Создавалось такое впечатление, что едва ли не все земные чиновники находятся на содержании у информационных агентств, с которыми у них заключены тарифные соглашения о продаже государственных тайн – в основном чужих, потому что за разглашение своих можно загреметь в тюрьму.
Наконец грянул давно ожидаемый гром – выявилась связь Ютланда с эндокринином и всплыло имя моего отца. Почти одновременно с этим пришло известие с Октавии о массовых арестах среди офицеров ВКС, Планетарной Армии и Астроэкспедиции. Следствие по делу четырёх пропавших адмиралов привело к разоблачению годами зревшего в недрах Эриданских Вооружённых Сил заговора по захвату государственной власти. Не осталось в секрете и то, что весь заговор финансировался небезызвестным адмиралом Бруно Шнайдером, который, как оказалось, не погиб во время предыдущего путча, а до сих пор пребывает в добром здравии, скрываясь от эриданского правосудия.
Эта новость породила на Октавии настоящую бурю. Большинство моих соотечественников (всё чаще я ловил себя на том, что думаю о них, как о бывших соотечественниках) воспринимали моего отца однозначно негативно, считая его чуть ли не демонической фигурой в новейшей истории планеты, некоторые относились к нему равнодушно, и лишь немногие восхищались им – но это были рьяные почитатели, готовые отстаивать честь своего кумира любыми доступными способами, вплоть до рукоприкладства. Известие, что отец жив, вызвало волну демонстраций как «антишнайдеровских», так и «прошнайдеровских» сил, и полиции стоило огромных усилий, чтобы предотвратить массовые стычки между ними. Основными объектами акций протеста как правых, так и левых были здания генштаба, военной прокуратуры и Верховного Суда. Первые требовали немедленного освобождения всех арестованных, а вторые настаивали на самом суровом их наказании – не только как мятежников, но и как предателей родины, вступивших в преступный сговор с иностранным государством.
– Это всё подельники Гарсии, будь они неладны, – прокомментировала события на Октавии Элис. – Когда крупный куш ускользнул от них, они решили сдать своих товарищей. Без адмиралов, без поддержки твоего отца заговор угас бы сам по себе, а так...
– Не утешай меня, – перебил я её. – Всё равно во всём виноват отец. Он готовил этот заговор, лелеял его. Если бы он не вмешивался в дела Октавии, ничего этого не было бы. А теперь у нескольких тысяч людей испорчена вся жизнь. Если не тюрьма, то как минимум конец их карьере.
– Да, – согласилась со мной Элис. – И боюсь, что «несколько тысяч» – сильное преуменьшение. Судя по сообщениям, правительство здорово напугано. Оно наверняка устроит капитальную чистку рядов в армии и флоте – может, даже похлеще, чем в прошлый раз. Полетят и невинные головы – тех, кто не участвовал в заговоре, но поддерживал близкие отношения с заговорщиками. А из Астроэкспедиции вышибут всех «шнайдеровцев» без разбора – и нынешних, и бывших...
Журналисты на Вавилоне, хоть и уступали по ушлости земным, были отнюдь не дураки. Им не составило труда сосчитать, сколько будет дважды два, и догадаться, что я сын адмирала Шнайдера. Хорошо хоть, что я был ограждён от их назойливых приставаний – как неприступными стенами банка, так и здешними законами, которые, ни в коей мере не покушаясь на свободу слова, всё же ставили выше неё такие понятия, как суверенитет личности, неприкосновенность частной жизни и коммерческая тайна. Ещё в самом начале я от имени всей нашей команды подал специальную заявку о защите приватности в министерство информационной политики – заплатив, ясное дело, положенный сбор за услуги и традиционную мзду чиновникам за более усердное отстаивание наших интересов. А потом уже само министерство довело до сведения всех находящихся на Вавилоне журналистов, как местных, так и инопланетных, что мы категорически отказываемся с ними общаться. После того, как разразился скандал на Октавии, лишь один репортёр, раздобыв где-то номер моего видеофона, рискнул позвонить мне и попытался взять интервью. Я немедленно подал жалобу, сопроводив её записью нашего короткого разговора, через час нарушителя закона арестовали, а на следующий день состоялся скорый и правый суд, который приговорил его к крупному штрафу и годичному лишению аккредитации.
