Мальчик, казалось, не обращал на все это внимания. Генри сотрясал воздух раскатами громового хохота.
Тогда старик, зажав в зубах огромную кривую саблю, вцепился в канат и сам полез вверх с поистине матросской сноровкой. Он тоже исчез, достигнув конца каната… Генри еще больше развеселился.
Тут неизвестно откуда раздались крики, пронзительный визг, а затем душераздирающий вопль. В воздухе показалась нога и тяжело шлепнулась на землю, за нею рука, другая нога и прочие части тела, а под занавес (не при дамах будет сказано) – голый зад, который грохнулся оземь, как бомба. На Генри напали корчи.
Наконец, держась за канат одной рукой и бормоча под нос какую-то скороговорку, на землю соскользнул и сам старик. С глубоким поклоном он вручил Генри лезвие, чтобы тот мог засвидетельствовать, что оно еще дымится от свежей крови. Генри схватился за живот.
Туземец, испытывая, по-видимому, угрызения совести, собрал тем временем расчлененные останки своего юного помощника, осыпая каждую часть тела сотнями горестных стенаний и ласковых слов, и сложил их все вместе в гигантскую корзину.
В этот миг Генри решил, что теперь самое время раскрыть карты; готовый поставить тысячу против одного за то, что (перед тем как его позвали на террасу) весь его участок наводнили зеркалами, он выхватил револьвер и расстрелял в разных направлениях все шесть патронов, надеясь угодить хотя бы в одно из коварных зеркал.
Ничего такого, разумеется, не случилось, но туземец подскочил от испуга, быстро огляделся и выудил из пыли у собственных ног омерзительную змейку, не толще карандашного грифеля, – ее убила случайная пуля Генри. Старик испустил вздох облегчения, вежливо коснулся тюрбана, снова обратился к корзине и проделал над нею два или три пасса. Тотчас же из нее выскочил непоседа мальчишка – целехонький, живой, улыбающийся, брызжущий здоровьем и озорством, пританцовывающий от радости.
Факир торопливо смотал канат и с поклоном подошел к Генри, чтобы поблагодарить его за спасение своей жизни от ядовитой змейки, которая оказалась не более и не менее как бенгальским крейтом: один укус, и человека одиннадцать секунд сводит колесом, а потом он валится на землю мертвый, как доска.
– Если бы не небеснорожденный, – сказал туземец, – я бы кончился на месте, а мой непослушный мальчик, моя гордость и отрада, лежал бы четвертованный в корзине, покуда слуги сахиба не снизошли бы выкинуть его останки на съедение крокодилам. Наши ничтожные жизни, наше убогое имущество – все в распоряжении сахиба.
– Чего уж там! – отмахнулся Генри. – Мне много не нужно: объясни, как делается этот фокус, иначе выйдет, что я смеялся над самим собой.
– Может быть, сахиб предпочтет секрет превосходной жидкости для ращения волос? – неуверенно спросил туземец.
– Нет, нет, – ответил Генри, – только фокус.
– Я владею тайной особого возбуждающего средства. Оно может пригодиться сахибу – не сейчас, конечно, а в более преклонном возрасте…
– Фокус, – потребовал Генри. – И не тяни резину.
– Хорошо, – сказал туземец. – Нет ничего более простого. Сахиб делает пасс, вот так…
– Погоди, – прервал его Генри. – Вот так?
– Совершенно верно, – подтвердил туземец. – Затем подбрасывает канат… Так. Видите? Он натягивается и застывает в воздухе.
– Действительно, – согласился Генри.
– Теперь мальчик может свободно влезть по нему, – продолжал туземец. – Полезай, мальчик! Покажи сахибу.
Мальчик с улыбкой взобрался наверх и исчез.
– А теперь, – сказал туземец, – сахибу придется извинить меня, но я тотчас же вернусь. – С этими словами он сам залез наверх, по частям сбросил на землю мальчика и проворно вернулся к Генри. – Все это, – продолжал он, размахивая руками и ногами мальчика под носом у Генри, – все это доступно каждому. Правда, есть тут маленькая закавыка: пасс, что я делаю, когда воссоединяю тело. Если сахиб соблаговолит присмотреться повнимательнее… вот так.
– Вот так? – переспросил Генри.
– Сахиб усвоил его в совершенстве, – отозвался туземец.
– Очень интересно, – одобрил Генри. – Скажи, а что там наверху?
– Ах, сахиб, – улыбнулся туземец, – там нечто поистине упоительное.
