Не тут-то было! Последовал треск разрядов, сумбурные, беспорядочные вспышки, и тут же все стихло!
– Что, не вышло? – крикнул я PfwfP, осыпавшему меня снизу бранью.
Он был зелен от ярости.
– Сейчас я тебе покажу, проклятый QfwfQ!
А мы с галактикой тем временем летели уже среди тысяч и тысяч других галактик, но моя была самой молодой на всем этом огромном небосводе, и он завидовал ей: она вся искрилась молодым водородом, новорожденным бериллием и младенцем углеродом. Старые, пожилые галактики бежали от нас, раздувшись от зависти: неуклюжие, старомодные, они нам были не пара, и мы с гиканьем и свистом уносились от них, оставляя их далеко позади.
Так, стремительно убегая друг от друга, мы пролетали сквозь все более пустынные и разреженные пространства, пока, наконец, я снова не увидел там и сям расплывчатые блики света. Это оказались целые скопища новых галактик, образовавшихся из только что возникшей материи, галактик, теперь уже более молодых, чем моя.
Через некоторое время пространство вокруг нас вновь напоминало осенний, густо увешанный спелыми гроздьями виноградник. И все это летело, мчалось, разбегаясь в разные стороны, моя галактика убегала и от старых, и от более молодых галактик, а те, в свою очередь, мчались прочь от нас. Избавившись от них, мы вырвались, наконец, в свободные, никем еще не занятые небеса, но и те, в свою очередь, поторопились заселиться, и так было без конца.
– Это тебе все за предательство, QfwfQ! – услышал я вдруг в момент одного из таких новых заселений и, обернувшись, увидел несшуюся по нашему следу совсем юную галактику; на самом конце ее спирали – чтобы удобнее было выкрикивать угрозы и оскорбления по моему адресу – восседал мой неизменный товарищ по играм PfwfP.
Началась погоня. В местах, где пространство шло в гору, молодая подвижная галактика PfwfP всякий раз выигрывала в дистанции, зато на спусках моя – более тяжелая – вновь уходила вперед.
Секрет гонок известный: все дело в том, кто как берет виражи. Галактика PfwfP имела явную склонность преодолевать их круто, моя же, напротив, постоянно стремилась брать их как можно шире. Не один раз после таких расширений меня выкидывало вон из пространства, а следом летел и PfwfP. И мы продолжали гонку, пользуясь обычной в таких случаях системой: создавали перед собой пространства по мере того, как продвигались вперед.
Иметь перед собой «ничто», позади – перекошенную злобой физиономию ни на шаг не отстававшего PfwfP было в одинаковой степени неприятно. И все же я предпочитал смотреть вперед. Смотрел, смотрел – и вдруг что я вижу? PfwfP, на которого я только что смотрел, оглядываясь назад, несется на своей галактике прямо передо мной!
– Ага! – воскликнул я. – Теперь моя очередь гнаться за тобой!
– Каким это образом? – услышал я голос PfwfP, не совсем понимая, откуда: не то позади себя, не то впереди. – Это я за тобой гоняюсь!
Я обернулся: PfwfP по-прежнему летел следом. Я снова посмотрел вперед: что за черт! Все тот же PfwfP удирал – только пятки сверкали. Однако, приглядевшись, я увидел, что впереди его галактики, той, что шла передо мной, летела другая, и этой другой была моя собственная! Это так же верно, как и то, что на ней восседал не кто иной как я – собственной персоной! Да, да! Меня нельзя было не узнать, хотя я и видел себя со спины. Я повернулся к тому PfwfP, что преследовал меня, и, вглядевшись пристальней, увидел, что следом за его галактикой гонится еще одна галактика – тоже моя, и на ней тоже сижу я и оглядываюсь назад.
