9
Жалею ли я о том, кто я теперь? Конечно. Во-первых, я не могу иметь детей. Ну да, сексом заниматься – пожалуйста, сколько хочешь, а вот детей у меня не будет. И это обидно. Мне всегда думалось, что когда я состарюсь – ну, когда мне будет двадцать с чем-нибудь, – то выйду замуж и нарожаю целый выводок.
И еще обидно с едой. Конечно, я могу есть и пить, как вы все, но пищу не перевариваю, так что после того, как поем, приходится выворачивать себя наизнанку, будто у меня булимия. Это противно. Эннли – она работает вместе со мной в кафе – один раз увидела, как меня рвет, врасплох застала. Вышла жуткая ерунда. Она переполошилась. «Не мучай себя так! Ты же не толстая. С этим надо куда-то обратиться. Стыдиться нечего».
– Да это вовсе не то, что ты думаешь, – уверяла я ее. – Просто желудочный грипп где-то подхватила.
– Тебя каждый раз после еды выворачивает, – продолжала Эннли, а я подумала: «Вот как! Значит, она следит за мной? И с чего вдруг?» Но при этом я знала, что она хорошо ко мне относится, просто беспокоится.
А еще я, наверно, буду переживать, что не становлюсь старше. Ведь с виду мне всегда будет шестнадцать, а на самом деле я буду твоей ровесницей. А каково мне будет, когда я совсем состарюсь? Тогда получится, что если парни моего возраста – ну, знаешь, такие за тридцать, за сорок – начнут ко мне клеиться, их надо будет считать этими самыми… педофилами? А мне разве будет охота вечно иметь дело только с шестнадцатилетними сосунками?
Но я не просила, чтобы меня превратили в вампа, и раз уж так случилось, я не намерена раскисать и ныть. Я так считаю: если я теперь вамп, то буду извлекать из этого пользу – стану разделываться с такими подонками, как ты и твой брат. Видно, когда я была маленькая, я слишком увлекалась комиксами о благородных супергероях.
И еще я прямо не дождусь, когда смогу и Кэсси побаловать – подарю ей лучшую жизнь. По крайней мере, не такую, какой она живет сейчас. Пусть увидит, что значит обходиться без шины на ноге и без ингалятора. Неужели она этого не заслуживает?
Может, и она подключится к моей борьбе с подонками, но это уж как ей захочется. Я ей все объясню – и плюсы и минусы, а она пусть сама решает. И мы вовсе не должны кого-то убивать. Я убиваю только тогда, когда негодяи вроде тебя или твоего брата не оставляют мне выбора. А большей частью я просто превращаю тех, за чей счет питаюсь, в таких слабцов, что они долго никого не могут обижать. Правда, время от времени я к ним наведываюсь – надо же девушке подкормиться, и, если выясняется, что они опять взялись за старое, снова довожу их до анемии. Обычно они делают свои выводы. Ну а если нет… что ж, тут-то и приходит на подмогу кол.
Что меня огорчает? Ладно, я тебе скажу. Это связано с Пасхой. Я была помешана на Пасхе – обожала все приготовления к ней. Наверно, потому что Пасха вроде Хэллоуина – такой же серьезный праздник, только без всяких маскарадов. Мне повезло, что я терпеть не могла наряжаться во всяких страшилищ. Представляешь, что бы я сейчас делала, если бы даже мысль о вампирах выворачивала меня наизнанку! Мне бы уже давно пришел каюк. Но на Пасху мне тошно! Надо обходить стороной лавки с пасхальными витринами – это нелегко, но уж спасибо и за то, что меня страшит не Рождество – ведь в самую Пасху я притворяюсь больной.
10
Апплес увидела, что глаза у Гейджа под закрытыми веками задвигались. Она не встала, так и осталась на коленях у его плеча, только потянулась, взяла остро заточенный кол и высоко его подняла. Гейдж открыл глаза.
– Как… как ты можешь теперь жить… такая? – спросил он.
Апплес вздрогнула. Выходит, он слышал все, что она говорила; этого она никак не ожидала. Она вела этот разговор, только чтобы скоротать время. А еще потому, что больше ей не с кем было поделиться своими переживаниями.
– А что мне делать? Только податься туда, куда я сейчас тебя отправлю, – ответила она.
– Скорей бы уж!
Когда Апплес услышала эти слова, на нее нахлынули страшные воспоминания. В каком кошмаре она сама пребывала те три дня, когда из умершей превращалась в себя теперешнюю! Словно старалась выкарабкаться из вязкой грязи осознания того худшего, что люди способны сделать друг другу. Но грязь вновь и вновь засасывала Апплес с головой. Ей казалось, что она так мучается не три дня, а целую вечность. От этих кошмаров она смогла опомниться, только когда решительно выкинула их из головы.