Туземец проделал церемонию прощания и удалился вместе с огромной корзиной, исполинской кривой саблей и непослушным мальчиком. Оставшись в одиночестве, Генри несколько приуныл: от Декана до ущелья Кхибер он был известен как человек, смеющийся над Индийским фокусом с канатом, а теперь ему стало не до смеха. Генри решил хранить молчание, но, к несчастью, этого оказалось мало. На официальных завтраках, званых обедах, в клубе, на военном параде, на базаре и за игрой в поло от него ждали взрывов хохота, а в Индии каждому лучше делать то, чего от него ждут. Генри страшно невзлюбили, против него начали плести интриги, и вскоре его выгнали со службы.
Это было тем более досадно, что он успел жениться на даме с решительным лицом – весьма достойной, всегда подтянутой, ясноглазой, чуть слишком властной и ревнивой, как демон, но во всех отношениях – мэмсахиб высшего полета, которая отлично знала, в чем заключаются обязанности мужа. Она сказала Генри, что ему следует поехать в Америку и там нажить состояние. Генри согласился, супруги уложили вещи и отправились в Америку.
– Надеюсь, – сказал Генри, когда на горизонте показался Нью-Йорк, – надеюсь, что наживу это самое состояние.
– Конечно, – откликнулась жена. – Ты должен проявить настойчивость.
– Хорошо, милочка, – сказал Генри.
Однако, высадившись на берег, он обнаружил, что все состояния уже нажиты (это открытие неизменно делает всякий, кто приезжает в Америку с подобной целью). Проскитавшись без места несколько недель, Генри приготовился снизить требования: он соглашался всего лишь на работу, потом – на плохо оплачиваемую работу и, наконец, на работу за харчи и ночлег.
До этой крайности супруги дошли в маленьком городке Среднего Запада.
– Ничего не остается, милочка, – сказал Генри. – Придется показать Индийский фокус с канатом.
Жена горько всплакнула при мысли о том, что мэмсахиб будет вынуждена демонстрировать столь экзотическое искусство в среднезападном городке перед среднезападной публикой. Она осыпала мужа упреками за потерянное место, за сомнительные мужские достоинства, за то, что он не уследил за ее собачкой и бедняжку на его глазах задавила машина, за взгляд, какой он бросил на парсскую девушку в Бомбее. Тем не менее доводы рассудка и голода возобладали; супруги отнесли ростовщику последнюю безделушку и вложили образовавшийся капитал в канат, вместительный саквояж и уродливый ржавый ятаган, который они высмотрели в лавке старьевщика.
Увидев сей последний предмет, жена Генри наотрез отказалась участвовать в затее, если ей не будет предоставлена главная роль, а Генри не удовольствуется ролью подручного.
– Но ведь, – начал Генри, с опаской проводя большим пальцем по источенному и зазубренному лезвию наводящего ужас ржавого орудия, – ты же не умеешь делать пассы…
– А ты меня научишь, – возразила жена, – и если что-нибудь случится, пеняй на себя.
И Генри научил жену. Можете не сомневаться, его инструкции были предельно точны. В конце концов жена все переняла, и осталось лишь вымазаться кофейной гущей. Генри наспех смастерил себе тюрбан и набедренную повязку; жена же украсилась сари и двумя пепельницами, позаимствованными в гостинице. Супруги облюбовали подходящий пустырь, собрали большую толпу, и представление началось.
Взлетел канат. Как и следовало ожидать, он остался натянутым в воздухе. Толпа с многоголосым хихиканьем зашептала, что все это делается при помощи зеркал. Перебирая руками, Генри не без пыхтения полез вверх. Добравшись до конца, он позабыл и о толпе, и о представлении, и о жене, и даже о себе самом, так изумило и восхитило его открывшееся перед ним зрелище.
Генри словно выполз из глубокого колодца на нечто вроде твердой почвы. Пейзаж вокруг него нисколько не походил на тот, что остался внизу, а напоминал индийский рай, изобилующий лесистыми долинами, беседками, ибисами и всякой всячиной. Однако изумление и восторг Генри были вызваны не столько прелестями ландшафта, сколько присутствием некой юной особы в одной из беседок, а беседка по странной случайности была наводнена венками, балдахинами и пологами, заросла зеленью и пестрела цветами, испускавшими дурманящий аромат. Девушка, являвшаяся, бесспорно, не кем иным, как гурией, обворожительным существом в крайне легком одеянии, явно ожидала Генри и приветствовала его с экстатическим пылом.
