Генерал Толстой, если верить его рассказам, чудом спасся во время чудовищного землетрясения, погубившего Атлантиду. Он утверждал, что оно было делом рук военспецов из параллельного мира. Еще раньше (во времена динозавров) он наслаждался в раю на земле в хрустальных полостях Антарктиды. Он был человеком (существом) весьма почтенного возраста.
Августе не было тридцати, в советскую эпоху она бы считалась девушкой (молодой женщиной) комсомольского возраста. Некое противоречие заключалось в том, что генерал Толстой упорно смотрел трансмузыкальный (так он назывался) канал, Августу же не заставить было смотреть этот бред ни за какие коврижки.
– Напрасно не смотришь, доченька, – заметил однажды генерал Толстой, – это будущее.
– Чье будущее? – уточнила Августа.
– Мира, которым будет управлять твой первенец, – ответил генерал Толстой.
– Не вижу здесь будущего, – с отвращением посмотрела Августа на кривляющегося негра, китаянку и метиску в купальниках, которые не столько прикрывали тела, сколько анатомически о них рапортовали.
– Круглосуточное, так сказать, нон-стоп, приуготовление к будущему, – объяснил генерал Толстой, – вакуумная уборка мусора из голов, расчистка строительной площадки.
– О чем ты, дед? – Августа поймала себя на мысли, что генерал Толстой стал ей совсем не интересен. Она подумала, что верной службой давно уже возместила ему сторицей за то, что он когда-то спас ей жизнь. Августа, впрочем, подозревала, что спасение было мнимым. Как мнимым оказалось и пророчество генерала, что ей суждено принять немедленную смерть от родившегося первенца за то, что некогда она пыталась покончить с собой и, следовательно, с первенцем. В отличие от дона Антонио, живущего утесняемой Homo sapiens дикой (естественной) природой, генерал Толстой жил неестественными, утесняющими не только дикую природу, но и самого Homo sapiens социально-политическими мнимостями.
– Это канал-предтеча, – сказал генерал Толстой, – так сказать, ретранслирующий нам из будущего принципы новой религии, новой морали, нового мира.
– Усложняешь, дед, – рассмеялась Августа. – Ты слишком долго живешь в России. Здешний народ склонен думать о простом сложно, настолько сложно, что когда додумывает мысль, это простое у него уже того… украли.
– Я насчитал пока пять принципов, – не согласился генерал Толстой. – Первый – эротика, но не между полами, а, так сказать, направленная вовне, то есть трансэротика, исключающая само понятие любви. Суть трансэротики – унификация полов, то есть знак равенства между межполовым и однополовым сексом. Мир будущего – это не мир мужчин и женщин, создающих семьи и воспитывающих детей, это мир би-, точнее, мультисексуальных существ, рассматривающих любое встреченное, равно как и свое собственное, тело как источник возможного наслаждения и не более того. Материнство, отцовство, семейные узы будут объявлены в новом мире вне закона! Второй принцип, – продолжил генерал Толстой, – поругание всех мировых религий, в особенности христианства, путем включения в клипы на канонические религиозные сюжеты взаимоисключающих символов из разных уровней сознания. Это примерно как показать роскошный ресторан, прекрасно одетых, утонченных людей, на тарелках у которых лежит дерьмо. Ну вот, – кивнул на экран телевизора, – смотри, у Христа растут рога и хвост, он превращается в… козла? Или… в буйвола? Ага, в антилопу гну!
– Вы хотите сказать, товарищ генерал, – почтительно поинтересовалась Августа, – что религией будущего станет атеизм?
– Я хочу сказать, доченька, – сделал в телевизоре звук потише генерал Толстой, – что второй принцип нового мироустройства формулируется примерно так: «Разрешено делать все, на что у тебя хватает сил и средств. Никто и никогда не защитит тебя от посягательств чужой воли и силы. Если ты слаб – умри сразу!»
– Так уже было в истории человечества, – заметила Августа.
– В догосударственный период, – возразил генерал Толстой, – а у нас сейчас дело идет к единому мировому государству. Это третий принцип. Несть ни эллина, ни иудея. Ни Франции, ни Египта. Ты посмотри, какое смешение рас в этих поганых клипах! Причем, предпочтение отдается определенно не белой расе.