Так и получалось: за каждым QfwfQ следовал свой PfwfP, а за каждым PfwfP – свой QfwfQ, и каждый PfwfP гнался за QfwfQ, a тот гнался за ним, и наоборот. И пусть расстояние между нами то ненамного сокращалось, то увеличивалось, но теперь нам уже было ясно, что ни одному из нас никогда и ни за что не суждено догнать другого: ни ему – меня, не мне – его. И хотя эта игра в догонялки давно потеряла для нас всякий интерес и мы были уже не дети, но изменить что-либо уже нельзя было...
Бесцветный мир.
Перевод Л. Вершинина
Прежде чем возникли океаны и атмосфера, Земля, вероятно, имела вид серого вращающегося в пространстве шара – такого же, как сейчас Луна. В тех местах, куда ультрафиолетовые лучи проникают совершенно беспрепятственно, все краски исчезают. Поэтому скалы на лунной поверхности в отличие от Земли, где они бывают самых разных цветов, все одного, мертвенно-серого тона. И если лик Земли сейчас столь многоцветен, то это лишь благодаря атмосфере, которая поглощает губительные ультрафиолетовые лучи.
– Да, серый цвет немного монотонен, – подтвердил старый QfwfQ. – Но зато глаз отдыхает. Я пробегал милю за милей с такой скоростью, которая возможна только в безвоздушной среде, и всюду видел только серое на сером. Никаких четких контрастов; по-настоящему белой была лишь центральная часть Солнца, но на нее невозможно было даже взглянуть, а по-настоящему черной не была даже ночная тьма, так как на небосводе всегда сверкало великое множество звезд. Перед взором простирались бесконечные горизонты, еще не прорезанные горными хребтами, которые тогда только начинали формироваться, и эти хребты тоже были уныло-серыми на фоне серых равнин. Можно было пересечь континент за континентом и так и не выйти на берег, потому что океан, реки и озера еще находились где-то глубоко под землей.
Встречаться с кем-нибудь в те времена случалось крайне редко: ведь нас было так мало. Под ультрафиолетовыми лучами могли выжить только самые непритязательные. Вообще отсутствие атмосферы давало себя знать во многом: например, метеориты сыпались на Землю сплошным дождем, потому что тогда не было стратосферы, о которую теперь, как капли о навес, эти самые метеориты разбиваются. Затем – безмолвие. Можно было кричать сколько угодно – все равно без воздуха звуковых колебаний быть не могло, и мы все оставались глухи и немы. И еще – перепады температуры: вокруг не было ничего, что сохранило бы солнечное тепло, поэтому ночью все коченели от холода. Счастье еще, что земная кора согревалась изнутри благодаря расплавленным минералам, которые, постепенно сгущаясь, накапливались в недрах планеты. Ночи были короче, как, впрочем, и дни, потому что Земля вращалась тогда вокруг своей оси много быстрее. Я спал, прижавшись всем телом к теплой скале, и царивший вокруг сухой мороз был мне приятен. Словом, что касается климата, то, откровенно говоря, я в нем чувствовал себя совсем неплохо.
Нам недоставало множества крайне необходимых вещей, и, как вы сами понимаете, отсутствие красок волновало нас меньше всего. Единственное неудобство заключалось в том, что, когда нужно было отыскать кого-нибудь или что-нибудь, приходилось напрягать зрение – все было одинаково бесцветным, так что стоило большого труда различить очертания предметов на сплошном сером фоне.
Нам едва-едва удавалось различить лишь движущиеся предметы: катящийся обломок метеорита, внезапно разверзающуюся от землетрясения пропасть, брызги лавы.
В тот день я мчался по необъятному амфитеатру пористых, как губка, скал, смыкавшихся арками, за которыми открывались все новые арки. Местность была сильно пересеченной, и однотонность цвета слегка нарушалась неожиданными переливами теней во впадинах. И вот среди опор этих бесцветных арок я внезапно увидел, как быстро-быстро промелькнуло что-то бесцветное, исчезло, снова появилось немного дальше. Два огонька то вдруг загорались, то мгновенно угасали. Еще не поняв толком, в чем тут дело, я бросился вдогонку за Аиль, влюбившись в ее глаза.