Генри, достаточно любвеобильный по природе, обвил руками шею девушки и пристально посмотрел ей в глаза. Они были поразительно красноречивы. Они, казалось, вопрошали: «Отчего бы и не побаловаться, пока светит солнышко?»Идея пришлась Генри весьма по вкусу, и он запечатлел на губах девушки длительный поцелуй, со смутным и беззаботным неудовольствием подсознательно отметив доносившиеся снизу завывания и вопли жены.
«Если у человека есть хоть капля такта или деликатности, – подумал он, – разве он позволит себе завывать и вопить в такую минуту?» И тут же перестал думать о жене.
Нетрудно вообразить его разочарование, когда сладостные объятия, в которых он покоился, вдруг разомкнулись. Он обернулся: перед ним предстала жена, доведенная до исступления, багровая от ярости, с демоническим гневом в очах, с зажатым в зубах страшным ятаганом.
Генри попытался встать, но жена опередила его и, не успел он спустить на пол левую ногу, угодила ему огромным зазубренным острием в филейную часть, в результате чего Генри не осталось ничего другого, как пасть ниц к ее ногам.
– Побойся бога! – вскричал он. – Это же фокус. Часть представления. Не принимай это всерьез. Помни о публике. Представление должно продолжаться.
– Оно и будет продолжаться, – заверила доблестная половина, полоснув его по рукам и ногам.
– Ох уж эти зазубрины! – вскричал Генри. – Сделай одолжение, милочка, прошу тебя. Поточи лезвие о какой-нибудь камень.
– Для тебя, аспида, и такое слишком хорошо, – ответила жена, не переставая разить и кромсать. Очень скоро Генри остался без конечностей.
– Ради всего святого, – взмолился он, – не забудь пассы. Дай я тебе все объясню еще раз!
– К черту пассы! – сказала жена и последним взмахом снесла ему голову; голова покатилась как футбольный мяч.
Жена, не мешкая, собрала разрозненные останки бедняги Генри и побросала их вниз под аплодисменты и смех толпы, более чем когда-либо убежденной, что все это делается при помощи зеркал.
Затем супруга схватила ятаган и хотела было последовать вниз за мужем, не из мягкосердечного намерения вновь собрать несчастного, а с целью полоснуть еще разочек-другой по наиболее крупным кускам. Но тут она почувствовала на себе чей-то взгляд и, обернувшись, увидела божественного юношу с внешностью магараджи высшей Касты, совершеннейшего Родольфо Валентине {Валентине Родольфо – итальянский актер и танцор, кинозвезда Голливуда в 20-х годах, чье имя стало нарицательным для обозначения мужской красоты.}, в глазах которого явственно можно было прочесть слова: «Лучше возлечь на ложе страсти, чем воссесть на электрический стул».
Эта идея предстала перед женщиной во всей своей неоспоримой убедительности. Она помедлила лишь для того, чтобы просунуть голову в отверстие и крикнуть: «Вот что ожидает свинью мужа, который изменяет жене со скотиной туземкой», а потом смотала канат к себе наверх и вступила в беседу с соблазнителем.
Вскоре на место происшествия прибыла полиция. Вверху не было ничего, кроме воркующих звуков, словно там в свадебном полете кружили горлицы. Внизу в пыли валялись куски тела Генри, их уже облепили мясные мухи.
Толпа объяснила полиции, что это всего-навсего фокус, он делается при помощи зеркал.
– Вот как, при помощи зеркал? – сказал сержант. – Похоже, что об этого бедолагу разбилось самое большое из них.
НА ДОБРУЮ ПАМЯТЬ
Молодой человек быстрым шагом поднялся по тропинке из долины в гору, где, утопая в зелени, ютилась деревушка. Его взгляду открылись пруд, утки, выкрашенный белой краской придорожный трактир с качающейся вывеской-словом, все привычные атрибуты уютной, чистенькой, тихой горной деревушки, каких так много в Сомерсете.
Дорога, а по ней и молодой человек прошли по самому краю обрыва мимо белой калитки, за которой в глубине большого фруктового сада из зарослей кустарника поднимался ладный домик с видом на раскинувшуюся внизу долину. Необычайно доброжелательный на вид старичок копался в саду. Когда прохожий – Эрик Гаскелл – подошел к калитке, старичок поднял голову.
– Доброе утро, – сказал он. – Чудесное сентябрьское утро!
– Доброе утро, – ответил Эрик Гаскелл.