Человек белой расы – всего лишь один из стоящих в ряду людей разных рас. Полагаю, что в едином мировом государстве будет жить новый – смешанный – народ. Третий принцип грядущего мироустройства, доченька, я бы сформулировал так: национальное, да пожалуй что и расовое сознание – преступно, интернациональное, межрасовое – истинно и похвально. У человека не должно быть не только прошлого, но и будущего – в смысле загробной жизни. Значит, у него остается только настоящее! Как говорится, не после смерти, не на небе, а при жизни, здесь и сейчас!
– Нестыковка, – сказала Августа. – Чей это спутник? Кто финансирует трансмузыкальный канал?
– Одна транснациональная же корпорация, – ответил генерал Толстой, – ее штаб-квартира в Амстердаме.
– То есть получается, они сами идут против своей же доктрины – не пускать в Штаты и Европу желтых и черных?
– Не мне тебе объяснять, доченька, – покачал головой генерал Толстой, – что нет ничего более иллюзорного, чем власть над миром. Момент наивысшей власти, доченька, почти всегда момент краха. Да, они инстинктивно дергаются, но приговор уже подписан. Их военная мощь, законы, госучреждения, полиция и суды – ничто против денег. Они слишком много в свое время на них поставили, слишком долго на них молились, чтобы осознать, что деньги могут быть использованы против них самих. И, наконец, четвертый принцип – бессмысленное движение, физическая моторика вместо мысли, набор ничего не выражающих звуков вместо слов. По сути дела, – кивнул на страстно целующихся на экране темно-желтых бритых парней сразу не угадываемой национальной, да и расовой принадлежности, – они отрицают Божий мир, христианскую цивилизацию посредством осмеяния, разрушения и испражнения, ведь так, доченька?
– Я была во многих странах, – заметила Августа, – и нигде не видела этого канала. Похоже, его принимает одна твоя возлюбленная Россия, дед.
– Увы, доченька, – печально вздохнул генерал Толстой, – с тех пор как у населяющего ее народа выбили почву из-под ног, эта несчастная страна лидерствует, как писал поэт, рвет штаны, шагая в новый мир.
– Разве можно выбить почву из-под ног у страны, занимающей одну шестую часть суши? – удивилась Августа.
– Я называю это иллюзией отрицательного счастья, – объяснил генерал Толстой. – Почва ушла из-под ног, как только народ страны уверовал в то, что общее несчастье, то есть несчастье всех, может служить строительным материалом для счастья немногих, избранных. Как только каждый, или почти каждый из них поверил, что пусть хоть вся страна накроется медным тазом, все вокруг загнутся, он, избранный, не только уцелеет, но и разбогатеет.
– Сама не знаю, – помнится, вздохнула Августа, – почему я столько времени терплю тебя, дед? Ведь я не верю ни одному твоему слову.
– Отвечу, доченька, – весело подмигнул генерал Толстой, ласково подталкивая ее в сторону двери, ведущей в так называемую комнату отдыха, где их ждала огромная двуспальная кровать. – Тайна мира сего – в его беззаконии!
Сердце Августы наполнялось печалью, когда она думала о воистину беззаконной неуязвимости генерала. Однажды, когда короткий сон сморил ее на огромной двуспальной кровати в комнате отдыха, истомленную нечеловеческой силой генерала Толстого (как-то он признался Августе, что когда судьба занесла его в святилище Кибелы на полдороге между городами Сузы и Экбатаны, менее чем за сутки ему пришлось переспать с сорока девятью бесконечно искушенными в этом деле жрицами – такое они ставили условие каждому попавшему к ним в лапы мужчине. Наказание, которому они подвергали несправившихся, было поистине ужасно. Дамы с кинжально-острыми ногтями, татуированными промежностями, серебряными кольцами в неподобающих местах и изумрудами в сосцах были безмерно удивлены, когда он его с честью выполнил. «Ты не поверишь, – рассмеялся генерал, – они уже приготовили специальную стеклянную амфору с кедровым маслом, чтобы, значит, поместить в нее мой фаллос. Эти нимфоманки считали день потерянным, если не отхватывали фаллос какому-нибудь несчастному путнику…»), Августе вновь приснился огромный, как купец в соболиной шубе, черный орел. Она слезно попросила его избавить ее от генерала Толстого. Орел долго молчал, прикрыв черные блестящие глаза белой пленкой, потом широко их открыл, как если бы Августа была дикой гусыней, и он хотел ее по своему орлиному обыкновению загипнотизировать, загнать в воздушный, уносящий в предгорья Гималаев Гольфстрим. «Увы, принцесса, – произнес орел, – он слишком силен. – И после паузы: – Гораздо сильнее меня…»
…Она до сих пор помнила, как смотрел на нее умирающий в больнице от рака легких отец, когда она пришла его навестить. Августа как будто и сейчас носила на прекрасном мельхиоровом лице богини исполненный предсмертной тоски взгляд отца. Он уже почти не мог говорить, но еще мог смотреть, то есть говорить глазами.