Как это ей удалось тогда все забыть?
Впрочем, сейчас важнее, как ухитриться забыть снова. Чем скорей, тем лучше.
– Радуешься, что сдохнешь, потому что ты слизняк.
– И со своей сестренкой ты это сделаешь?
– Да что ты знаешь обо мне и о моей сестре? И, размахнувшись сильней, чем было нужно, она всадила ему в грудь кол. Он уже давно был мертв, а она еще долго сжимала кол дрожащими руками, загоняя его все глубже.
Наконец Апплес выпустила кол из рук и опустилась на пятки. Поднявшись, она втащила труп в машину, обтерла руль, чтобы на нем не осталось отпечатков ее пальцев, намочила тряпку в бензине, сунула ее в бензобак и подожгла.
Когда прогремел взрыв, Апплес была уже далеко и быстро шагала, направляясь к городу. Она не оглянулась, не замедлила шаг. Мысли ее блуждали в той тьме, которую снова пробудил в ее памяти Гейдж.
Разве она посмеет обречь на эти муки Кэсси? А если не посмеет, как ей дальше быть одной? В первый раз после того, как ее превратили, Апплес не знала, что ей делать.

Кассандра
У Апплес есть от меня секрет, и я знаю, что это.
Ее настоящее имя Апполина, но все зовут ее Апплес, так же как меня все, кроме мамы, зовут Кэсси, а не Кассандра. Мама же всегда называет нас полными именами. Но секрет не в том, как зовут мою сестричку. Он гораздо важней, чем наши незаурядные имена.
Моя сестра потрясающе хладнокровна – мне ни за что такой не стать. У меня врожденный дефект – одна нога короче другой, так что приходится все время носить шину, страшную, как у франкенштейновского монстра. Во всяком случае, так меня дразнят все ребята. «Вон идет невеста Франкенштейна!» – кричат они, когда я выхожу на перемену, а я всегда выхожу последней. Хорошо еще, что Апплес этого не слышала, она бы их так отделала! Но как можно бить за прозвища?
А еще у меня астма в тяжелой форме, так что я должна всегда иметь при себе ингалятор. Если бы даже нога у меня была нормальной, я все равно не могла бы бегать. Когда приходится возиться с чем-нибудь тяжелым, я сразу начинаю задыхаться, но мне еще везет – в больницу я попадаю редко, только если уж меня чересчур прихватит.
Я знаю, что нельзя оценивать людей по их физическим данным, но мы же все поступаем именно так, верно? А если ты не способна на самое простое – бегать и нормально дышать, то большинство людей тебя вообще в расчет не принимает. Как только у тебя замечают какой-то физический дефект, сейчас же начинают думать, что ты вообще дефективная. Некоторые со мной разговаривают чуть ли не по слогам, а моих ответов вообще не слушают.
Только не подумайте, что я себя жалею! Нет! Честно! Я просто рассуждаю логически. Все и всегда будут считать меня этакой придурковатой малышкой – дышать нормально не может и припадает на одну ногу. Пусть я доживу даже до восьмидесяти, но и в конце этой долгой жизни мне придется сознавать, что я неполноценная.
Одна Апплес никогда не относилась ко мне как к дефективной, даже если мы ссорились, впрочем, ссоримся мы очень редко. В это, конечно, трудно поверить, потому что большинство братьев и сестер обычно ругаются и ссорятся без конца. Но у нас этого не бывает. Мы отлично ладим и почти на все смотрим одинаково. Во всяком случае, так было до того вечера, когда моя сестра пошла на концерт Брайена Адамса. Апплес отправилась туда со своими друзьями, а вернулась… только через четыре дня. Представляете, что было с мамой и папой? Я-то просто ужасно беспокоилась и, наверно, потом немного обиделась на нее за то, что она так и не объяснила мне, где же она была.
– Не потому что не хочу говорить, – сказала она. – Не могу! Эти четыре дня для меня как большая черная дыра!
Но я знаю – кое-что она помнит. Просто считает, что мне это не переварить.
Вот с тех пор она и изменилась. Но изменялась не постепенно, с течением времени, как бывает со всеми, когда становишься старше, перестаешь играть в Барби и начинаешь слушать настоящую музыку. Нет! Она изменилась внезапно. Апплес всегда была острой на язык, но теперь, после этой четырехдневной отлучки, она превратилась в такую уверенную девицу – палец в рот не клади! Я все равно ее обожаю, но чувствую, что надо привыкать к сестре заново.
