В результате 10 июня разгневанный самозванец уведомил москвичей, что войдет в столицу лишь тогда, когда его враги будут истреблены до последнего. В первую очередь толпа бросилась искать Иова.
О происшедшем согласно рассказывают сам патриарх, а также автор «Нового летописца» и публикуемой в этой книге «Истории…». Иов ожидал убийц в Успенском соборе, привычно готовясь к совершению литургии. Толпа с оружием и дрекольем ворвалась в собор и в царские палаты, разламывая на куски позолоченные фигуры Христа, Богородицы и архангелов, приготовленные для украшения ковчега Господней плащаницы. Иова вытолкали из алтаря и, избивая, поволокли на Красную площадь, к Лобному месту.
Здесь произошла заминка. Соборные клирики, разбежавшиеся во все церковные двери, опомнились и подняли громкий крик, с плачем умоляя толпу опомниться и оставить беснование. Бесчестившие и зверски избивавшие патриарха тоже завопили еще громче, «ругаясь без милости сурово и бесчеловечно». Убийцы кричали, что терзают Иова за то, что он «наияснейшего царевича Димитрия росстригой называет!».
Огромная толпа заволновалась: одни стремились убить Иова, другие боялись такого согрешения; «и распрение было лютое в народе». Когда более сплоченные сторонники убийства начали одолевать, из Кремля донеслись крики: «Вельми богат Иов патриарх!» Это кричали сторожа, приставленные сторонниками Лжедмитрия охранять патриарший двор. Злодеи растерялись – то ли довершать свое дело, то ли спешить к грабежу, – и умеренная часть толпы получила преимущество.
С воплями: «Богат, богат Иов патриарх! Идем и разграбим имения его!» – самые опасные злодеи бросились на патриарший двор, в скором времени разломав и разграбив все, что Иов накопил в келейной и домовой казне. Тем временем агенты Лжедмитрия, столь ловко изменившие ситуацию, извлекли патриарха из толпы и отвели в Успенский собор. Самозванец не мог позволить себе начинать царствование с убийства московского первосвятителя!
Он желал лишь низложения непокорного патриарха и удаления его с политической авансцены. Посланцы Лжедмитрия, объявив Иову, что его решено сослать «под начал», то есть в монастырское заточение, даже спросили, где он хочет оказаться. Патриарх, конечно, выбрал свое «обещание» – Старицкий Успенский монастырь, где он принимал пострижение и начинал карьеру и где хотел бы, по монашескому обычаю, закончить свои дни.
Процедура низведения с патриаршего престола прошла мирно. Иов сам снял с себя панагию – знак епископской власти – и положил к образу Богородицы Владимирской. Ему не мешали произнести слезную молитву и даже повторить обличение новой власти. Иов говорил перед иконой, пока 19 лет носил святительский сан, что «сия православная християнская вера нерушима была, ныне же грех ради наших видим на сию православную християнскую веру находящую (веру) еретическую!»
После продолжительной молитвы с Иова сняли и так разодранное святительское платье и надели простую черную ризу, усадили в приготовленную телегу и без промедления отослали в Старицу под конвоем. Впрочем, заточение было не тяжким. Молодой, но уже прославившийся смирением успенский архимандрит Дионисий, приняв от приставов указ Лжедмитрия содержать бывшего патриарха «в озлоблении скорбном», на славу угостил их и отпустил с честью. Сам же архимандрит и не думал подчиняться указу, предоставив Иову полную свободу и оказывая всяческое почтение.
Наличие у приставов указа Лжедмитрия еще раз подтверждает, что самозванец отнюдь не хотел допустить убийства патриарха, а суровость указа лишний раз свидетельствует о твердости позиций, которые занимал Иов. Свою неизменную верность Годуновым он еще раз подтвердил в 1607 году, когда уже отошел в небытие первый Лжедмитрий и пронеслась над Россией крестьянская война Болотникова, на престоле сидел Василий Шуйский (давний знакомый!), а на горизонте маячили новые самозванцы.
Именно от известного верностью Иова народ, по замыслу Шуйского и патриарха Гермогена, должен был получить «прощение и разрешение» за нарушение крестного целования Борису, его жене и детям. К чести Иова, он повторил публично все доводы, которые составлял когда-то в защиту самодержавия Годуновых. Исполнив в Москве эту трудную для больного старика миссию, бывший патриарх вернулся в родной монастырь и через четыре месяца тихо скончался.