Я углубился в песчаную пустыню, я бежал между дюнами, всегда чем-то различавшимися между собой, но, в сущности, почти одинаковыми. Если вы глядели на них с определенной точки, гребни дюн напоминали очертаниями распростертые тела. Вон там виделась рука, прижатая к нежной груди, причем ладонь подпирала щеку; чуть поодаль казалось, будто девушка выставила босую ногу с изящным большим пальцем. Остановившись, я старался найти новые очертания тела и не сразу понял, что передо мной не песчаный холм, а сама беглянка, за которой я гнался. Совершенно бесцветная, она лежала на бесцветном песке, погруженная в сон. Я присел рядышком. То было время (теперь я это знаю точно), когда на нашей планете эра ультрафиолетовых лучей приближалась к концу, и та жизнь, которой суждено было исчезнуть навсегда, приобретала особенно прекрасные формы. Земля не знала ничего прекраснее, чем существо, лежавшее рядом со мной.
Аиль открыла глаза и увидела меня. Вначале она, по-моему, не смогла различить меня на фоне окружающего песка, как это прежде случилось и со мной, но потом она узнала во мне таинственное существо, которое преследовало ее, и сильно испугалась. В конце концов она, очевидно, все-таки поняла, что природа у нас обоих общая, и в ее глазах мелькнул проблеск робкого веселья; от счастья я издал безмолвный крик.
Потом попробовал жестами объясниться с ней.
– Песок. Не песок, – сказал я, указав сначала на окружающее пространство, а затем на нас двоих. Аиль утвердительно кивнула головой: она меня поняла.
– Скала. Не скала, – продолжал я, чтобы поддержать разговор. Но объяснить, к примеру, кто такие мы с Аиль, в чем наше различие и сходство, было делом нелегким.
– Я. Ты не я, – жестами объяснял я. Но ей это не понравилось. – Да. Ты как я, но не совсем, – поправился я.
Она успокоилась, но смотрела на меня недоверчиво.
– Я, ты, вместе, бегать, бегать, – осмелев, сказал я.
Она засмеялась и бросилась наутек. Мы бежали по гребням вулканов. В серой полуденной мгле разметавшиеся волосы Аиль и языки пламени, вырывавшиеся из кратера, точно сливались в едином взмахе одинаково бледных крыльев.
– Огонь. Волосы, – сказал я. – Огонь как волосы.
Казалось, мои слова убедили Аиль.
– Правда, очень красиво? – спросил я.
– Красиво, – ответила она.
Белесое солнце уже клонилось к закату. Его лучи, падая сбоку на отвесный обрыв из темных камней, придавали некоторым из них серебристый оттенок.
– Там камни неодинаковые... Правда, красиво? – сказал я.
– Нет, – ответила Аиль и отвернулась.
– Там камни очень красивые, – настаивал я, показывая на их сероватый блеск.
– Нет, – она даже не пожелала взглянуть на них.
– Я тебе те камни! – предложил я.
– Нет, эти! – ответила Аиль и схватила горсть темных камешков. Но я уже помчался к обрыву.
Когда я вернулся с блестевшими в полутьме камешками, мне долго пришлось уговаривать Аиль, чтобы она приняла подарок.
– Красивые! – пытался я ее убедить.
– Нет! – возражала она, но потом все же посмотрела на них. Теперь, когда на них больше не падали солнечные лучи, эти камни тоже стали тусклыми. Лишь тогда Аиль сказала: – Красивые!
Спустилась ночь, и я впервые провел ее, прижимаясь не к теплой скале. Если свет скрывал от меня Аиль и даже заставлял сомневаться в ее существовании, то тьма придавала мне уверенность, что она здесь, возле меня.
Наступило утро и вновь окрасило Землю в серый цвет; я огляделся вокруг и не увидел Аиль. Тогда я беззвучно закричал:
– Аиль! Почему ты убежала?
