Он был чистым злом, поскольку отрицал бога, и отрицание было частью его сущности или даже самой сущностью. Он пробирается где-то в людском море, думал дом Пауло, и оставляет за собой увечных.
«Что за глупости, старик! – бранил он себя. – Когда ты устал от жизни, любая перемена сама по себе покажется злом, не правда ли? Потому что любая перемена тревожит спокойный мир окружающей тебя жизни. Хорошо, пусть это будет дьявол, но не придавай ему большего значения, чем заслуживает его проклятая сущность. Или ты действительно утомлен жизнью, древнее ископаемое?» Но предчувствие не проходило.
– Вы думаете, что канюки уже съели старого Элеазара? – раздался тихий голос рядом с ним.
Дон Пауло обернулся. Голос принадлежал отцу Голту, его приору и вероятному преемнику. Он стоял, перебирая четки, и казалось, был смущен тем, что нарушил уединение аббата.
– Элеазар? Ты имеешь в виду Беньямина? Разве ты слышал о нем что-нибудь новое в последнее время?
– О нет, отец аббат! – он принужденно рассмеялся. – Но мне казалось, будто вы смотрите в сторону столовой горы, и я подумал, что вы беспокоитесь о старом еврее. – Он кивнул в сторону горы, чей силуэт, сходный с наковальней, вырисовывался на фоне закатного неба. – Там поднимается вверх струйка дыма, и я полагаю, что он еще жив.
– Мы не должны полагать, –резко сказал дом Пауло. – Я собираюсь отправиться туда и навестить его.
– Вы кричите так, будто отправляетесь прямо сейчас, – усмехнулся Голт.
– Через день или два.
– Будьте осторожны. Говорят, он кидает камни во всех, кто поднимается туда.
– Я не видел его пять лет, – признался аббат, – и мне стыдно. Он так одинок. Я должен увидеть его.
– Если ему так одиноко, то почему он живет отшельником?
– Чтобы избегнуть одиночества в этом юном мире.
Молодой священник рассмеялся.
– Это, вероятно, его личное ощущение, домине. Я, например, этого совершенно не чувствую.
– Почувствуешь, когда тебе будет столько лет, сколько мне или ему.
– Я не надеюсь дожить до такого возраста. А Беньямин говорит, будто ему несколько тысяч лет.
Аббат задумчиво улыбнулся.
– А знаешь, я не могу этого оспорить. Первый раз я увидел его, когда только стал послушником, больше пятидесяти лет тому назад, и готов присягнуть, что уже тогда он выглядел таким же старым, как и сейчас. Ему должно быть далеко за сто.
– Три тысячи двести девять, как он говорит. Иногда даже больше. Я думаю, он искренне верит в это. Любопытное сумасшествие.
– Я не уверен, что он сумасшедший, отче. Просто небольшое отклонение от здравого смысла. Что ты хотел мне сказать?
– Есть три небольших вопроса. Во-первых, почему приказали Поэту освободить покои для королевских гостей? Из-за того, что приезжает дон Таддео? Он будет здесь несколько дней, а Поэт так прочно пустил корни.
– Я справлюсь с Поэтом-Эй, ты! Что еще?
– Вечерня. Вы будете служить?
– Нет, я не буду на вечерней службе. Отслужишь ты. Что еще?
– Ссора в подвале… из-за эксперимента брата Корнхауэра.
– Кто и почему?
– Ну, в сущности, по глупости: брат Армбрустер стал в позу vespero mundi expectando, в то время как брат Корнхауэр изображает из себя утреннюю песнь золотого века. Корнхауэр что-то переставил, чтобы освободить в комнате место для оборудования. Армбрустер вопит: «Проклятие!», брат Корнхауэр кричит: «Прогресс!» – и оба наскакивают друг на друга. Затем, кипящие от гнева, они явились ко мне, чтобы я разрешил их спор. Я побранил их за то, что они не смогли сдержать свои страсти. Они ушли кроткими овечками и в течение десяти минут виляли хвостами друг перед другом. Шесть часов спустя пол в библиотеке снова дрожал от бешеного рева брата Армбрустера: «Проклятие!» Я мог бы уладить и этот взрыв, но для них это выглядит жизненно важным вопросом.
– Важным нарушением порядка, я бы сказал. Что ты хочешь, чтобы я сделал? Отлучить их от стола?
– Пока еще нет, но вы должны их строго предупредить.
– Хорошо, я улажу это дело. Это все?
– Все, домине, – он было направился прочь, но остановился. – Да, кстати, вы считаете, что устройство брата Корнхауэра будет работать?
– Надеюсь, что нет, – фыркнул аббат.
Лицо отца Голта выразило удивление.