– Я не виновата. Я здесь ни при чем, – ответила Августа. Он продолжал на нее смотреть.
– Это неправда, – сказала Августа, – я тебя люблю… – Отец отвернулся к стене.
– Я докажу тебе, – пообещала Августа. Когда она пошла к двери, он опять посмотрел на нее. – Ты хочешь… чтобы она пришла? – удивилась Августа.
Выйдя в больничный коридор, она подумала об изначальной нелогичности мира (жизни и смерти). Генерал Толстой употреблял для характеристики этого явления более точный термин – беззаконие. Но тогда она знать не знала генерала Толстого. Отец, которому осталось жить всего ничего, почему-то хотел увидеть свою бывшую жену, которая всю жизнь его в грош не ставила, обманывала и предавала. Он был умным человеком. Августе нравились его книги. Но он не понимал простой истины: если женщина относится к мужчине как к пустоте, то и его смерть для нее точно такая же пустота. Ну, может быть, пустота, слегка щекочущая нервы. Августа ничего не сказала матери, решив, что пусть уж лучше отец умрет в заблуждении (насчет дочери), чем в очередном унижении (от матери).
Ей казалось, она продумала все до мелочей. Августа действительно любила отца. Ей оставалась единственная возможность доказать отцу, что он неправ. И Августа решила ею воспользоваться. Доказать отцу, что он неправ, можно было только последовав вслед за ним.
Епифания говорила, что смерть есть не что иное, как превращение человека в светящуюся точку, которая некоторое время (иногда достаточно долгое) летит назначенным ей маршрутом в назначенный ей предел. Еще Епифания говорила, что в промежуточном мире светящихся точек царит полная демократия: любая точка, если ей вздумается пообщаться с другой точкой, может запросто приблизиться и пообщаться. Августе вспомнились слова поэта Уитмена, которого отец читал на больничной койке в раковом корпусе: если ты увидел в толпе человека и тебе захотелось с ним поговорить, почему бы тебе не остановиться и не поговорить с ним?
Но превратиться в светящуюся точку оказалось не так-то просто.
Сила, материализующая мимолетные и неосмысленные (как в случае с отцом) желания Августы, восстала против ее совершенно осмысленного желания превратиться в светящуюся точку.
Когда Августа опасной бритвой вскрыла в наполненной горячей водой ванне вены, кровь свернулась, даже не успев окрасить воду в розовый цвет. Когда Августа, сняв люстру с крюка на потолке, прикрепила к крюку веревочную петлю, сунула в нее голову и спрыгнула со стула, крюк легко вышел из потолка, как будто сидел не в бетонном перекрытии, а в белом сливочном масле. Августа по примеру древних римлянок двумя руками вонзила себе в грудь длинный хлебный (за неимением короткого гладиаторского меча) нож. Это было невероятно, но нож сломался о ее грудь, как если бы грудь Августы была из железа. Она вспомнила про таблетки-транквилизаторы. Едва она успела проглотить первую партию, ее немедленно стошнило. Тогда она вышла на балкон и шагнула с пятого этажа вниз.
Августа, наверное, час пыталась выскользнуть из зацепившегося за торчащую арматуру пожарной лестницы, обнаружившего свойства резинового каната платья, прежде чем вызванные жильцами ОМОНовцы (почему ОМОНовцы?) с зычным матом не втащили ее на балкон третьего этажа (ближайшего к месту зацепа). Единственное, что успела сделать Августа (в общем-то, не так уж мало) – выхватить из расстегнутой на американский манер кобуры вносящего ее на руках в чужую квартиру милиционера пистолет и прицельно (промахнуться было невозможно) выстрелить себе в сердце.