Но она была рядом и тоже искала меня, и не видела, и беззвучно звала:
– QfwfQ, где ты?
Наконец глаза наши привыкли к туманному полусвету, и мы смогли различить очертания бровей, локтя, бедра.
Я мечтал засыпать Аиль подарками, но все они казались мне недостойными ее красоты. Я искал все, что хоть чем-нибудь отличалось от однообразной земной поверхности, ну, хоть бы трещинкой или пятном. Но очень скоро мне пришлось убедиться, что у нас с Аиль разные, вернее, даже диаметрально противоположные вкусы. Мне хотелось найти что-нибудь, не подернутое однотонным серым налетом, покрывавшим все и вся, и я жадно ловил малейшее изменение, каждый знак необычайного, нового (а надо сказать, что к этому времени в мире что-то начало меняться: кое-где на сплошь бесцветном фоне показались то более яркие, то более тусклые переливы). Между тем Аиль оставалась счастливой обитательницей безмолвного мира, где не было места никаким переходам цветов, для нее все, что грозило разрушить безликую однотонность, представлялось грубым диссонансом, а красота начиналась там, где серый цвет, подавив все другие оттенки, царил безраздельно и полновластно.
Как мы могли понять друг друга? Ничто вокруг – такое, каким оно являлось нашим взорам, – не могло помочь нам выразить то, что мы чувствовали друг к другу; но я упрямо стремился извлечь из окружающих предметов какие-то новые оттенки свойств, в то время как Аиль хотела, чтобы все свелось к лишенной качеств, бесцветной сущности предметов.
В небе по траектории, пересекавшей Солнце, пронесся метеорит, и его зыбкая огненная оболочка на миг стала как бы фильтром для солнечных лучей. Внезапно мир окрасился в невиданные прежде цвета: у подножия оранжевых скал разверзлись багровые пропасти, я протянул фиолетовые руки к сверкающему зеленому метеориту и, мучительно пытаясь выразить мысль, для которой еще не существовало слов, крикнул:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21
– Что, не вышло? – крикнул я PfwfP, осыпавшему меня снизу бранью.
Он был зелен от ярости.
– Сейчас я тебе покажу, проклятый QfwfQ!
А мы с галактикой тем временем летели уже среди тысяч и тысяч других галактик, но моя была самой молодой на всем этом огромном небосводе, и он завидовал ей: она вся искрилась молодым водородом, новорожденным бериллием и младенцем углеродом. Старые, пожилые галактики бежали от нас, раздувшись от зависти: неуклюжие, старомодные, они нам были не пара, и мы с гиканьем и свистом уносились от них, оставляя их далеко позади.
Так, стремительно убегая друг от друга, мы пролетали сквозь все более пустынные и разреженные пространства, пока, наконец, я снова не увидел там и сям расплывчатые блики света. Это оказались целые скопища новых галактик, образовавшихся из только что возникшей материи, галактик, теперь уже более молодых, чем моя.
Через некоторое время пространство вокруг нас вновь напоминало осенний, густо увешанный спелыми гроздьями виноградник. И все это летело, мчалось, разбегаясь в разные стороны, моя галактика убегала и от старых, и от более молодых галактик, а те, в свою очередь, мчались прочь от нас. Избавившись от них, мы вырвались, наконец, в свободные, никем еще не занятые небеса, но и те, в свою очередь, поторопились заселиться, и так было без конца.
– Это тебе все за предательство, QfwfQ! – услышал я вдруг в момент одного из таких новых заселений и, обернувшись, увидел несшуюся по нашему следу совсем юную галактику; на самом конце ее спирали – чтобы удобнее было выкрикивать угрозы и оскорбления по моему адресу – восседал мой неизменный товарищ по играм PfwfP.
Началась погоня. В местах, где пространство шло в гору, молодая подвижная галактика PfwfP всякий раз выигрывала в дистанции, зато на спусках моя – более тяжелая – вновь уходила вперед.