– Но тогда почему же вы позволяете ему…
– Во-первых, я любопытен. Хотя… Эта работа наделала много шума, и я уже жалею, что разрешил начать ее.
– Почему же вы не остановите его?
– Я надеюсь, что он придет к полному краху и без моей помощи. Если его замысел провалится, то это произойдет как раз во время посещения дона Таддео. Это будет самая подходящая форма для смирения гордыни брата Корнхауэра… следует напомнить ему о его призвании, прежде чем он начнет думать, будто религия призвала его главным образом для того, чтобы построить в монастырском подвале генератор электрической энергии.
– Но вы готовы допустить, отец аббат, что в случае успеха это будет выдающимся достижением?
– Я не готов это допустить, – резко оборвал его дом Пауло.
Когда Голт ушел, аббат после короткой дискуссии с самим собой, решил разрешить сначала проблему Поэта-Эй, ты! а затем уже проблему «Проклятие» против «Прогресса». Простейшим решением проблемы Поэта было бы изгнание его из королевских апартаментов, а лучше всего, и из аббатства, и из окрестностей аббатства, и из пределов слуха, зрения, осязания. Но никто не мог надеяться с помощью «простейшего решения» избавиться от Поэта-Эй, ты!
Аббат отошел от стены и пересек двор по направлению к домику для гостей. Он передвигался наощупь, так как ночью строения выглядели сплошными темными монолитами, только в нескольких окнах мелькали огоньки свечей. Окна королевских покоев были темными, но у Поэта было время отдыха и, скорее всего, он находился там, внутри.
Войдя в дом, он ощупью отыскал дверь справа и постучал. Явственного ответа не последовало, только слабый блеющий звук донесся откуда-то изнутри. Он снова постучал, потом толкнул дверь, и она открылась.
Слабый свет тлеющих углей рассеивал темноту. В комнате стоял запах протухшей пищи.
– Поэт?!
Снова слабое блеянье, но теперь уже ближе. Он подошел к огню, достал головешку и зажег лучину. Оглядевшись вокруг и увидев беспорядок, царивший в комнате, он содрогнулся. Здесь никого не было. Он перенес огонь в лампу и отправился исследовать другие комнаты покоев. Придется их тщательно выскрести и обкурить, – а также, вероятно, очистить молитвами, – прежде, чем сюда войдет дон Таддео. Он надеялся заставить скрести Поэта-Эй, ты!, но знал, что на это весьма мало шансов.
Во второй комнате дом Пауло неожиданно почувствовал, что на него кто-то смотрит. Он остановился и медленно огляделся. Одинокий круглый глаз пялился на него со стоявшего на полке кувшина для воды. Аббат дружески кивнул глазу и пошел дальше.
В третьей комнате он обнаружил козу, которую никогда раньше не видел.
Коза стояла на крышке высокого сундука и жевала репу. Она была похожа на маленькую горную козу, но голова у нее была совершенно лысой и при свете лампы казалась ярко-синей. Несомненный урод от рождения.
– Поэт?! – резко осведомился дом Пауло, глядя на козу и теребя нагрудный крест.
– Здесь я, – донесся сонный голос из четвертой комнаты.
Дом Пауло с облегчением вздохнул, избавляясь от отвратительного наваждения. Коза продолжала жевать репу.
Поэт лежал, развалившись поперек кровати. Здесь же, на расстоянии протянутой руки, лежала бутылка вина. Он возбужденно сверкал в свете лампы своим единственным здоровым глазом.
– Я заснул, – объяснил он, поправил черную повязку на глазу и потянулся за бутылкой.
– Тогда проснись. Ты немедленно уберешься отсюда, сегодня же вечером. И унеси свои пожитки, чтобы воздух в покоях очистился. Спать будешь в келье конюхов, под лестницей, где тебе и место. Утром вернешься сюда и все вычистишь.
Поэт вдруг стал бело-синим. Он запустил руку под одеяло, вытащил оттуда что-то, зажатое в кулак, и задумчиво уставился на него.
– Кто пользовался этими покоями передо мной? – спросил он.
– Монсеньор Лонжи. А что?
– Просто мне интересно, кто занес сюда клопов. – Поэт раскрыл кулак, выщипнул что-то у себя с ладони, раздавил это между ногтями и щелчком отбросил прочь.
– Пусть их отведает дон Таддео. Я и без них проживу. Останься я здесь, они заживо сожрут меня. Я давно собирался уйти отсюда, а теперь, когда вы решили вернуть мне мою старую келью, я буду счастлив…
– Я не имел в виду…
– …принять ваше радушное гостеприимство, но несколько позже, когда закончу свою книгу.
– Какую книгу? Впрочем, неважно. Сейчас же забирай отсюда свои вещи.
– Прямо сейчас?