«Праведным судом Божиим не стало святейшего Иова патриарха Московского и всея Руси лета 7115 (1607) месяца июня в 19 день». Тело его было погребено у церкви Успения Пресвятой Богородицы близ западных дверей с правой стороны, отпевали митрополит Крутицкий Пафнутий и архиепископ Тверской Феоктист. Над могилой архимандрит Дионисий воздвиг склеп в виде часовенки. По словам Дионисия, Иов «не боялся никакого озлобления, ни глада, ни жажды, ни смерти».
Была в судьбе Иова своя удивительная закономерность: поступки, которые он совершал, в отдаленном будущем вели к катастрофе, слова, которые произносил, со временем становились зловещими, он стремился отстаивать то, что уже незримо было обречено на гибель. Так, Иов покрыл Годунова в расследовании смерти царевича Дмитрия – но образ царевича восстал колоссальной тенью над Россией. Воздвигнутый Иовом трон Бориса Федоровича рассыпался в прах, погребая под своими обломками семью Годуновых. Все запрещенное в крестоцеловальной записи (присяге) новому царю было вскоре совершено, самые страшные опасения Иова сбылись. То, что он хотел спасти, – гибло, то, о чем он писал, – таинственно изменяя суть, воплощалось в жизнь…
Часть вторая
ПАСТЫРЬ «ЛОЖНОГО ЦАРЯ»
Глава первая
СНИСХОДИТЕЛЬНЫЙ ИГНАТИЙ
1. Размышления в узилище
Вторую неделю Василий Иванович Шуйский поил из государевых погребов стрельцов и всенародство. Пьяная толпа радовалась угощениям и подаркам, с большим чувством проклинала ложного царя Дмитрия, чей растерзанный труп валялся на Лобном месте, и славила нового царя Василия Шуйского. Чернь рукоплескала выездам щедрого государя и браталась с выпущенными из тюрем уголовниками. Лучшие люди города молчали, пораженные наглостью новых властей. Весенний воздух быстро очистился от запаха пепелищ, трупы зарезанных уже упокоились в братских могилах, избежавшие погромов дворяне и купцы перевели дух и со злорадством смотрели на не столь удачливых соседей, пустивших на постой поляков и поплатившихся за то имуществом, честью жен и дочерей, жизнями близких.
Пьяные вопли гулявшей в Кремле толпы были слышны и в келье Чудова монастыря, где был затворен лишенный святительского сана бывший патриарх Игнатий. Он слишком много повидал на своем веку, чтобы удивляться легкости, с которой умы многих россиян приспособились к мгновенной крутой перемене власти. Старый грек нисколько не обольщался насчет человеческих нравов. Еще с юности, в Греции, наблюдал он, как способствовали возвышению взятки турецким властям, доносы мусульманам на своих собратий. Игнатий не любил вспоминать времена, когда постепенно достиг он кафедры епископа Ериссо и святой горы Афон, и еще менее – кошмарный момент бегства от подкупленных соперников турецких властей.
Начать все сначала искушенный грек попытался в Риме, куда прибыл без гроша за душой после преисполненного приключений путешествия. Однако в Риме Игнатий понял, что весь его прошлый горький опыт глубоко провинциален. Интриги и разврат папского двора оказались выше его разумения. Не прельстила Игнатия и перспектива оказаться участником развернувшейся в Европе борьбы за веру. Костры инквизиции пылали столь ярко, что казалось, именно они развеяли мрак средневековья.
Но даже костоломная машина инквизиции казалась Католической церкви недостаточно действенной. В религиозных войнах противников стали истреблять поголовно. Притеснения христиан турками показались Игнатию добродушной отеческой заботой по сравнению с тем, что творили в Европе христиане друг против друга.
Игнатия все больше стали интересовать рассказы о далекой России: о набожности и щедрости нового царя Федора Иоанновича и правителя Бориса Годунова. Правда, путешествие в Россию было очень опасно, дороги кишели разбойниками, но обетованная земля упокоения от смертоубийственной и душегубительной борьбы за веру была слишком притягательна.