Секрет гонок известный: все дело в том, кто как берет виражи. Галактика PfwfP имела явную склонность преодолевать их круто, моя же, напротив, постоянно стремилась брать их как можно шире. Не один раз после таких расширений меня выкидывало вон из пространства, а следом летел и PfwfP. И мы продолжали гонку, пользуясь обычной в таких случаях системой: создавали перед собой пространства по мере того, как продвигались вперед.
Иметь перед собой «ничто», позади – перекошенную злобой физиономию ни на шаг не отстававшего PfwfP было в одинаковой степени неприятно. И все же я предпочитал смотреть вперед. Смотрел, смотрел – и вдруг что я вижу? PfwfP, на которого я только что смотрел, оглядываясь назад, несется на своей галактике прямо передо мной!
– Ага! – воскликнул я. – Теперь моя очередь гнаться за тобой!
– Каким это образом? – услышал я голос PfwfP, не совсем понимая, откуда: не то позади себя, не то впереди. – Это я за тобой гоняюсь!
Я обернулся: PfwfP по-прежнему летел следом. Я снова посмотрел вперед: что за черт! Все тот же PfwfP удирал – только пятки сверкали. Однако, приглядевшись, я увидел, что впереди его галактики, той, что шла передо мной, летела другая, и этой другой была моя собственная! Это так же верно, как и то, что на ней восседал не кто иной как я – собственной персоной! Да, да! Меня нельзя было не узнать, хотя я и видел себя со спины. Я повернулся к тому PfwfP, что преследовал меня, и, вглядевшись пристальней, увидел, что следом за его галактикой гонится еще одна галактика – тоже моя, и на ней тоже сижу я и оглядываюсь назад.
Так и получалось: за каждым QfwfQ следовал свой PfwfP, а за каждым PfwfP – свой QfwfQ, и каждый PfwfP гнался за QfwfQ, a тот гнался за ним, и наоборот. И пусть расстояние между нами то ненамного сокращалось, то увеличивалось, но теперь нам уже было ясно, что ни одному из нас никогда и ни за что не суждено догнать другого: ни ему – меня, не мне – его. И хотя эта игра в догонялки давно потеряла для нас всякий интерес и мы были уже не дети, но изменить что-либо уже нельзя было...
Бесцветный мир.
Перевод Л. Вершинина
Прежде чем возникли океаны и атмосфера, Земля, вероятно, имела вид серого вращающегося в пространстве шара – такого же, как сейчас Луна. В тех местах, куда ультрафиолетовые лучи проникают совершенно беспрепятственно, все краски исчезают. Поэтому скалы на лунной поверхности в отличие от Земли, где они бывают самых разных цветов, все одного, мертвенно-серого тона. И если лик Земли сейчас столь многоцветен, то это лишь благодаря атмосфере, которая поглощает губительные ультрафиолетовые лучи.
– Да, серый цвет немного монотонен, – подтвердил старый QfwfQ. – Но зато глаз отдыхает. Я пробегал милю за милей с такой скоростью, которая возможна только в безвоздушной среде, и всюду видел только серое на сером. Никаких четких контрастов; по-настоящему белой была лишь центральная часть Солнца, но на нее невозможно было даже взглянуть, а по-настоящему черной не была даже ночная тьма, так как на небосводе всегда сверкало великое множество звезд. Перед взором простирались бесконечные горизонты, еще не прорезанные горными хребтами, которые тогда только начинали формироваться, и эти хребты тоже были уныло-серыми на фоне серых равнин. Можно было пересечь континент за континентом и так и не выйти на берег, потому что океан, реки и озера еще находились где-то глубоко под землей.
