Не надо, однако, забывать, что у старого янсениста долгие периоды пассивного приятия всех событий и новшеств перемежались нежданными и бурными проявлениями врожденной склонности к неукоснительной духовной суровости. Если в минуты рассеянности и апатии он без сопротивления воспринимал любую крамольную идею, к примеру мысль о равенстве людей перед законом, о неиспорченности дикарей или пагубном влиянии предрассудков, то буквально спустя четверть часа, подхваченный порывом, он вдруг проникался идеей, только что столь легкомысленно им одобренной, и развивал ее с присущим ему стремлением к логике и моральной строгости. Тогда в его устах обязанности свободных и равноправных граждан или добродетели человека, исповедующего естественную религию, становились непреложными правилами, канонами фанатической веры, причем вне этих канонов он видел лишь картину всеобщего разложения и считал, будто все современные философы слишком поверхностны и мягки в обличении зла, между тем как тернистый путь совершенства не допускает компромиссов и умолчаний.
В минуты этих внезапных взрывов Козимо не решался вставить ни слова из страха, что аббат сочтет его непоследовательным и недостаточно суровым, и возникший в его юношеских мечтах светлый мир вдруг превращался в кладбище, полное унылых мраморных надгробий. К счастью, аббат быстро уставал от такого напряжения воли и, обессилев, умолкал, словно от этих его стараний выхолостить любое понятие, свести его к голой сути и сам попадал во власть расплывчатых, неосязаемых теней, — он принимался хлопать глазами, глубоко вздыхал, затем начинал зевать и наконец вновь погружался в нирвану.
Но независимо от того, в каком состоянии духа он пребывал, понуждаемый Козимо, аббат посвящал свои дни занятиям и был связующим звеном между лесом и лавкой Орбекке, которому он вручал список книг, кои следовало выписать у книгопродавцев Парижа или Амстердама, и забирал новые поступления. Это и послужило причиной его бед. Разнесся слух, что в Омброзе живет священник, который следит за всеми самыми что ни на есть кощунственными книгами в Европе; об этом проведал и церковный трибунал.
Однажды в полдень на нашу виллу явились сбиры произвели обыск в комнатке аббата. Среди его молитвенников они нашли тома Бейля, правда еще не разрезанные, но и этого им оказалось достаточно, чтобы увести беднягу с собой.
Помнится, небо заволокли тучи, и я из окна моей комнаты растерянно наблюдал за этой грустной сценой, перестав учить спряжение аориста, ибо понял, что больше уроков не будет. Старый аббат шел по аллее посреди вооруженных головорезов и смотрел на деревья, в какое-то мгновение он рванулся, словно желая подбежать и взобраться на вяз, но у бедняги подкосились ноги. Козимо в тот день был в лесу на охоте и ничего не знал. Так они и не попрощались.
Мы ничем не могли помочь аббату. Отец заперся в комнате и не желал даже прикоснуться к пище из боязни, что иезуиты хотят его отравить. Аббат провел остаток жизни в тюрьме и монастыре, непрестанно предаваясь покаянным молитвам. Он посвятил всю жизнь Богу, но до конца дней своих так и не смог понять, во что же он верит, однако при этом до последнего вздоха старался быть стойким в своих верованиях.
Арест аббата все же не помешал Козимо продолжить свое образование. Именно в это время он вступил в переписку с крупнейшими учеными и философами Европы, к которым обращался с просьбой разрешить его сомнения и подтвердить догадки, а иногда и ради удовольствия заочно побеседовать с величайшими умами и заодно поупражняться в иностранных языках. Жаль, что все бумага, которые он прятал в дуплах деревьев, известных ему одному, бесследно пропали — наверняка были изъедены плесенью и изгрызены белками, — иначе достоянием истории стали бы письма, написанные рукой самых знаменитых мыслителей века.
Для хранения книг Козимо одну за другой соорудил своего рода подвесные библиотечки, защищенные, насколько возможно, от дождя и грызунов; их он постоянно переносил с места на место в зависимости от своих нужд и настроения, ибо смотрел на книги словно на птиц и не хотел, чтобы они лежали неподвижно и были заключены в клетку.
— Это чтобы им не было грустно, — объяснял мне брат.