Она и впрямь превратилась (или убедила себя в этом) в светящуюся точку. Епифания не соврала: в промежуточном, напоминающем чуть затуманенное ночное небо пространстве обнаружилось немало летящих по самым разным траекториям точек.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64
Августе не было тридцати, в советскую эпоху она бы считалась девушкой (молодой женщиной) комсомольского возраста. Некое противоречие заключалось в том, что генерал Толстой упорно смотрел трансмузыкальный (так он назывался) канал, Августу же не заставить было смотреть этот бред ни за какие коврижки.
– Напрасно не смотришь, доченька, – заметил однажды генерал Толстой, – это будущее.
– Чье будущее? – уточнила Августа.
– Мира, которым будет управлять твой первенец, – ответил генерал Толстой.
– Не вижу здесь будущего, – с отвращением посмотрела Августа на кривляющегося негра, китаянку и метиску в купальниках, которые не столько прикрывали тела, сколько анатомически о них рапортовали.
– Круглосуточное, так сказать, нон-стоп, приуготовление к будущему, – объяснил генерал Толстой, – вакуумная уборка мусора из голов, расчистка строительной площадки.
– О чем ты, дед? – Августа поймала себя на мысли, что генерал Толстой стал ей совсем не интересен. Она подумала, что верной службой давно уже возместила ему сторицей за то, что он когда-то спас ей жизнь. Августа, впрочем, подозревала, что спасение было мнимым. Как мнимым оказалось и пророчество генерала, что ей суждено принять немедленную смерть от родившегося первенца за то, что некогда она пыталась покончить с собой и, следовательно, с первенцем. В отличие от дона Антонио, живущего утесняемой Homo sapiens дикой (естественной) природой, генерал Толстой жил неестественными, утесняющими не только дикую природу, но и самого Homo sapiens социально-политическими мнимостями.
– Это канал-предтеча, – сказал генерал Толстой, – так сказать, ретранслирующий нам из будущего принципы новой религии, новой морали, нового мира.
– Усложняешь, дед, – рассмеялась Августа. – Ты слишком долго живешь в России. Здешний народ склонен думать о простом сложно, настолько сложно, что когда додумывает мысль, это простое у него уже того… украли.
– Я насчитал пока пять принципов, – не согласился генерал Толстой. – Первый – эротика, но не между полами, а, так сказать, направленная вовне, то есть трансэротика, исключающая само понятие любви. Суть трансэротики – унификация полов, то есть знак равенства между межполовым и однополовым сексом. Мир будущего – это не мир мужчин и женщин, создающих семьи и воспитывающих детей, это мир би-, точнее, мультисексуальных существ, рассматривающих любое встреченное, равно как и свое собственное, тело как источник возможного наслаждения и не более того. Материнство, отцовство, семейные узы будут объявлены в новом мире вне закона! Второй принцип, – продолжил генерал Толстой, – поругание всех мировых религий, в особенности христианства, путем включения в клипы на канонические религиозные сюжеты взаимоисключающих символов из разных уровней сознания. Это примерно как показать роскошный ресторан, прекрасно одетых, утонченных людей, на тарелках у которых лежит дерьмо. Ну вот, – кивнул на экран телевизора, – смотри, у Христа растут рога и хвост, он превращается в… козла? Или… в буйвола? Ага, в антилопу гну!
– Вы хотите сказать, товарищ генерал, – почтительно поинтересовалась Августа, – что религией будущего станет атеизм?
– Я хочу сказать, доченька, – сделал в телевизоре звук потише генерал Толстой, – что второй принцип нового мироустройства формулируется примерно так: «Разрешено делать все, на что у тебя хватает сил и средств. Никто и никогда не защитит тебя от посягательств чужой воли и силы. Если ты слаб – умри сразу!»
– Так уже было в истории человечества, – заметила Августа.
– В догосударственный период, – возразил генерал Толстой, – а у нас сейчас дело идет к единому мировому государству. Это третий принцип. Несть ни эллина, ни иудея. Ни Франции, ни Египта. Ты посмотри, какое смешение рас в этих поганых клипах! Причем, предпочтение отдается определенно не белой расе.
