Пальцы его ног ощущали влажную поверхность кирпичей и так точно находили точки опоры, что тело оставалось в равновесии на отвесной стене. Затем то же самое: подушечки пальцев на цементе, пальцы ног на кирпичах. Тело скользнуло вверх по стене. Римо щекой чувствовал мельчайшую вибрацию фундамента, глубоко уходящего в скалистую породу.
Щека терлась о кирпичи, руки, как у пловца, выбрасывались вперед и цеплялись за стену, ноги толкали тело вверх, и тело послушно двигалось вверх, руки вверх, руки вниз, ноги вместе, пальцы ног отталкиваются от стены, руки вверх, пальцы ног внизу, руки вниз, пальцы ног идут вверх все быстрее и быстрее. И по мере того, как Римо оставлял позади себя окна, по мере того, как крыша здания становилась все ближе и ближе, к нему возвращалась былая легкость. Былая плавность движений Былое совершенство. Ему говорили, что так оно и будет.
Если бы за ним кто-нибудь наблюдал, то увидел бы перед собой плывущего по стене человека. Именно так все это и смотрелось. Но самое удивительное заключалось в том, что ничего удивительного в этом не было — человек передвигался, не нарушая никаких законов природы Взору наблюдателя предстало бы самое что ни на есть естественное зрелищ.
— Не так уж плохо, — донесся с крыши тонкий скрипучий голос.
Римо сгруппировался, как ныряльщик перед прыжком, и приземлился на крышу. Он был худощав, но запястья у него были широкие, можно даже сказать, толстые. Темные глаза, высокие скулы, тонкие губы. Одет он был в темные брюки и темную рубашку.
— Возможно, — сказал он. — Я опять чувствую себя в согласии с самим собой.
— Это не то, с чем ты должен чувствовать себя в согласии Ты должен чувствовать себя в согласии со мной. Именно из-за этого на тебя и свалились все эти неприятности. Именно из-за этого тебе приходится учиться заново А что же будет, когда ты останешься без меня?
— Наконец-то у меня наступит минута покоя, папочка, — ответил Римо.
— Самый полный покой обретаешь в смерти, — донесся из тьмы скрипучий голос.
Ветер шелестел темным кимоно говорящего. Это был старик с торчащими во все стороны и развевающимися на ветру, подобно вымпелам, жидкими волосами. Но тело его было крепче, чем фундамент того здания, на крыше которого они сейчас стояли Старик поднял вверх руку и оттопырил палец, оканчивающийся длинным, гладким, изогнутым ногтем.
— Смерть, — сказал Чиун, — это самое простое, что только есть на свете.
— Не беспокойся, папочка, — утешил его Римо. — Это же моя смерть.
— Нет, — возразил Чиун. — Теперь уже нет У тебя нет права умирать — не больше, чем было у меня до того, как я нашел Мастера, который займет мое место, — Мастера Синанджу.
Римо не ответил Он знал, что старик прав Он сам навлек на себя опасность, подставил свою сверхчувствительную нервную систему под радиоактивное излучение. В обычной ситуации он понял бы, в чем дело, почувствовал бы. Но, находясь во власти гнева, он потерял значительную долю своей чувствительности. Чиун говорил, что на это вещество наложено проклятие, а Римо в проклятия не верил, особенно в те из них, которые были занесены в хроники Дома Синанджу И он не слышал своего тела, которое могло предупредить его об опасности А когда его силы оказались подорваны, он стал еще менее способен чувствовать что-либо.
Чиун выходил его, но не позволял забывать, что хроники Синанджу могли предотвратить беду. Проблемы Римо с хрониками Синанджу начинались с Чиуна, потому что читать ему приходилось то, что написал Чиун, а чиуновы писания были слегка затушеваны. Например, Чиун нигде ни единым словом не упоминал, что его ученик не только не имеет никакого отношения к деревне Синанджу, но даже не является корейцем. Что он помогает не человеку с Востока, а белому.