Эриданские СМИ, с некоторым опозданием прознавшие о нашей деятельности на Вавилоне, в конце концов сопоставили все факты, безошибочно отождествили капитана Александра Шнайдера с пропавшим без вести пилотом Александром Вильчинским, вынудили правительство признать, что он (в смысле я) является сыном адмирала Шнайдера, и в результате пришли к вполне логичному, но в корне неверному выводу, что мы с капитаном Павловым были организаторами угона исследовательского фрегата «Марианна». Куда более серьёзный и совершенно нелепый вывод они сделали по поводу наших военных закупок и вербовки наёмников, решив сгоряча, что Ютланд планирует агрессию против Октавии. Но уже в материалах, прибывших со следующим курьером, журналисты умерили свой пыл – они не могли игнорировать того обстоятельства, что ютландская делегация как раз ведёт с Землёй переговоры об оборонительном союзе.
В дальнейшем, с интервалом в шесть часов, то есть с каждым новым курьером, в адрес банка на моё имя стали поступать тысячи писем от рядовых эриданцев. В большинстве своём они были ругательными – их авторы проклинали моего отца, а заодно и меня, некоторые из них даже грозили мне расправой. Я предпочёл бы совсем не читать их, но среди приходящих с Октавии писем были и такие, которые я не мог обойти вниманием.
К счастью, тут мне на помощь пришла Лина, прежде лишь номинально исполнявшая обязанности моего секретаря. Зато теперь у неё появилась настоящая работа – она предварительно сортировала мою корреспонденцию, отсеивая все письма от недоброжелателей.
– Господи! – возмущалась она, читая или слушая подобные послания. – Как эти люди могут нападать на тебя?! Они же ничего о тебе не знают.
– Они знают главное, – ответил я. – Что мой отец – Бруно Шнайдер. К тому же у некоторых во время путча погибли близкие, друзья, родственники.
– Но ты ведь тут ни при чём!
– Они так не считают. Для них достаточно, что я сын главного фашиста.
После отсева оставалось не более десяти процентов от первоначального объёма корреспонденции. Эти письма делились на три категории. К первой принадлежали послания от людей с крайне правыми взглядами, которые писали мне от нечего делать, без всякой конкретной цели. Они просто поздравляли меня с тем, что мой отец жив, желали мне успехов, искренне сожалели о том, что «реакционный плутократический режим» подавил готовящееся «народное восстание», и выражали надежду, что адмирал Шнайдер позаботится о судьбе «узников совести». Как правило, читать такие письма было не менее неприятно, чем те, где меня ругали; но эти, по крайней мере, были доброжелательными.
Типичным примером писем второй категории было послание от бывшего главного старшины Хьюго Гонсалеса, которое пришло в числе первых. Он писал:
«Дорогой Александр! Надеюсь, ты помнишь меня и не таишь обиды за то, что я не принял тебя на работу в „Интерстар“. В конце концов, всё обернулось к лучшему...» (О том, что он приложил к этому «лучшему» руку, Гонсалес скромно умолчал.) «...Ты даже не представляешь мою радость, когда я узнал, что твой отец, великий адмирал Шнайдер, не погиб. Во время нашего восстания я служил на корабле капитана Фаулера главным старшиной...» – и так далее и тому подобное. А заканчивалось письмо следующим: «Я слышал, что ваша планета набирает людей для своего флота. Если вы считаете, что вам может пригодиться такой старый служака, как я, то я охотно брошу свою нынешнюю работу и с удовольствием снова надену военный мундир. Для меня будет великим счастьем служить адмиралу Шнайдеру».
Я связался с коммодором Максимовым и рассказал ему об этом письме, как и о десятке других подобных писем.
– Я никогда не встречался с шефом Гонсалесом, – ответил коммодор, который тоже был эриданцем. – Ни по службе, ни просто так. Но мне известно, что адмирал Фаулер высоко ценил его профессионализм и даже предлагал вашему отцу переправить его на Ютланд. Но Гонсалес, в числе других перспективных кандидатур, был отвергнут из-за большой семьи – тогда мы действовали в глубокой конспирации, и каждый лишний посвящённый увеличивал опасность разоблачения. А сейчас мы вполне можем позволить себе взять этих людей – они верны, надёжны, в общем, не помешают.
Мы договорились, что по мере поступления таких писем я буду пересылать их копии в кадровый отдел.
