, когда Стефану предстояло встретиться с Олауссоном, он загадывал, какой на том будет галстук. Олауссон был известен своими эксцентричными галстуками, и по рисунку, и по сочетанию цветов. Но на этот раз галстук был скромный, темно-синий. Стефан сел, и Олауссон тут же начал смеяться.
– Мы сегодня утром задержали взломщика. Большего кретина в жизни не видел. Ты же знаешь радиомагазин на Эстерлонггатан, чуть не доходя Южной площади? Он взломал заднюю дверь. Пока он трудился над замком, ему стало жарко. Он снял куртку и повесил. И в спешке забыл. А в кармане куртки – права, и даже визитные карточки. Этот сукин сын даже визитки напечатал! Он себя называет «консультант». Оставалось поехать домой и взять его. Он спал. Даже не вспомнил про куртку.
Олауссон замолчал. Стефан набрал в легкие воздуха. Лучше он сам начнет.
– Что ты хотел?
Олауссон покопался в бумагах на столе и вытащил несколько факсов:
– В общем, ерунда. Вот это пришло от коллег из Кальмара.
– Я там был, если тебе интересно.
– О том и речь. Ты был на Эланде у человека по имени Веттерстед. Где-то я слышал эту фамилию.
– Его брат был министром юстиции. Его убили несколько лет назад в Сконе.
– Вот оно что! Да-да, ты прав, я припоминаю. А что там произошло?
– Какой-то мальчишка. Насколько я помню из газет, он потом покончил с собой.
Олауссон задумчиво кивнул.
– А что случилось? – спросил Стефан.
– По-видимому, ночью кто-то взломал квартиру Веттерстеда в Кальмаре. И один из соседей утверждает, что ты там был днем. Его описание сходится с тем, что дал Веттерстед.
– Конечно, я там был. Я искал Веттерстеда. Вышел какой-то старик и объяснил, где его искать – на даче на Эланде.
Олауссон положил бумаги:
– Я так и думал.
– Что ты так и думал?
– Что есть объяснение.
Стефан сделал вид, что удивился:
– Какое объяснение? Кто-то считает, что это я взломал квартиру? Я же нашел его на Эланде!
– Это всего-навсего вопрос. Только и всего.
Стефан решил не выпускать инициативы. Иначе все будет выглядеть подозрительно.
– Это все?
– В основном.
– Меня в чем-то подозревают?
– Вовсе нет. Значит, ты искал Веттерстеда, а его не было дома?
– Я думал, что звонок не работает, и крепко постучал в дверь. Вероятно, не помню точно, у меня мелькнула мысль, что он вполне может быть глуховат – ему же далеко за восемьдесят. Сосед услышал стук.
– И ты поехал к нему на Эланд?
– Ну да.
– А оттуда домой?
– Не сразу. Я просидел несколько часов в библиотеке. Потом останавливался под Ёнчёпингом – поспать.
Олауссон кивнул.
– Послушай, – сказал Стефан, – будь у меня планы вернуться и взломать квартиру Веттерстеда, ей-богу, я не стал бы днем барабанить в его дверь и привлекать внимание всех соседей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57