Господи, думал тогда Игнатий, какие-то десятки инквизиторских костров за столетие, какие-то сотни замученных монахов и тысячи священников: более мирного места на земле быть не может! Мысль о сказочном богатстве Русской Церкви подхлестывала грека, хитроумно обошедшего все опасности на пути в Москву, куда он прибыл в 1598 году, как посланец константинопольского патриарха на царское венчание Бориса Годунова.
Начать карьеру заново было бы значительно проще среди простоватых россиян, только открывающих для себя тонкости настоящей интриги, если бы не их предубеждение к представителям греческого духовенства. Не раз и не два Игнатию приходилось негодовать против упорного самодовольства русских иерархов, не принимавших, правда, в расчет национальность, но считавших свою поместную Церковь главным, а то и единственным столпом мирового православия. С удовольствием поддерживая и продвигая новокрещеных с недавно занятых территорий, духовные сановники России считали христиан других исповеданий некрещеными и даже подумывали, не следует ли заново принимать в лоно Церкви единоверных пришельцев с Востока.
Как бы то ни было, Игнатий постепенно укреплял свои позиции в греческой колонии в Москве и при дворе патриарха Иова. Его подчеркнутая мягкость и уступчивость, свойственное грекам почтение к светским властям не прошли мимо внимания царя Бориса Годунова и в конце концов принесли долгожданный плод. В 1603 году, в последний год великого голода, Игнатий с удовольствием избавился от приставки «экс» при своем епископском сане, заняв кафедру Рязанскую и Муромскую. К этому времени грек избавился и от многих иллюзий относительно православного самодержавного Российского государства и отнюдь не считал его обетованным местом упокоения.
В волнах гражданской войны на окраине Дикого поля, весьма опасной не столько татарскими набегами, сколько буйством десятилетиями сбегавшегося сюда от властей населения, архиепископ Игнатий надеялся прожить, не вступая в борьбу за чьи-либо интересы и не связываясь ни с одной из противоборствующих сторон. Служить, как искони повелось у греческого духовенства, самодержавной власти, не проявляя политической инициативы, – вот был камень или даже целый утес, на котором Игнатий планировал основать свое благополучие. Однако в условиях, когда сама самодержавная власть была спорной, благополучие представлялось довольно шатким и неустойчивым.
Патриарх Иов громил самозванца архиерейским словом, изобличая в нем агента Речи Посполитой и Римского Папы, вторгшегося с чужеземной армией для сокрушения православной веры и царства. Но Лжедмитрий шел по святой Руси, принимая присягу восторженно встречавших его городов и весей. «Встает наше красное солнышко, ворочается к нам Дмитрий Иванович!» – кричал народ, счастливый чудесным спасением доброго и законного царя.
Ни победы, ни поражения Дмитриева войска ничего не меняли. Даже бунт большей части польской шляхты, ушедшей от самозванца в Речь Посполитую, никак не сказался на его триумфальных успехах. Русские люди по обе стороны границы с нетерпением ждали избавителя от всех бедствий. Крестьяне и холопы, работные люди и зажиточные горожане, казаки и дворяне равно чаяли прихода спасителя от нищеты и неправды. Посадские люди и стрельцы вязали верных Борису Годунову воевод и присылали их в стан царя Дмитрия Ивановича, священники служили торжественные молебны в освобожденных его именем городах и крепостях.
Напрасно царь Борис омрачил последние свои дни кровожадными приказами карателям. Для истребления сторонников Дмитрия приходилось вырезать целые волости, «не токмо мужей, но и жен и беззлобливых младенцев, сосущих млека». Призванные Борисом татары убивали даже скот, жгли все, что могло гореть, зверски пытали мирных жителей, но волна восстания против кровопийственной власти неодолимо катилась по Северской земле к центру Руси. Борисовы войска разбегались – кто к Дмитрию, кто по домам.