И это было бы не так трудно, но у Апплес вдруг оказалась масса секретов. Самые простые вещи стали вызывать у нее какую-то странную реакцию. Ну, например, не могу забыть, как она изменилась в лице, когда однажды перед обедом я призналась, что я теперь вегетарианка. Просто не могу смириться с тем, что ни в чем не повинных животных убивают, чтобы мы могли жить-поживать. «Скажи мне, что ты ешь, и я скажу, кто ты», – заявила я своим и только много позже поняла, отчего у Апплес сделалось такое страдальческое лицо.
А уж совсем странно было на следующий год, когда наступила Пасха. Пасха всегда была ее любимым праздником, а тут она стала жаловаться, что Пасха вызывает у нее какую-то фобию, и она ни в чем участвовать не будет. Когда же папа спросил, почему вдруг, она ответила: «Фобия потому и называется фобией, папа. Это необъяснимый страх».
Понятно, это не такие уж убедительные примеры, но если все сложить… Ну, скажем, одно время я думала, что она страдает булимией, но, хотя после еды ее часто рвало, других признаков не было. Казалось, она и за весом не следит, и не худеет. Наоборот, она вроде становилась крепче и здоровее на глазах. Я просто понять не могла, чем и где она питается.
И месячные у нее прекратились. Однажды я застукала ее за тем, что она выбрасывала неиспользованные прокладки как раз в те дни, когда у нее обычно бывала менструация. Поэтому на следующий месяц я специально за ней следила, и все повторилось, словно она хотела сделать вид, что еще нуждается в прокладках. И непохоже было, что она беременна – месяц проходил за месяцем, и стало ясно, что с ней все в порядке.
Вы, вероятно, уже решили, что я такая мерзкая девчонка, которая все время шпионит за сестрой, но ничего подобного. На все эти странности я натыкалась случайно. А разобраться в них старалась, потому что тревожилась за Апплес. Вы разве не забеспокоились бы, если бы такое творилось с вашей любимой сестрой? А самым скверным было то, что я ни с кем не смела поделиться своими страхами. С родителями я об этом не могла говорить и, разумеется, с посторонними тоже, а расспрашивать саму Апплес я бы в жизни не решилась. И следить за ней я не могла – с моей-то шиной на ноге и с моей одышкой. Поэтому, хотя я и знала, что она каждую ночь смывается из дома, я не могла увязаться за ней и узнать, куда она уходит и чем занимается.
Я уж стала подумывать, не написать ли мне анонимное письмо в какой-нибудь журнал консультанту. А думала я об этом, потому что обожаю такие колонки с советами: например, «Секс и твое тело» или «Каверзные вопросы» в журнале «Семнадцать». А самая моя любимая колонка – «Неистовая любовь», ее ведет Дэн Сэвидж в «Икс-прессе», нашем еженедельнике. Мама с папой убили б меня, если бы узнали, что я его читаю. Там ведь все про секс и всяких геев, и хотя я понимаю, что у меня никогда не будет друга – кому охота показываться на глаза под ручку с франкенштейновским монстром? – все равно я считаю, что мне надо знать такие вещи.
Представляете, как бы я написала кому-нибудь из них о своих беспокойствах насчет Апплес? Начала бы я с Дэна.
«Дорогой Дэн!
Моя сестра перестала есть, и у нее больше нет менструаций. У нее появилась фобия к Пасхе, и по ночам она убегает из дома, не знаю куда.
Я не собираюсь вмешиваться в ее жизнь, но все это меня очень тревожит. Как ты думаешь, что с ней? И что мне делать?
Растерянная из Оттавы».
Что с ней? Я уже начала подумывать, не связано ли это как-то со старыми, всем надоевшими фантастическими фильмами ужасов, которые показывают поздно вечером. Может, она стала наркоманкой или превратилась в какое-то таинственное чудовище? Только не злобное. Ни мне, ни кому другому, как я наблюдаю, она зла не причиняет. Просто она сделалась… странной.
И вот в день моего рождения, когда мне исполнилось шестнадцать, все выяснилось. После праздничного обеда и всяких подарков и поздравлений. Я уже лежала в постели, глядела в потолок и пыталась понять, почему я не чувствую никаких изменений – ведь считается, что когда тебе исполняется шестнадцать, это такое событие! И тут в комнату вошла Апплес и закрыла за собой дверь. Я скорей села и оперлась на подушку. Апплес прислонила к изголовью вторую подушку и легла рядом со мной. Мы так лежали тысячу раз, но в тот день я сразу почувствовала что-то особенное.
– Я хочу тебе что-то сказать, – проговорила Апплес, и в голове у меня завертелось множество предположений и беспокойных догадок одна другой невероятней, а она вдруг заявила:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46