– Сегодня достал свой телескоп. Я теперь редко спускаюсь в долину. Назад взбираться тяжело стало. Вид из окна да телескоп выручают.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65
Тогда старик, зажав в зубах огромную кривую саблю, вцепился в канат и сам полез вверх с поистине матросской сноровкой. Он тоже исчез, достигнув конца каната… Генри еще больше развеселился.
Тут неизвестно откуда раздались крики, пронзительный визг, а затем душераздирающий вопль. В воздухе показалась нога и тяжело шлепнулась на землю, за нею рука, другая нога и прочие части тела, а под занавес (не при дамах будет сказано) – голый зад, который грохнулся оземь, как бомба. На Генри напали корчи.
Наконец, держась за канат одной рукой и бормоча под нос какую-то скороговорку, на землю соскользнул и сам старик. С глубоким поклоном он вручил Генри лезвие, чтобы тот мог засвидетельствовать, что оно еще дымится от свежей крови. Генри схватился за живот.
Туземец, испытывая, по-видимому, угрызения совести, собрал тем временем расчлененные останки своего юного помощника, осыпая каждую часть тела сотнями горестных стенаний и ласковых слов, и сложил их все вместе в гигантскую корзину.
В этот миг Генри решил, что теперь самое время раскрыть карты; готовый поставить тысячу против одного за то, что (перед тем как его позвали на террасу) весь его участок наводнили зеркалами, он выхватил револьвер и расстрелял в разных направлениях все шесть патронов, надеясь угодить хотя бы в одно из коварных зеркал.
Ничего такого, разумеется, не случилось, но туземец подскочил от испуга, быстро огляделся и выудил из пыли у собственных ног омерзительную змейку, не толще карандашного грифеля, – ее убила случайная пуля Генри. Старик испустил вздох облегчения, вежливо коснулся тюрбана, снова обратился к корзине и проделал над нею два или три пасса. Тотчас же из нее выскочил непоседа мальчишка – целехонький, живой, улыбающийся, брызжущий здоровьем и озорством, пританцовывающий от радости.
Факир торопливо смотал канат и с поклоном подошел к Генри, чтобы поблагодарить его за спасение своей жизни от ядовитой змейки, которая оказалась не более и не менее как бенгальским крейтом: один укус, и человека одиннадцать секунд сводит колесом, а потом он валится на землю мертвый, как доска.
– Если бы не небеснорожденный, – сказал туземец, – я бы кончился на месте, а мой непослушный мальчик, моя гордость и отрада, лежал бы четвертованный в корзине, покуда слуги сахиба не снизошли бы выкинуть его останки на съедение крокодилам. Наши ничтожные жизни, наше убогое имущество – все в распоряжении сахиба.
– Чего уж там! – отмахнулся Генри. – Мне много не нужно: объясни, как делается этот фокус, иначе выйдет, что я смеялся над самим собой.
– Может быть, сахиб предпочтет секрет превосходной жидкости для ращения волос? – неуверенно спросил туземец.
– Нет, нет, – ответил Генри, – только фокус.
– Я владею тайной особого возбуждающего средства. Оно может пригодиться сахибу – не сейчас, конечно, а в более преклонном возрасте…
– Фокус, – потребовал Генри. – И не тяни резину.
– Хорошо, – сказал туземец. – Нет ничего более простого. Сахиб делает пасс, вот так…
– Погоди, – прервал его Генри. – Вот так?
– Совершенно верно, – подтвердил туземец. – Затем подбрасывает канат… Так. Видите? Он натягивается и застывает в воздухе.
– Действительно, – согласился Генри.
– Теперь мальчик может свободно влезть по нему, – продолжал туземец. – Полезай, мальчик! Покажи сахибу.
Мальчик с улыбкой взобрался наверх и исчез.
– А теперь, – сказал туземец, – сахибу придется извинить меня, но я тотчас же вернусь. – С этими словами он сам залез наверх, по частям сбросил на землю мальчика и проворно вернулся к Генри. – Все это, – продолжал он, размахивая руками и ногами мальчика под носом у Генри, – все это доступно каждому. Правда, есть тут маленькая закавыка: пасс, что я делаю, когда воссоединяю тело. Если сахиб соблаговолит присмотреться повнимательнее… вот так.
– Вот так? – переспросил Генри.
– Сахиб усвоил его в совершенстве, – отозвался туземец.
– Очень интересно, – одобрил Генри. – Скажи, а что там наверху?
– Ах, сахиб, – улыбнулся туземец, – там нечто поистине упоительное.