Патриарх Иов, воспрянувший от многолетнего сна, крепко держал церковную иерархию на стороне Бориса. «Мы судили и повелели, – писал царь Московский, – чтобы все патриаршие, митрополичьи, архиепископские, епископские и монастырские слуги, сколько их ни есть годных, немедленно собравшись, с оружием и запасами шли в Калугу (где собиралась новая рать против самозванца. – А. Б.); останутся только старики да больные». Но белое духовенство массой шло вместе с восставшей паствой, и вскоре епархиальным архиереям предстояло решать, оставаться или нет с возмутившимся духовным стадом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51
О происшедшем согласно рассказывают сам патриарх, а также автор «Нового летописца» и публикуемой в этой книге «Истории…». Иов ожидал убийц в Успенском соборе, привычно готовясь к совершению литургии. Толпа с оружием и дрекольем ворвалась в собор и в царские палаты, разламывая на куски позолоченные фигуры Христа, Богородицы и архангелов, приготовленные для украшения ковчега Господней плащаницы. Иова вытолкали из алтаря и, избивая, поволокли на Красную площадь, к Лобному месту.
Здесь произошла заминка. Соборные клирики, разбежавшиеся во все церковные двери, опомнились и подняли громкий крик, с плачем умоляя толпу опомниться и оставить беснование. Бесчестившие и зверски избивавшие патриарха тоже завопили еще громче, «ругаясь без милости сурово и бесчеловечно». Убийцы кричали, что терзают Иова за то, что он «наияснейшего царевича Димитрия росстригой называет!».
Огромная толпа заволновалась: одни стремились убить Иова, другие боялись такого согрешения; «и распрение было лютое в народе». Когда более сплоченные сторонники убийства начали одолевать, из Кремля донеслись крики: «Вельми богат Иов патриарх!» Это кричали сторожа, приставленные сторонниками Лжедмитрия охранять патриарший двор. Злодеи растерялись – то ли довершать свое дело, то ли спешить к грабежу, – и умеренная часть толпы получила преимущество.
С воплями: «Богат, богат Иов патриарх! Идем и разграбим имения его!» – самые опасные злодеи бросились на патриарший двор, в скором времени разломав и разграбив все, что Иов накопил в келейной и домовой казне. Тем временем агенты Лжедмитрия, столь ловко изменившие ситуацию, извлекли патриарха из толпы и отвели в Успенский собор. Самозванец не мог позволить себе начинать царствование с убийства московского первосвятителя!
Он желал лишь низложения непокорного патриарха и удаления его с политической авансцены. Посланцы Лжедмитрия, объявив Иову, что его решено сослать «под начал», то есть в монастырское заточение, даже спросили, где он хочет оказаться. Патриарх, конечно, выбрал свое «обещание» – Старицкий Успенский монастырь, где он принимал пострижение и начинал карьеру и где хотел бы, по монашескому обычаю, закончить свои дни.
Процедура низведения с патриаршего престола прошла мирно. Иов сам снял с себя панагию – знак епископской власти – и положил к образу Богородицы Владимирской. Ему не мешали произнести слезную молитву и даже повторить обличение новой власти. Иов говорил перед иконой, пока 19 лет носил святительский сан, что «сия православная християнская вера нерушима была, ныне же грех ради наших видим на сию православную християнскую веру находящую (веру) еретическую!»
После продолжительной молитвы с Иова сняли и так разодранное святительское платье и надели простую черную ризу, усадили в приготовленную телегу и без промедления отослали в Старицу под конвоем. Впрочем, заточение было не тяжким. Молодой, но уже прославившийся смирением успенский архимандрит Дионисий, приняв от приставов указ Лжедмитрия содержать бывшего патриарха «в озлоблении скорбном», на славу угостил их и отпустил с честью. Сам же архимандрит и не думал подчиняться указу, предоставив Иову полную свободу и оказывая всяческое почтение.
Наличие у приставов указа Лжедмитрия еще раз подтверждает, что самозванец отнюдь не хотел допустить убийства патриарха, а суровость указа лишний раз свидетельствует о твердости позиций, которые занимал Иов. Свою неизменную верность Годуновым он еще раз подтвердил в 1607 году, когда уже отошел в небытие первый Лжедмитрий и пронеслась над Россией крестьянская война Болотникова, на престоле сидел Василий Шуйский (давний знакомый!), а на горизонте маячили новые самозванцы.
Именно от известного верностью Иова народ, по замыслу Шуйского и патриарха Гермогена, должен был получить «прощение и разрешение» за нарушение крестного целования Борису, его жене и детям. К чести Иова, он повторил публично все доводы, которые составлял когда-то в защиту самодержавия Годуновых. Исполнив в Москве эту трудную для больного старика миссию, бывший патриарх вернулся в родной монастырь и через четыре месяца тихо скончался.