К третьей категории принадлежали письма от родственников экипажа «Марианны», обеспокоенных судьбой своих сынов и дочерей, мужей и жён, братьев и сестёр, племянников и внуков. Я отвечал им вежливо, но шаблонно, что все их родные живы-здоровы и в скором времени вернутся домой. (Забегая наперёд, скажу, что через две недели очередной корабль с Ютланда доставил письма от членов команды «Марианны» своим семьям – разумеется, прошедшие цензуру. Я переслал их на Октавию.)
А ещё я получил письмо от родителей моей мамы. Я, конечно, не забывал, что у меня есть дед и бабушка, но после гибели отца и смерти матери мне сказали, что они не захотели брать меня к себе. Я в это поверил, так как помнил частые споры отца с дедом о политике. Сути этих споров я тогда не понимал, но они были довольно ожесточённые, и ещё задолго до путча дед называл моего отца фашистом. Повзрослев, я тоже стал считать отца фашистом, однако не смог простить деду с бабушкой, что они отвергли меня в детстве, поэтому встречи с ними не искал и старался не думать о них. И только позже, уже на Ютланде, когда узнал правду о маминой смерти, я понял: меня не отдали под их опеку из опасения, что мои сбивчивые и путанные рассказы о том, что происходило со мной и мамой во время путча, наведут их на нежелательные догадки.
Письмо было в видеоформате, и с экрана ко мне обращались двое пожилых людей, лишь немногим старше моего отца, со смутно знакомыми лицами из почти уже позабытых детских воспоминаний. Они говорили со мной мягко, чуть ли не ласково, но всё же в их словах то и дело проскальзывал упрёк в том, что я встал на сторону человека, из-за которого покончила с собой моя мать и их единственная дочь.
Я был в полной растерянности и не знал, что им ответить.
– Расскажи правду, – посоветовала мне Лина. – Они имеют право её знать.
– Это разобьёт им сердце, – возразил я.
– Нет, Саша, их сердце уже разбито. Они ведь чувствуют то же самое, что чувствовал ты, когда считал, что твоя мать совершила самоубийство.
– А когда я узнал, что её убили, мне стало больно. Очень больно. Ты же видела.
– Да, видела. Но потом тебе полегчало. И когда мы говорили о твоей маме, ты вспоминал её с нежностью и печалью, но без тягостного осадка на душе, без горечи, которую испытывал раньше. Верно? А твои дедушка с бабушкой до сих пор думают, что она бросила их. Расскажи им, как было на самом деле.
Я уже говорил, что Лина не блистала особым умом, но в чувствах людей она разбиралась получше иных умников. Во всяком случае, относительно меня она не ошиблась – правда о маминой смерти, после острого приступа боли и гнева, действительно принесла мне облегчение. Поэтому я послушался её совета.
Полной неожиданностью явилось для меня письмо от родителей Элис, которое Лина обнаружила в седьмой партии корреспонденции. Они сердито вопрошали, где их дочь, и грозились подать на меня в суд.
– И что это значит? – осведомился я, вызвав из библиотеки Элис и предъявив ей гневное послание её родных. – Разве ты не написала им письмо?
– Написала, – спокойно ответила она. – Но так и не послала.
– Почему?
Она пренебрежительно передёрнула плечами.
– Да ну их! Обойдутся. Только не вздумай отвечать им, пусть ещё немного помучаются.
Я, впрочем, давно знал, что Элис не ладит с родителями. Она редко навещала их, обычно довольствуясь одним днём, а в тех немногих случаях, когда они, бывая в Астрополисе, заглядывали к нам, Элис, мягко говоря, не прыгала от радости и старалась поскорее выпроводить их. Но её нынешнее поведение уже граничило с полным бессердечием. О чём я ей и сказал.
Элис вздохнула:
– Ты просто ничего не знаешь, Саша.
– Так расскажи.
– Нет, – она покачала головой. – Не хочу об этом говорить.
– А я ведь могу обидеться, – заметил я. – Вспомни: не так давно ты упрекала меня, что я скрывал от тебя правду о своих родителях.
Она покачала головой:
– Это разные вещи. Совсем разные...