Туземец проделал церемонию прощания и удалился вместе с огромной корзиной, исполинской кривой саблей и непослушным мальчиком. Оставшись в одиночестве, Генри несколько приуныл: от Декана до ущелья Кхибер он был известен как человек, смеющийся над Индийским фокусом с канатом, а теперь ему стало не до смеха. Генри решил хранить молчание, но, к несчастью, этого оказалось мало. На официальных завтраках, званых обедах, в клубе, на военном параде, на базаре и за игрой в поло от него ждали взрывов хохота, а в Индии каждому лучше делать то, чего от него ждут. Генри страшно невзлюбили, против него начали плести интриги, и вскоре его выгнали со службы.
Это было тем более досадно, что он успел жениться на даме с решительным лицом – весьма достойной, всегда подтянутой, ясноглазой, чуть слишком властной и ревнивой, как демон, но во всех отношениях – мэмсахиб высшего полета, которая отлично знала, в чем заключаются обязанности мужа. Она сказала Генри, что ему следует поехать в Америку и там нажить состояние. Генри согласился, супруги уложили вещи и отправились в Америку.
– Надеюсь, – сказал Генри, когда на горизонте показался Нью-Йорк, – надеюсь, что наживу это самое состояние.
– Конечно, – откликнулась жена. – Ты должен проявить настойчивость.
– Хорошо, милочка, – сказал Генри.
Однако, высадившись на берег, он обнаружил, что все состояния уже нажиты (это открытие неизменно делает всякий, кто приезжает в Америку с подобной целью). Проскитавшись без места несколько недель, Генри приготовился снизить требования: он соглашался всего лишь на работу, потом – на плохо оплачиваемую работу и, наконец, на работу за харчи и ночлег.
До этой крайности супруги дошли в маленьком городке Среднего Запада.
– Ничего не остается, милочка, – сказал Генри. – Придется показать Индийский фокус с канатом.
Жена горько всплакнула при мысли о том, что мэмсахиб будет вынуждена демонстрировать столь экзотическое искусство в среднезападном городке перед среднезападной публикой. Она осыпала мужа упреками за потерянное место, за сомнительные мужские достоинства, за то, что он не уследил за ее собачкой и бедняжку на его глазах задавила машина, за взгляд, какой он бросил на парсскую девушку в Бомбее. Тем не менее доводы рассудка и голода возобладали; супруги отнесли ростовщику последнюю безделушку и вложили образовавшийся капитал в канат, вместительный саквояж и уродливый ржавый ятаган, который они высмотрели в лавке старьевщика.
Увидев сей последний предмет, жена Генри наотрез отказалась участвовать в затее, если ей не будет предоставлена главная роль, а Генри не удовольствуется ролью подручного.
– Но ведь, – начал Генри, с опаской проводя большим пальцем по источенному и зазубренному лезвию наводящего ужас ржавого орудия, – ты же не умеешь делать пассы…
– А ты меня научишь, – возразила жена, – и если что-нибудь случится, пеняй на себя.
И Генри научил жену. Можете не сомневаться, его инструкции были предельно точны. В конце концов жена все переняла, и осталось лишь вымазаться кофейной гущей. Генри наспех смастерил себе тюрбан и набедренную повязку; жена же украсилась сари и двумя пепельницами, позаимствованными в гостинице. Супруги облюбовали подходящий пустырь, собрали большую толпу, и представление началось.
Взлетел канат. Как и следовало ожидать, он остался натянутым в воздухе. Толпа с многоголосым хихиканьем зашептала, что все это делается при помощи зеркал. Перебирая руками, Генри не без пыхтения полез вверх. Добравшись до конца, он позабыл и о толпе, и о представлении, и о жене, и даже о себе самом, так изумило и восхитило его открывшееся перед ним зрелище.
Генри словно выполз из глубокого колодца на нечто вроде твердой почвы. Пейзаж вокруг него нисколько не походил на тот, что остался внизу, а напоминал индийский рай, изобилующий лесистыми долинами, беседками, ибисами и всякой всячиной. Однако изумление и восторг Генри были вызваны не столько прелестями ландшафта, сколько присутствием некой юной особы в одной из беседок, а беседка по странной случайности была наводнена венками, балдахинами и пологами, заросла зеленью и пестрела цветами, испускавшими дурманящий аромат. Девушка, являвшаяся, бесспорно, не кем иным, как гурией, обворожительным существом в крайне легком одеянии, явно ожидала Генри и приветствовала его с экстатическим пылом.