В самом массивном из этих книжных шкафов выстраивались тома «Энциклопедии» Дидро и д’Аламбера, по мере того как они поступали к брату от одного книгопродавца из Ливорно. И если в последнее время от беспрестанного чтения мысли Козимо стали витать в облаках и он во многом утратил интерес к окружающему, то теперь, просматривая великолепные статьи «Энциклопедии»— такие, как «Abeille, Arbre, Bois, Jardin», — брат заново открывал мир вокруг себя. Среди заказанных им книг были теперь и практические руководства, к примеру справочник по лесному делу, и брату не терпелось на опыте проверить свои новые познания.
Труд человека всегда интересовал Козимо, но до сих пор его жизнь на деревьях, внезапные исчезновения и появления зависели от необъяснимой, мгновенной прихоти, словно он был беспечной птичкой. Теперь же им овладело желание сделать что-либо на благо ближним. И если хорошенько разобраться — этому его тоже научило знакомство с разбойником. Отныне ему доставляло радость быть полезным и нужным для других.
Он научился подрезать деревья, и зимой, когда они простирают к небу хаотически сплетенные ветви и словно молят придать им более разумную форму, чтобы легче было весной зацвести, украситься листьями и плодами, Козимо предлагал свои услуги окрестным садоводам. Он хорошо знал свое дело и брал за работу совсем немного, так что не было ни одного арендатора или садовода, который не обращался бы к нему за помощью. И нередко можно было видеть, как в кристально чистом утреннем воздухе, широко расставив нога и закутав шею шарфом, брат вскидывал садовые ножницы и — раз, раз! — безошибочными движениями обрезал засохшие ветки и побеги. Столь же искусно действовал он, вооружившись ножовкой, в парках среди красавцев деревьев, призванных давать людям прохладу, и в лесах, где, сменив могучий топор дровосека, годный лишь на то, чтобы рубить под корень вековые дубы, на легкий топорик, умело работал наверху, среди ветвей.
Одним словом, любовь к деревьям, как всякая истинная любовь, научила его быть беспощадным и одновременно добрым, научила ранить и резать, чтобы дерево могло расти и хорошеть. Конечно, обрубая ветки и прореживая заросли, он заботился не только об интересах землевладельца, но и о собственных интересах путешественника, которому нужно расчистить свои воздушные пути; поэтому сучья, служившие ему мостом между двумя деревьями, он старался не только уберечь, но и дать им набраться силы за счет других — тех, что он срезал секатором. Своим искусством он сделал природу Омброзы, с самого начала благосклонную к нему, еще благосклоннее: он сумел стать другом и ближнему своему, и природе, и самому себе. Преимуществами столь мудрых действий Козимо воспользовался уже в преклонном возрасте, когда удобная форма деревьев все больше восполняла недостаток былой ловкости и силы. Но едва пришло нам на смену поколение людей неразумных, забывающих в своей алчности о будущем, не любящих ни природы, ни даже самих себя, как все изменилось: теперь ни Козимо, ни кто-либо другой уже не сможет шествовать по деревьям.
XIV
Хотя число друзей Козимо возрастало, он успел нажить себе и врагов. Лесные бродяги после обращения Лесного Джана и его дальнейшего падения и гибели затаили на Козимо злобу. Однажды ночью, когда брат спал в лесу в своем меховом мешке, подвешенном к ясеню, его вдруг разбудил лай верной таксы. Он протер глаза и увидел свет, который шел снизу, где у самого подножия горел огонь и языки пламени уже лизали ствол дерева. Лесной пожар! Кто его устроил? Козимо хорошо помнил, что в тот вечер он даже не вынимал огнива. Значит, это дело рук тех негодяев! Они хотели не только спалить лес и поживиться потом дровами, но также свалить всю вину на Козимо, а если удастся, и сжечь его живьем.
В первую секунду Козимо думал не о грозившей ему опасности, а лишь о том, что все его бескрайнее царство тайных дорог и убежищ может погибнуть, и это страшило брата больше всего. Оттимо-Массимо, чтобы не сгореть, уже убегал из лесу, беспрестанно оборачиваясь и отчаянно лая: огонь распространялся все дальше, охватывая подлесок.
Козимо не растерялся. На ясень, служивший ему убежищем, он еще раньше перенес множество разных вещей, и среди них бочонок оршада, чтобы летом утолять жажду. Он подобрался к бочонку. По ветвям ясеня удирали встревоженные белки, из гнезд вылетали птицы. Козимо схватил бочонок и собрался уже выдернуть затычку и полить ствол ясеня, чтобы спасти его от пламени, как вдруг подумал, что огонь уже охватил траву, сухие листья и кусты и вскоре перекинется на соседние деревья. Козимо решил рискнуть: «Пусть уж лучше сгорит один ясень! Если мне удастся облить землю вокруг, куда огонь еще не добрался, я остановлю пожар».