«Праведным судом Божиим не стало святейшего Иова патриарха Московского и всея Руси лета 7115 (1607) месяца июня в 19 день». Тело его было погребено у церкви Успения Пресвятой Богородицы близ западных дверей с правой стороны, отпевали митрополит Крутицкий Пафнутий и архиепископ Тверской Феоктист. Над могилой архимандрит Дионисий воздвиг склеп в виде часовенки. По словам Дионисия, Иов «не боялся никакого озлобления, ни глада, ни жажды, ни смерти».
Была в судьбе Иова своя удивительная закономерность: поступки, которые он совершал, в отдаленном будущем вели к катастрофе, слова, которые произносил, со временем становились зловещими, он стремился отстаивать то, что уже незримо было обречено на гибель. Так, Иов покрыл Годунова в расследовании смерти царевича Дмитрия – но образ царевича восстал колоссальной тенью над Россией. Воздвигнутый Иовом трон Бориса Федоровича рассыпался в прах, погребая под своими обломками семью Годуновых. Все запрещенное в крестоцеловальной записи (присяге) новому царю было вскоре совершено, самые страшные опасения Иова сбылись. То, что он хотел спасти, – гибло, то, о чем он писал, – таинственно изменяя суть, воплощалось в жизнь…
Часть вторая
ПАСТЫРЬ «ЛОЖНОГО ЦАРЯ»
Глава первая
СНИСХОДИТЕЛЬНЫЙ ИГНАТИЙ
1. Размышления в узилище
Вторую неделю Василий Иванович Шуйский поил из государевых погребов стрельцов и всенародство. Пьяная толпа радовалась угощениям и подаркам, с большим чувством проклинала ложного царя Дмитрия, чей растерзанный труп валялся на Лобном месте, и славила нового царя Василия Шуйского. Чернь рукоплескала выездам щедрого государя и браталась с выпущенными из тюрем уголовниками. Лучшие люди города молчали, пораженные наглостью новых властей. Весенний воздух быстро очистился от запаха пепелищ, трупы зарезанных уже упокоились в братских могилах, избежавшие погромов дворяне и купцы перевели дух и со злорадством смотрели на не столь удачливых соседей, пустивших на постой поляков и поплатившихся за то имуществом, честью жен и дочерей, жизнями близких.
Пьяные вопли гулявшей в Кремле толпы были слышны и в келье Чудова монастыря, где был затворен лишенный святительского сана бывший патриарх Игнатий. Он слишком много повидал на своем веку, чтобы удивляться легкости, с которой умы многих россиян приспособились к мгновенной крутой перемене власти. Старый грек нисколько не обольщался насчет человеческих нравов. Еще с юности, в Греции, наблюдал он, как способствовали возвышению взятки турецким властям, доносы мусульманам на своих собратий. Игнатий не любил вспоминать времена, когда постепенно достиг он кафедры епископа Ериссо и святой горы Афон, и еще менее – кошмарный момент бегства от подкупленных соперников турецких властей.
Начать все сначала искушенный грек попытался в Риме, куда прибыл без гроша за душой после преисполненного приключений путешествия. Однако в Риме Игнатий понял, что весь его прошлый горький опыт глубоко провинциален. Интриги и разврат папского двора оказались выше его разумения. Не прельстила Игнатия и перспектива оказаться участником развернувшейся в Европе борьбы за веру. Костры инквизиции пылали столь ярко, что казалось, именно они развеяли мрак средневековья.
Но даже костоломная машина инквизиции казалась Католической церкви недостаточно действенной. В религиозных войнах противников стали истреблять поголовно. Притеснения христиан турками показались Игнатию добродушной отеческой заботой по сравнению с тем, что творили в Европе христиане друг против друга.
Игнатия все больше стали интересовать рассказы о далекой России: о набожности и щедрости нового царя Федора Иоанновича и правителя Бориса Годунова. Правда, путешествие в Россию было очень опасно, дороги кишели разбойниками, но обетованная земля упокоения от смертоубийственной и душегубительной борьбы за веру была слишком притягательна.