– Прямо сейчас.
– Хорошо. Я не думаю, что мог бы вынести окаянных клопов еще и этой ночью.
Поэт скатился с кровати, но задержался, чтобы хлебнуть из бутылки.
– Дай мне вино, – приказал аббат.
– Ну конечно. Отхлебните. Оно хорошего разлива.
– Благодарю, хотя ты и украл его из наших погребов. Оно могло оказаться вином для святых таинств. Это тебе приходило на ум?
– Я не проходил посвящение.
– Я удивлен, что ты подумал об этом.
Дом Пауло забрал бутылку.
– Я не крал его. Я…
– Оставь вино. Где ты украл козу?
– Я не крал ее, – заявил Поэт.
– Что же она – материализовалась?
– Я получил ее в подарок, о благороднейший.
– От кого?
– От дорогого друга, доминиссимо.
– Чьего «дорогого друга»?
– Моего, сэр.
– Что за чепуха? Кто это…
– Беньямин, сэр.
Лицо дома Пауло выразило изумление.
– Ты украл ее у старого Беньямина?
От такого слова Поэт дернулся, как от удара.
– Не украл, будьте так добры.
– Что же тогда?
– Беньямин настоял, чтобы я взял ее в подарок после того, как я сочинил сонет в его честь.
– Говори правду!
Поэт-Эй, ты! покорно отрекся от своих слов.
– Я выиграл ее в ножички.
– Вот как?
– Это истинная правда! Старый негодяй почти совсем обчистил меня, а потом отказался предоставить мне кредит. Я поставил свой стеклянный глаз против его козы. И все отыграл.
– Выгони козу из аббатства.
– Но это коза изумительной породы. Ее молоко обладает неземным ароматом, как будто в нем есть амброзия. Несомненно, что старый еврей живет так долго именно благодаря ему.
– И как долго?
– Всего пять тысяч четыреста восемь лет.
– А я-то думал, ему всего три тысячи двести…
Дом Пауло резко оборвал фразу.
– Что ты делал в Последнем Прибежище?
– Играл со старым Беньямином в ножички.
– Я полагаю… – Аббат запнулся. – Ладно, неважно. А теперь давай убирайся. И завтра же верни козу Беньямину.
– Но я ее честно выиграл.
– Давай не будем это обсуждать. Отведи козу на конюшню. Я сам верну ее.
– Почему?
– Нам не нужна коза. И тебе тоже.
– Хо-хо, – лукаво произнес Поэт.
– Что это значит? Объясни, сделай милость.
– Приезжает дон Таддео. Вот вам и понадобится коза, пока все это не кончится. Можете быть уверены.
Он самодовольно усмехнулся. Аббат в раздражении повернулся к нему спиной.
– Поскорее выметайся, – сказал он и отправился разбираться со ссорой в подвале, где теперь покоилась Книга Памяти.
14
Сводчатый подвал был открыт в годы языческого проникновения с севера, когда вопящие орды заполонили большую часть Равнины и пустыню, грабя и разрушая все селения, лежащие на их пути. Книга Памяти, маленькое наследство, полученное аббатством от знаний прошлых веков, была замурована под подземными сводами, чтобы защитить рукописи как от язычников, так и от мнимых крестоносцев из схизматических орденов, основанных для борьбы с языческими ордами, но обратившихся к разгулу, грабежам и сектантскому противоборству. Ни для язычников, ни для военного ордена святого Панкраца книги аббатства не представляли никакой ценности, но язычники могли истребить их просто из любви к разрушению, а рыцари-монахи могли сжечь многие из них как «еретические», следуя теологическим воззрениям их антипапы Виссариона.
Теперь, казалось, темное время миновало. Двенадцать столетий крошечный огонек знания тлел в монашеских обителях, но лишь теперь людское сознание было готово воспламениться от него. Давным-давно, в последние годы разума, некоторые мыслители провозгласили, что истинное знание неуничтожимо, что идеи бессмертны, а истина вечна. Но это было аксиомой только для чистого разума, но не очевидной всеобщей истиной, думал аббат. В мире есть, конечно, объективные сущности: вненравственная логика, или творения Создателя. Но это есть сущности божественные, а не человеческие, и такими они останутся до тех пор, пока не получат несовершенного воплощения, неясного отражения в сознании, речи и культуре определенного человеческого общества, которое сможет приписать ценности этим сущностям, так что они станут важными и значительными для человеческой культуры. Потому что человек был носителем культуры так же, как и носителем духа, но его культурные ценности не бессмертны, они могут умереть с расой или с веком. И тогда человеческое отражение сущностей или человеческое изображение истины исчезнут, а истина и сущности поселятся, невидимые, в объективной логике природы и в неизъяснимом божественном Логосе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48