3
На тринадцатый день появились первые непроверенные сообщения о том, что на Тянь-Го вроде бы начался массовый призыв резервистов, а в Армии и ВКС отменены увольнительные и объявлен переход в режим экспедиционной готовности. Вскоре эту информацию официально подтвердили разведслужбы сразу нескольких планет, а в земных СМИ проскользнули довольно прозрачные намёки на то, что крупнейшие фармацевтические компании через своё влиятельное лобби усиленно торпедируют ход переговоров ютландской делегации с правительством Земли.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51
Наконец грянул давно ожидаемый гром – выявилась связь Ютланда с эндокринином и всплыло имя моего отца. Почти одновременно с этим пришло известие с Октавии о массовых арестах среди офицеров ВКС, Планетарной Армии и Астроэкспедиции. Следствие по делу четырёх пропавших адмиралов привело к разоблачению годами зревшего в недрах Эриданских Вооружённых Сил заговора по захвату государственной власти. Не осталось в секрете и то, что весь заговор финансировался небезызвестным адмиралом Бруно Шнайдером, который, как оказалось, не погиб во время предыдущего путча, а до сих пор пребывает в добром здравии, скрываясь от эриданского правосудия.
Эта новость породила на Октавии настоящую бурю. Большинство моих соотечественников (всё чаще я ловил себя на том, что думаю о них, как о бывших соотечественниках) воспринимали моего отца однозначно негативно, считая его чуть ли не демонической фигурой в новейшей истории планеты, некоторые относились к нему равнодушно, и лишь немногие восхищались им – но это были рьяные почитатели, готовые отстаивать честь своего кумира любыми доступными способами, вплоть до рукоприкладства. Известие, что отец жив, вызвало волну демонстраций как «антишнайдеровских», так и «прошнайдеровских» сил, и полиции стоило огромных усилий, чтобы предотвратить массовые стычки между ними. Основными объектами акций протеста как правых, так и левых были здания генштаба, военной прокуратуры и Верховного Суда. Первые требовали немедленного освобождения всех арестованных, а вторые настаивали на самом суровом их наказании – не только как мятежников, но и как предателей родины, вступивших в преступный сговор с иностранным государством.
– Это всё подельники Гарсии, будь они неладны, – прокомментировала события на Октавии Элис. – Когда крупный куш ускользнул от них, они решили сдать своих товарищей. Без адмиралов, без поддержки твоего отца заговор угас бы сам по себе, а так...
– Не утешай меня, – перебил я её. – Всё равно во всём виноват отец. Он готовил этот заговор, лелеял его. Если бы он не вмешивался в дела Октавии, ничего этого не было бы. А теперь у нескольких тысяч людей испорчена вся жизнь. Если не тюрьма, то как минимум конец их карьере.
– Да, – согласилась со мной Элис. – И боюсь, что «несколько тысяч» – сильное преуменьшение. Судя по сообщениям, правительство здорово напугано. Оно наверняка устроит капитальную чистку рядов в армии и флоте – может, даже похлеще, чем в прошлый раз. Полетят и невинные головы – тех, кто не участвовал в заговоре, но поддерживал близкие отношения с заговорщиками. А из Астроэкспедиции вышибут всех «шнайдеровцев» без разбора – и нынешних, и бывших...
Журналисты на Вавилоне, хоть и уступали по ушлости земным, были отнюдь не дураки. Им не составило труда сосчитать, сколько будет дважды два, и догадаться, что я сын адмирала Шнайдера. Хорошо хоть, что я был ограждён от их назойливых приставаний – как неприступными стенами банка, так и здешними законами, которые, ни в коей мере не покушаясь на свободу слова, всё же ставили выше неё такие понятия, как суверенитет личности, неприкосновенность частной жизни и коммерческая тайна. Ещё в самом начале я от имени всей нашей команды подал специальную заявку о защите приватности в министерство информационной политики – заплатив, ясное дело, положенный сбор за услуги и традиционную мзду чиновникам за более усердное отстаивание наших интересов. А потом уже само министерство довело до сведения всех находящихся на Вавилоне журналистов, как местных, так и инопланетных, что мы категорически отказываемся с ними общаться. После того, как разразился скандал на Октавии, лишь один репортёр, раздобыв где-то номер моего видеофона, рискнул позвонить мне и попытался взять интервью. Я немедленно подал жалобу, сопроводив её записью нашего короткого разговора, через час нарушителя закона арестовали, а на следующий день состоялся скорый и правый суд, который приговорил его к крупному штрафу и годичному лишению аккредитации.