Человек белой расы – всего лишь один из стоящих в ряду людей разных рас. Полагаю, что в едином мировом государстве будет жить новый – смешанный – народ. Третий принцип грядущего мироустройства, доченька, я бы сформулировал так: национальное, да пожалуй что и расовое сознание – преступно, интернациональное, межрасовое – истинно и похвально. У человека не должно быть не только прошлого, но и будущего – в смысле загробной жизни. Значит, у него остается только настоящее! Как говорится, не после смерти, не на небе, а при жизни, здесь и сейчас!
– Нестыковка, – сказала Августа. – Чей это спутник? Кто финансирует трансмузыкальный канал?
– Одна транснациональная же корпорация, – ответил генерал Толстой, – ее штаб-квартира в Амстердаме.
– То есть получается, они сами идут против своей же доктрины – не пускать в Штаты и Европу желтых и черных?
– Не мне тебе объяснять, доченька, – покачал головой генерал Толстой, – что нет ничего более иллюзорного, чем власть над миром. Момент наивысшей власти, доченька, почти всегда момент краха. Да, они инстинктивно дергаются, но приговор уже подписан. Их военная мощь, законы, госучреждения, полиция и суды – ничто против денег. Они слишком много в свое время на них поставили, слишком долго на них молились, чтобы осознать, что деньги могут быть использованы против них самих. И, наконец, четвертый принцип – бессмысленное движение, физическая моторика вместо мысли, набор ничего не выражающих звуков вместо слов. По сути дела, – кивнул на страстно целующихся на экране темно-желтых бритых парней сразу не угадываемой национальной, да и расовой принадлежности, – они отрицают Божий мир, христианскую цивилизацию посредством осмеяния, разрушения и испражнения, ведь так, доченька?
– Я была во многих странах, – заметила Августа, – и нигде не видела этого канала. Похоже, его принимает одна твоя возлюбленная Россия, дед.
– Увы, доченька, – печально вздохнул генерал Толстой, – с тех пор как у населяющего ее народа выбили почву из-под ног, эта несчастная страна лидерствует, как писал поэт, рвет штаны, шагая в новый мир.
– Разве можно выбить почву из-под ног у страны, занимающей одну шестую часть суши? – удивилась Августа.
– Я называю это иллюзией отрицательного счастья, – объяснил генерал Толстой. – Почва ушла из-под ног, как только народ страны уверовал в то, что общее несчастье, то есть несчастье всех, может служить строительным материалом для счастья немногих, избранных. Как только каждый, или почти каждый из них поверил, что пусть хоть вся страна накроется медным тазом, все вокруг загнутся, он, избранный, не только уцелеет, но и разбогатеет.
– Сама не знаю, – помнится, вздохнула Августа, – почему я столько времени терплю тебя, дед? Ведь я не верю ни одному твоему слову.
– Отвечу, доченька, – весело подмигнул генерал Толстой, ласково подталкивая ее в сторону двери, ведущей в так называемую комнату отдыха, где их ждала огромная двуспальная кровать. – Тайна мира сего – в его беззаконии!
Сердце Августы наполнялось печалью, когда она думала о воистину беззаконной неуязвимости генерала. Однажды, когда короткий сон сморил ее на огромной двуспальной кровати в комнате отдыха, истомленную нечеловеческой силой генерала Толстого (как-то он признался Августе, что когда судьба занесла его в святилище Кибелы на полдороге между городами Сузы и Экбатаны, менее чем за сутки ему пришлось переспать с сорока девятью бесконечно искушенными в этом деле жрицами – такое они ставили условие каждому попавшему к ним в лапы мужчине. Наказание, которому они подвергали несправившихся, было поистине ужасно. Дамы с кинжально-острыми ногтями, татуированными промежностями, серебряными кольцами в неподобающих местах и изумрудами в сосцах были безмерно удивлены, когда он его с честью выполнил. «Ты не поверишь, – рассмеялся генерал, – они уже приготовили специальную стеклянную амфору с кедровым маслом, чтобы, значит, поместить в нее мой фаллос. Эти нимфоманки считали день потерянным, если не отхватывали фаллос какому-нибудь несчастному путнику…»), Августе вновь приснился огромный, как купец в соболиной шубе, черный орел. Она слезно попросила его избавить ее от генерала Толстого. Орел долго молчал, прикрыв черные блестящие глаза белой пленкой, потом широко их открыл, как если бы Августа была дикой гусыней, и он хотел ее по своему орлиному обыкновению загипнотизировать, загнать в воздушный, уносящий в предгорья Гималаев Гольфстрим. «Увы, принцесса, – произнес орел, – он слишком силен. – И после паузы: – Гораздо сильнее меня…»
…Она до сих пор помнила, как смотрел на нее умирающий в больнице от рака легких отец, когда она пришла его навестить. Августа как будто и сейчас носила на прекрасном мельхиоровом лице богини исполненный предсмертной тоски взгляд отца. Он уже почти не мог говорить, но еще мог смотреть, то есть говорить глазами.