Господи, думал тогда Игнатий, какие-то десятки инквизиторских костров за столетие, какие-то сотни замученных монахов и тысячи священников: более мирного места на земле быть не может! Мысль о сказочном богатстве Русской Церкви подхлестывала грека, хитроумно обошедшего все опасности на пути в Москву, куда он прибыл в 1598 году, как посланец константинопольского патриарха на царское венчание Бориса Годунова.
Начать карьеру заново было бы значительно проще среди простоватых россиян, только открывающих для себя тонкости настоящей интриги, если бы не их предубеждение к представителям греческого духовенства. Не раз и не два Игнатию приходилось негодовать против упорного самодовольства русских иерархов, не принимавших, правда, в расчет национальность, но считавших свою поместную Церковь главным, а то и единственным столпом мирового православия. С удовольствием поддерживая и продвигая новокрещеных с недавно занятых территорий, духовные сановники России считали христиан других исповеданий некрещеными и даже подумывали, не следует ли заново принимать в лоно Церкви единоверных пришельцев с Востока.
Как бы то ни было, Игнатий постепенно укреплял свои позиции в греческой колонии в Москве и при дворе патриарха Иова. Его подчеркнутая мягкость и уступчивость, свойственное грекам почтение к светским властям не прошли мимо внимания царя Бориса Годунова и в конце концов принесли долгожданный плод. В 1603 году, в последний год великого голода, Игнатий с удовольствием избавился от приставки «экс» при своем епископском сане, заняв кафедру Рязанскую и Муромскую. К этому времени грек избавился и от многих иллюзий относительно православного самодержавного Российского государства и отнюдь не считал его обетованным местом упокоения.
В волнах гражданской войны на окраине Дикого поля, весьма опасной не столько татарскими набегами, сколько буйством десятилетиями сбегавшегося сюда от властей населения, архиепископ Игнатий надеялся прожить, не вступая в борьбу за чьи-либо интересы и не связываясь ни с одной из противоборствующих сторон. Служить, как искони повелось у греческого духовенства, самодержавной власти, не проявляя политической инициативы, – вот был камень или даже целый утес, на котором Игнатий планировал основать свое благополучие. Однако в условиях, когда сама самодержавная власть была спорной, благополучие представлялось довольно шатким и неустойчивым.
Патриарх Иов громил самозванца архиерейским словом, изобличая в нем агента Речи Посполитой и Римского Папы, вторгшегося с чужеземной армией для сокрушения православной веры и царства. Но Лжедмитрий шел по святой Руси, принимая присягу восторженно встречавших его городов и весей. «Встает наше красное солнышко, ворочается к нам Дмитрий Иванович!» – кричал народ, счастливый чудесным спасением доброго и законного царя.
Ни победы, ни поражения Дмитриева войска ничего не меняли. Даже бунт большей части польской шляхты, ушедшей от самозванца в Речь Посполитую, никак не сказался на его триумфальных успехах. Русские люди по обе стороны границы с нетерпением ждали избавителя от всех бедствий. Крестьяне и холопы, работные люди и зажиточные горожане, казаки и дворяне равно чаяли прихода спасителя от нищеты и неправды. Посадские люди и стрельцы вязали верных Борису Годунову воевод и присылали их в стан царя Дмитрия Ивановича, священники служили торжественные молебны в освобожденных его именем городах и крепостях.
Напрасно царь Борис омрачил последние свои дни кровожадными приказами карателям. Для истребления сторонников Дмитрия приходилось вырезать целые волости, «не токмо мужей, но и жен и беззлобливых младенцев, сосущих млека». Призванные Борисом татары убивали даже скот, жгли все, что могло гореть, зверски пытали мирных жителей, но волна восстания против кровопийственной власти неодолимо катилась по Северской земле к центру Руси. Борисовы войска разбегались – кто к Дмитрию, кто по домам.
Патриарх Иов, воспрянувший от многолетнего сна, крепко держал церковную иерархию на стороне Бориса. «Мы судили и повелели, – писал царь Московский, – чтобы все патриаршие, митрополичьи, архиепископские, епископские и монастырские слуги, сколько их ни есть годных, немедленно собравшись, с оружием и запасами шли в Калугу (где собиралась новая рать против самозванца. – А. Б.); останутся только старики да больные». Но белое духовенство массой шло вместе с восставшей паствой, и вскоре епархиальным архиереям предстояло решать, оставаться или нет с возмутившимся духовным стадом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51