Эриданские СМИ, с некоторым опозданием прознавшие о нашей деятельности на Вавилоне, в конце концов сопоставили все факты, безошибочно отождествили капитана Александра Шнайдера с пропавшим без вести пилотом Александром Вильчинским, вынудили правительство признать, что он (в смысле я) является сыном адмирала Шнайдера, и в результате пришли к вполне логичному, но в корне неверному выводу, что мы с капитаном Павловым были организаторами угона исследовательского фрегата «Марианна». Куда более серьёзный и совершенно нелепый вывод они сделали по поводу наших военных закупок и вербовки наёмников, решив сгоряча, что Ютланд планирует агрессию против Октавии. Но уже в материалах, прибывших со следующим курьером, журналисты умерили свой пыл – они не могли игнорировать того обстоятельства, что ютландская делегация как раз ведёт с Землёй переговоры об оборонительном союзе.
В дальнейшем, с интервалом в шесть часов, то есть с каждым новым курьером, в адрес банка на моё имя стали поступать тысячи писем от рядовых эриданцев. В большинстве своём они были ругательными – их авторы проклинали моего отца, а заодно и меня, некоторые из них даже грозили мне расправой. Я предпочёл бы совсем не читать их, но среди приходящих с Октавии писем были и такие, которые я не мог обойти вниманием.
К счастью, тут мне на помощь пришла Лина, прежде лишь номинально исполнявшая обязанности моего секретаря. Зато теперь у неё появилась настоящая работа – она предварительно сортировала мою корреспонденцию, отсеивая все письма от недоброжелателей.
– Господи! – возмущалась она, читая или слушая подобные послания. – Как эти люди могут нападать на тебя?! Они же ничего о тебе не знают.
– Они знают главное, – ответил я. – Что мой отец – Бруно Шнайдер. К тому же у некоторых во время путча погибли близкие, друзья, родственники.
– Но ты ведь тут ни при чём!
– Они так не считают. Для них достаточно, что я сын главного фашиста.
После отсева оставалось не более десяти процентов от первоначального объёма корреспонденции. Эти письма делились на три категории. К первой принадлежали послания от людей с крайне правыми взглядами, которые писали мне от нечего делать, без всякой конкретной цели. Они просто поздравляли меня с тем, что мой отец жив, желали мне успехов, искренне сожалели о том, что «реакционный плутократический режим» подавил готовящееся «народное восстание», и выражали надежду, что адмирал Шнайдер позаботится о судьбе «узников совести». Как правило, читать такие письма было не менее неприятно, чем те, где меня ругали; но эти, по крайней мере, были доброжелательными.
Типичным примером писем второй категории было послание от бывшего главного старшины Хьюго Гонсалеса, которое пришло в числе первых. Он писал:
«Дорогой Александр! Надеюсь, ты помнишь меня и не таишь обиды за то, что я не принял тебя на работу в „Интерстар“. В конце концов, всё обернулось к лучшему...» (О том, что он приложил к этому «лучшему» руку, Гонсалес скромно умолчал.) «...Ты даже не представляешь мою радость, когда я узнал, что твой отец, великий адмирал Шнайдер, не погиб. Во время нашего восстания я служил на корабле капитана Фаулера главным старшиной...» – и так далее и тому подобное. А заканчивалось письмо следующим: «Я слышал, что ваша планета набирает людей для своего флота. Если вы считаете, что вам может пригодиться такой старый служака, как я, то я охотно брошу свою нынешнюю работу и с удовольствием снова надену военный мундир. Для меня будет великим счастьем служить адмиралу Шнайдеру».
Я связался с коммодором Максимовым и рассказал ему об этом письме, как и о десятке других подобных писем.
– Я никогда не встречался с шефом Гонсалесом, – ответил коммодор, который тоже был эриданцем. – Ни по службе, ни просто так. Но мне известно, что адмирал Фаулер высоко ценил его профессионализм и даже предлагал вашему отцу переправить его на Ютланд. Но Гонсалес, в числе других перспективных кандидатур, был отвергнут из-за большой семьи – тогда мы действовали в глубокой конспирации, и каждый лишний посвящённый увеличивал опасность разоблачения. А сейчас мы вполне можем позволить себе взять этих людей – они верны, надёжны, в общем, не помешают.
Мы договорились, что по мере поступления таких писем я буду пересылать их копии в кадровый отдел.
К третьей категории принадлежали письма от родственников экипажа «Марианны», обеспокоенных судьбой своих сынов и дочерей, мужей и жён, братьев и сестёр, племянников и внуков. Я отвечал им вежливо, но шаблонно, что все их родные живы-здоровы и в скором времени вернутся домой. (Забегая наперёд, скажу, что через две недели очередной корабль с Ютланда доставил письма от членов команды «Марианны» своим семьям – разумеется, прошедшие цензуру. Я переслал их на Октавию.)