– Я не виновата. Я здесь ни при чем, – ответила Августа. Он продолжал на нее смотреть.
– Это неправда, – сказала Августа, – я тебя люблю… – Отец отвернулся к стене.
– Я докажу тебе, – пообещала Августа. Когда она пошла к двери, он опять посмотрел на нее. – Ты хочешь… чтобы она пришла? – удивилась Августа.
Выйдя в больничный коридор, она подумала об изначальной нелогичности мира (жизни и смерти). Генерал Толстой употреблял для характеристики этого явления более точный термин – беззаконие. Но тогда она знать не знала генерала Толстого. Отец, которому осталось жить всего ничего, почему-то хотел увидеть свою бывшую жену, которая всю жизнь его в грош не ставила, обманывала и предавала. Он был умным человеком. Августе нравились его книги. Но он не понимал простой истины: если женщина относится к мужчине как к пустоте, то и его смерть для нее точно такая же пустота. Ну, может быть, пустота, слегка щекочущая нервы. Августа ничего не сказала матери, решив, что пусть уж лучше отец умрет в заблуждении (насчет дочери), чем в очередном унижении (от матери).
Ей казалось, она продумала все до мелочей. Августа действительно любила отца. Ей оставалась единственная возможность доказать отцу, что он неправ. И Августа решила ею воспользоваться. Доказать отцу, что он неправ, можно было только последовав вслед за ним.
Епифания говорила, что смерть есть не что иное, как превращение человека в светящуюся точку, которая некоторое время (иногда достаточно долгое) летит назначенным ей маршрутом в назначенный ей предел. Еще Епифания говорила, что в промежуточном мире светящихся точек царит полная демократия: любая точка, если ей вздумается пообщаться с другой точкой, может запросто приблизиться и пообщаться. Августе вспомнились слова поэта Уитмена, которого отец читал на больничной койке в раковом корпусе: если ты увидел в толпе человека и тебе захотелось с ним поговорить, почему бы тебе не остановиться и не поговорить с ним?
Но превратиться в светящуюся точку оказалось не так-то просто.
Сила, материализующая мимолетные и неосмысленные (как в случае с отцом) желания Августы, восстала против ее совершенно осмысленного желания превратиться в светящуюся точку.
Когда Августа опасной бритвой вскрыла в наполненной горячей водой ванне вены, кровь свернулась, даже не успев окрасить воду в розовый цвет. Когда Августа, сняв люстру с крюка на потолке, прикрепила к крюку веревочную петлю, сунула в нее голову и спрыгнула со стула, крюк легко вышел из потолка, как будто сидел не в бетонном перекрытии, а в белом сливочном масле. Августа по примеру древних римлянок двумя руками вонзила себе в грудь длинный хлебный (за неимением короткого гладиаторского меча) нож. Это было невероятно, но нож сломался о ее грудь, как если бы грудь Августы была из железа. Она вспомнила про таблетки-транквилизаторы. Едва она успела проглотить первую партию, ее немедленно стошнило. Тогда она вышла на балкон и шагнула с пятого этажа вниз.
Августа, наверное, час пыталась выскользнуть из зацепившегося за торчащую арматуру пожарной лестницы, обнаружившего свойства резинового каната платья, прежде чем вызванные жильцами ОМОНовцы (почему ОМОНовцы?) с зычным матом не втащили ее на балкон третьего этажа (ближайшего к месту зацепа). Единственное, что успела сделать Августа (в общем-то, не так уж мало) – выхватить из расстегнутой на американский манер кобуры вносящего ее на руках в чужую квартиру милиционера пистолет и прицельно (промахнуться было невозможно) выстрелить себе в сердце.
Она и впрямь превратилась (или убедила себя в этом) в светящуюся точку. Епифания не соврала: в промежуточном, напоминающем чуть затуманенное ночное небо пространстве обнаружилось немало летящих по самым разным траекториям точек.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64