Встречаться с кем-нибудь в те времена случалось крайне редко: ведь нас было так мало. Под ультрафиолетовыми лучами могли выжить только самые непритязательные. Вообще отсутствие атмосферы давало себя знать во многом: например, метеориты сыпались на Землю сплошным дождем, потому что тогда не было стратосферы, о которую теперь, как капли о навес, эти самые метеориты разбиваются. Затем – безмолвие. Можно было кричать сколько угодно – все равно без воздуха звуковых колебаний быть не могло, и мы все оставались глухи и немы. И еще – перепады температуры: вокруг не было ничего, что сохранило бы солнечное тепло, поэтому ночью все коченели от холода. Счастье еще, что земная кора согревалась изнутри благодаря расплавленным минералам, которые, постепенно сгущаясь, накапливались в недрах планеты. Ночи были короче, как, впрочем, и дни, потому что Земля вращалась тогда вокруг своей оси много быстрее. Я спал, прижавшись всем телом к теплой скале, и царивший вокруг сухой мороз был мне приятен. Словом, что касается климата, то, откровенно говоря, я в нем чувствовал себя совсем неплохо.
Нам недоставало множества крайне необходимых вещей, и, как вы сами понимаете, отсутствие красок волновало нас меньше всего. Единственное неудобство заключалось в том, что, когда нужно было отыскать кого-нибудь или что-нибудь, приходилось напрягать зрение – все было одинаково бесцветным, так что стоило большого труда различить очертания предметов на сплошном сером фоне.
Нам едва-едва удавалось различить лишь движущиеся предметы: катящийся обломок метеорита, внезапно разверзающуюся от землетрясения пропасть, брызги лавы.
В тот день я мчался по необъятному амфитеатру пористых, как губка, скал, смыкавшихся арками, за которыми открывались все новые арки. Местность была сильно пересеченной, и однотонность цвета слегка нарушалась неожиданными переливами теней во впадинах. И вот среди опор этих бесцветных арок я внезапно увидел, как быстро-быстро промелькнуло что-то бесцветное, исчезло, снова появилось немного дальше. Два огонька то вдруг загорались, то мгновенно угасали. Еще не поняв толком, в чем тут дело, я бросился вдогонку за Аиль, влюбившись в ее глаза.
Я углубился в песчаную пустыню, я бежал между дюнами, всегда чем-то различавшимися между собой, но, в сущности, почти одинаковыми. Если вы глядели на них с определенной точки, гребни дюн напоминали очертаниями распростертые тела. Вон там виделась рука, прижатая к нежной груди, причем ладонь подпирала щеку; чуть поодаль казалось, будто девушка выставила босую ногу с изящным большим пальцем. Остановившись, я старался найти новые очертания тела и не сразу понял, что передо мной не песчаный холм, а сама беглянка, за которой я гнался. Совершенно бесцветная, она лежала на бесцветном песке, погруженная в сон. Я присел рядышком. То было время (теперь я это знаю точно), когда на нашей планете эра ультрафиолетовых лучей приближалась к концу, и та жизнь, которой суждено было исчезнуть навсегда, приобретала особенно прекрасные формы. Земля не знала ничего прекраснее, чем существо, лежавшее рядом со мной.
Аиль открыла глаза и увидела меня. Вначале она, по-моему, не смогла различить меня на фоне окружающего песка, как это прежде случилось и со мной, но потом она узнала во мне таинственное существо, которое преследовало ее, и сильно испугалась. В конце концов она, очевидно, все-таки поняла, что природа у нас обоих общая, и в ее глазах мелькнул проблеск робкого веселья; от счастья я издал безмолвный крик.
Потом попробовал жестами объясниться с ней.
– Песок. Не песок, – сказал я, указав сначала на окружающее пространство, а затем на нас двоих. Аиль утвердительно кивнула головой: она меня поняла.
– Скала. Не скала, – продолжал я, чтобы поддержать разговор. Но объяснить, к примеру, кто такие мы с Аиль, в чем наше различие и сходство, было делом нелегким.
– Я. Ты не я, – жестами объяснял я. Но ей это не понравилось. – Да. Ты как я, но не совсем, – поправился я.
Она успокоилась, но смотрела на меня недоверчиво.