А ещё я получил письмо от родителей моей мамы. Я, конечно, не забывал, что у меня есть дед и бабушка, но после гибели отца и смерти матери мне сказали, что они не захотели брать меня к себе. Я в это поверил, так как помнил частые споры отца с дедом о политике. Сути этих споров я тогда не понимал, но они были довольно ожесточённые, и ещё задолго до путча дед называл моего отца фашистом. Повзрослев, я тоже стал считать отца фашистом, однако не смог простить деду с бабушкой, что они отвергли меня в детстве, поэтому встречи с ними не искал и старался не думать о них. И только позже, уже на Ютланде, когда узнал правду о маминой смерти, я понял: меня не отдали под их опеку из опасения, что мои сбивчивые и путанные рассказы о том, что происходило со мной и мамой во время путча, наведут их на нежелательные догадки.
Письмо было в видеоформате, и с экрана ко мне обращались двое пожилых людей, лишь немногим старше моего отца, со смутно знакомыми лицами из почти уже позабытых детских воспоминаний. Они говорили со мной мягко, чуть ли не ласково, но всё же в их словах то и дело проскальзывал упрёк в том, что я встал на сторону человека, из-за которого покончила с собой моя мать и их единственная дочь.
Я был в полной растерянности и не знал, что им ответить.
– Расскажи правду, – посоветовала мне Лина. – Они имеют право её знать.
– Это разобьёт им сердце, – возразил я.
– Нет, Саша, их сердце уже разбито. Они ведь чувствуют то же самое, что чувствовал ты, когда считал, что твоя мать совершила самоубийство.
– А когда я узнал, что её убили, мне стало больно. Очень больно. Ты же видела.
– Да, видела. Но потом тебе полегчало. И когда мы говорили о твоей маме, ты вспоминал её с нежностью и печалью, но без тягостного осадка на душе, без горечи, которую испытывал раньше. Верно? А твои дедушка с бабушкой до сих пор думают, что она бросила их. Расскажи им, как было на самом деле.
Я уже говорил, что Лина не блистала особым умом, но в чувствах людей она разбиралась получше иных умников. Во всяком случае, относительно меня она не ошиблась – правда о маминой смерти, после острого приступа боли и гнева, действительно принесла мне облегчение. Поэтому я послушался её совета.
Полной неожиданностью явилось для меня письмо от родителей Элис, которое Лина обнаружила в седьмой партии корреспонденции. Они сердито вопрошали, где их дочь, и грозились подать на меня в суд.
– И что это значит? – осведомился я, вызвав из библиотеки Элис и предъявив ей гневное послание её родных. – Разве ты не написала им письмо?
– Написала, – спокойно ответила она. – Но так и не послала.
– Почему?
Она пренебрежительно передёрнула плечами.
– Да ну их! Обойдутся. Только не вздумай отвечать им, пусть ещё немного помучаются.
Я, впрочем, давно знал, что Элис не ладит с родителями. Она редко навещала их, обычно довольствуясь одним днём, а в тех немногих случаях, когда они, бывая в Астрополисе, заглядывали к нам, Элис, мягко говоря, не прыгала от радости и старалась поскорее выпроводить их. Но её нынешнее поведение уже граничило с полным бессердечием. О чём я ей и сказал.
Элис вздохнула:
– Ты просто ничего не знаешь, Саша.
– Так расскажи.
– Нет, – она покачала головой. – Не хочу об этом говорить.
– А я ведь могу обидеться, – заметил я. – Вспомни: не так давно ты упрекала меня, что я скрывал от тебя правду о своих родителях.
Она покачала головой:
– Это разные вещи. Совсем разные...
3
На тринадцатый день появились первые непроверенные сообщения о том, что на Тянь-Го вроде бы начался массовый призыв резервистов, а в Армии и ВКС отменены увольнительные и объявлен переход в режим экспедиционной готовности. Вскоре эту информацию официально подтвердили разведслужбы сразу нескольких планет, а в земных СМИ проскользнули довольно прозрачные намёки на то, что крупнейшие фармацевтические компании через своё влиятельное лобби усиленно торпедируют ход переговоров ютландской делегации с правительством Земли.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51