Генри, достаточно любвеобильный по природе, обвил руками шею девушки и пристально посмотрел ей в глаза. Они были поразительно красноречивы. Они, казалось, вопрошали: «Отчего бы и не побаловаться, пока светит солнышко?»Идея пришлась Генри весьма по вкусу, и он запечатлел на губах девушки длительный поцелуй, со смутным и беззаботным неудовольствием подсознательно отметив доносившиеся снизу завывания и вопли жены.
«Если у человека есть хоть капля такта или деликатности, – подумал он, – разве он позволит себе завывать и вопить в такую минуту?» И тут же перестал думать о жене.
Нетрудно вообразить его разочарование, когда сладостные объятия, в которых он покоился, вдруг разомкнулись. Он обернулся: перед ним предстала жена, доведенная до исступления, багровая от ярости, с демоническим гневом в очах, с зажатым в зубах страшным ятаганом.
Генри попытался встать, но жена опередила его и, не успел он спустить на пол левую ногу, угодила ему огромным зазубренным острием в филейную часть, в результате чего Генри не осталось ничего другого, как пасть ниц к ее ногам.
– Побойся бога! – вскричал он. – Это же фокус. Часть представления. Не принимай это всерьез. Помни о публике. Представление должно продолжаться.
– Оно и будет продолжаться, – заверила доблестная половина, полоснув его по рукам и ногам.
– Ох уж эти зазубрины! – вскричал Генри. – Сделай одолжение, милочка, прошу тебя. Поточи лезвие о какой-нибудь камень.
– Для тебя, аспида, и такое слишком хорошо, – ответила жена, не переставая разить и кромсать. Очень скоро Генри остался без конечностей.
– Ради всего святого, – взмолился он, – не забудь пассы. Дай я тебе все объясню еще раз!
– К черту пассы! – сказала жена и последним взмахом снесла ему голову; голова покатилась как футбольный мяч.
Жена, не мешкая, собрала разрозненные останки бедняги Генри и побросала их вниз под аплодисменты и смех толпы, более чем когда-либо убежденной, что все это делается при помощи зеркал.
Затем супруга схватила ятаган и хотела было последовать вниз за мужем, не из мягкосердечного намерения вновь собрать несчастного, а с целью полоснуть еще разочек-другой по наиболее крупным кускам. Но тут она почувствовала на себе чей-то взгляд и, обернувшись, увидела божественного юношу с внешностью магараджи высшей Касты, совершеннейшего Родольфо Валентине {Валентине Родольфо – итальянский актер и танцор, кинозвезда Голливуда в 20-х годах, чье имя стало нарицательным для обозначения мужской красоты.}, в глазах которого явственно можно было прочесть слова: «Лучше возлечь на ложе страсти, чем воссесть на электрический стул».
Эта идея предстала перед женщиной во всей своей неоспоримой убедительности. Она помедлила лишь для того, чтобы просунуть голову в отверстие и крикнуть: «Вот что ожидает свинью мужа, который изменяет жене со скотиной туземкой», а потом смотала канат к себе наверх и вступила в беседу с соблазнителем.
Вскоре на место происшествия прибыла полиция. Вверху не было ничего, кроме воркующих звуков, словно там в свадебном полете кружили горлицы. Внизу в пыли валялись куски тела Генри, их уже облепили мясные мухи.
Толпа объяснила полиции, что это всего-навсего фокус, он делается при помощи зеркал.
– Вот как, при помощи зеркал? – сказал сержант. – Похоже, что об этого бедолагу разбилось самое большое из них.
НА ДОБРУЮ ПАМЯТЬ
Молодой человек быстрым шагом поднялся по тропинке из долины в гору, где, утопая в зелени, ютилась деревушка. Его взгляду открылись пруд, утки, выкрашенный белой краской придорожный трактир с качающейся вывеской-словом, все привычные атрибуты уютной, чистенькой, тихой горной деревушки, каких так много в Сомерсете.
Дорога, а по ней и молодой человек прошли по самому краю обрыва мимо белой калитки, за которой в глубине большого фруктового сада из зарослей кустарника поднимался ладный домик с видом на раскинувшуюся внизу долину. Необычайно доброжелательный на вид старичок копался в саду. Когда прохожий – Эрик Гаскелл – подошел к калитке, старичок поднял голову.
– Доброе утро, – сказал он. – Чудесное сентябрьское утро!
– Доброе утро, – ответил Эрик Гаскелл.
– Сегодня достал свой телескоп. Я теперь редко спускаюсь в долину. Назад взбираться тяжело стало. Вид из окна да телескоп выручают.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65