– Я, ты, вместе, бегать, бегать, – осмелев, сказал я.
Она засмеялась и бросилась наутек. Мы бежали по гребням вулканов. В серой полуденной мгле разметавшиеся волосы Аиль и языки пламени, вырывавшиеся из кратера, точно сливались в едином взмахе одинаково бледных крыльев.
– Огонь. Волосы, – сказал я. – Огонь как волосы.
Казалось, мои слова убедили Аиль.
– Правда, очень красиво? – спросил я.
– Красиво, – ответила она.
Белесое солнце уже клонилось к закату. Его лучи, падая сбоку на отвесный обрыв из темных камней, придавали некоторым из них серебристый оттенок.
– Там камни неодинаковые... Правда, красиво? – сказал я.
– Нет, – ответила Аиль и отвернулась.
– Там камни очень красивые, – настаивал я, показывая на их сероватый блеск.
– Нет, – она даже не пожелала взглянуть на них.
– Я тебе те камни! – предложил я.
– Нет, эти! – ответила Аиль и схватила горсть темных камешков. Но я уже помчался к обрыву.
Когда я вернулся с блестевшими в полутьме камешками, мне долго пришлось уговаривать Аиль, чтобы она приняла подарок.
– Красивые! – пытался я ее убедить.
– Нет! – возражала она, но потом все же посмотрела на них. Теперь, когда на них больше не падали солнечные лучи, эти камни тоже стали тусклыми. Лишь тогда Аиль сказала: – Красивые!
Спустилась ночь, и я впервые провел ее, прижимаясь не к теплой скале. Если свет скрывал от меня Аиль и даже заставлял сомневаться в ее существовании, то тьма придавала мне уверенность, что она здесь, возле меня.
Наступило утро и вновь окрасило Землю в серый цвет; я огляделся вокруг и не увидел Аиль. Тогда я беззвучно закричал:
– Аиль! Почему ты убежала?
Но она была рядом и тоже искала меня, и не видела, и беззвучно звала:
– QfwfQ, где ты?
Наконец глаза наши привыкли к туманному полусвету, и мы смогли различить очертания бровей, локтя, бедра.
Я мечтал засыпать Аиль подарками, но все они казались мне недостойными ее красоты. Я искал все, что хоть чем-нибудь отличалось от однообразной земной поверхности, ну, хоть бы трещинкой или пятном. Но очень скоро мне пришлось убедиться, что у нас с Аиль разные, вернее, даже диаметрально противоположные вкусы. Мне хотелось найти что-нибудь, не подернутое однотонным серым налетом, покрывавшим все и вся, и я жадно ловил малейшее изменение, каждый знак необычайного, нового (а надо сказать, что к этому времени в мире что-то начало меняться: кое-где на сплошь бесцветном фоне показались то более яркие, то более тусклые переливы). Между тем Аиль оставалась счастливой обитательницей безмолвного мира, где не было места никаким переходам цветов, для нее все, что грозило разрушить безликую однотонность, представлялось грубым диссонансом, а красота начиналась там, где серый цвет, подавив все другие оттенки, царил безраздельно и полновластно.
Как мы могли понять друг друга? Ничто вокруг – такое, каким оно являлось нашим взорам, – не могло помочь нам выразить то, что мы чувствовали друг к другу; но я упрямо стремился извлечь из окружающих предметов какие-то новые оттенки свойств, в то время как Аиль хотела, чтобы все свелось к лишенной качеств, бесцветной сущности предметов.
В небе по траектории, пересекавшей Солнце, пронесся метеорит, и его зыбкая огненная оболочка на миг стала как бы фильтром для солнечных лучей. Внезапно мир окрасился в невиданные прежде цвета: у подножия оранжевых скал разверзлись багровые пропасти, я протянул фиолетовые руки к сверкающему зеленому метеориту и, мучительно пытаясь выразить мысль, для которой еще не существовало слов, крикнул:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21