Выдернув затычку, брат принялся поливать землю по кругу, направляя струю на самые дальние языки пламени, пока не потушил их. Теперь огонь встретил на своем пути мокрую траву и листья и уже не смог пробиться дальше. С ясеня Козимо перепрыгнул на росший неподалеку бук. И как раз вовремя: подгоревший снизу ствол рухнул в огонь под отчаянный писк несчастных белок. Но удалось ли Козимо окончательно загасить пожар? Искры и язычки пламени уже перелетали на соседние кусты: понятно, узенький барьер из мокрой травы и листьев не сможет долго преграждать путь пожару.
— Горит! Горит! — что есть мочи закричал Козимо. — Пожа-а-ар!
— Что случилось? Кто кричит? — раздались голоса. Неподалеку была угольная яма, и друзья Козимо, угольщики-бергамасцы, спали в своем бараке.
— Пожар! На помо-о-щь!
Вскоре все холмы огласились громкими криками. Это угольщики со всех сторон перекликались на своем непонятном наречии. И вот уже они сбегаются к месту пожара.
Лес был спасен.
Эта первая злонамеренная попытка устроить пожар и лишить брата жизни должна бы убедить его держаться подальше от леса. А он, напротив, стал думать о том, как бы сберечь лес от огня. Лето в тот год выдалось жаркое и сухое. В прибрежных лесах, где-то в стороне Прованса, полыхал гигантский пожар. Ночью с гор были видны отсветы пламени, похожие на последние сполохи вечерней зари. Воздух был душный, кусты и деревья, утопая в зное, казалось, готовы были вспыхнуть как порох. Ветер словно нес пламя в наши края, и, займись у нас случайно или по злому умыслу пожар, весь прибрежный лес заполыхал бы как один громадный костер. Омброза жила в постоянном ожидании опасности, словно крепость с соломенной крышей, осажденная врагами-поджигателями. Даже небо было насыщено пламенем: каждую ночь по нему проносились падающие звезды, и мы боялись, что они упадут прямо на нас.
В эти дни полной растерянности Козимо закупил множество бочонков и, наполнив их водой, установил на верхушках самых высоких деревьев, господствовавших над долиной. Ведь доказано, что пользу, пусть и небольшую, они могут принести. Не удовлетворившись этим, он начал изучать режим пересекавших лес ручьев, сильно обмелевших в то лето, и ключей, из которых сочились теперь лишь тоненькие струйки воды. Он решил посоветоваться с кавалер-адвокатом.
— Ну да! — воскликнул Энеа-Сильвио Каррега, хлопнув себя ладонью по лбу. — Водоемы! Плотины! Надо составить планы!
Он кричал, подскакивал от восторга, в голове у него уже роились тысячи идей. Козимо посадил его делать расчеты и чертежи, а сам призвал владельцев лесных угодий, подрядчиков, промышлявших рубкой общинных лесов, дровосеков и угольщиков. Все вместе под началом кавалер-адвоката, которому волей обстоятельств пришлось командовать людьми и не отвлекаться, и Козимо, руководившего работами сверху, они вырыли небольшие водохранилища, так что, где бы ни вспыхнул пожар, рядом можно было немедля установить насосы.
Но и этого было недостаточно, предстояло еще создать пожарные дружины, которые в случае опасности встали бы цепочкой и, передавая ведра с водой из рук в руки, сумели бы загасить пламя раньше, чем оно распространится по лесу. И вскоре создано было своего рода ополчение, несшее дозорную службу и совершавшее ночные обходы. Добровольцев набирал Козимо из числа крестьян и ремесленников Омброзы. Сразу же, как это бывает в любом добровольном содружестве, возник дух товарищества и соревнования между отрядами, и все готовы были на самые трудные дела. Козимо тоже почувствовал новый прилив сил и бодрости; он открыл в себе способность сплотить людей и возглавить их — способность, которой он, к счастью, никогда не злоупотреблял и пользовался лишь в редчайших случаях, когда необходимо было добиться важных результатов, а потому его начинаниям всегда сопутствовал успех. Он понял, что содружество делает человека сильнее, являет всем лучшие качества каждого и дает почти недоступную тем, кто живет в одиночку, счастливую возможность увидеть, сколько вокруг хороших, честных людей, ради которых стоит стремиться к добру.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58