Если кто-нибудь когда-нибудь прочитает хроники Чиуна, где американцы описаны как “счастливые, но нервные люди, скорые на гнев и не способные совладать с ним”, то Римо предстанет перед читателем как кореец. В творении Чиуна было немало намеков на любовь Римо к видам западного побережья Корейского полуострова, хотя Римо лишь раз посетил Синанджу, да и то — только для боя. Почти при каждом упоминании Римо Чиун подчеркивал его высокие скулы, столь не вяжущиеся с обликом белого человека.
А тот факт, что Римо сирота, давал Чиуну основания сомневаться в том, что его отец и мать не были корейцами.
— Я — белый, — не уставал повторять Римо. И это значило, что Чиун научил Римо всему, только не тому, как войти в историю Синанджу. И Римо по-прежнему не верил тому, что было написано Чиуном, хотя старик так прокомментировал его восхождение на крышу пятидесятиэтажного здания:
— Это искусство великого Вана Великий Ван научил нас восходить вверх по отвесным стенам. Если бы меня здесь не было, ты бы мог прочитать мои хроники и заново понять, как это делается.
— Если бы тебя не было рядом со мной, папочка, мне, вероятно, не пришлось бы заниматься чтением истории Синанджу. Впрочем, я и сейчас их не очень-то читаю.
— А не мешало бы, — наставительно заметил Чиун. В дверь, выходящую на крышу, кто-то бешено забарабанил.
— Эй, как вы сюда попали? Убирайтесь немедленно!
Римо подошел к двери, из-за которой доносился голос. Дверь была заперта. Он легонько сжал дверную ручку в ладони, а затем, удостоверившись, что замок врезан на ее уровне, дернул вверх. Металлические обломки полетели в разные стороны, как шрапнель, и дверь открылась. На крышу вышел охранник.
— Взлом и нарушение прав частного владения, — процедил он, увидев, что в двери больше нет замка.
— Я сломал замок только для того, чтобы впустить вас.
— А как ты сам здесь оказался?
— Вам не понять, — сказал Римо.
— Посмотри на его скулы, — показал Чиун на охранника. — Самый обыкновенный белый. Разве он поймет?
— Кого это вы, кретины, называете обыкновенным? — разозлился охранник.
— Он хочет сказать совсем не то, что вы подумали, — попытался успокоить его Римо.
— Скулы! Ты на свои посмотри. Ты же похож на этого старого косоглазого!
Охранник принял боевую стойку. Руку он держал на дубинке. Весил он не меньше, чем Римо и Чиун вместе взятые Он не сомневался, что дело будет решено одним ударом. Его ударом.
Когда старик сделал шаг в его сторону, он поднял дубинку, готовый со всей силы обрушить ее и вбить старику голову в его развевающийся халат. И вдруг он почувствовал что-то у себя на щеке, и рука его непроизвольно опустилась. Губы. Затем послышалось чмоканье. Старикашка поцеловал его в щеку, как раз когда он собирался старикашку прибить. А затем, совершенно незаметно, старикашка переместился к нему за спину.
— Я отблагодарил его в соответствии с западными обычаями, — объяснил Чиун свой поцелуй — первый в жизни.
Дом Синанджу допускал нежности, но не те, что приняты на Западе. Но радость в сердце Чиуна требовала выхода, и он поцеловал белого громилу в синем костюме охранника с серебряным квадратным значком на груди.
Охранник каким-то образом упустил старика, но его молодого сообщника он упускать не собирался. Он в раздражении вертел дубинкой — еще бы, хотел образумить старика, а получил звонкий поцелуй в щеку. Римо поймал дубинку и толкнул ее вперед, как турникет в метро.
Ему надо было догнать Чиуна. Сила противодействия мало что значит для человека, у которого все до единой клеточки тела находятся в полной гармонии. Эффект же, произведенный этой силой на охранника, был сопоставим со столкновением с тяжелым грузовиком. Столкновение с Римо подарило ему раздробленный таз, разошедшиеся позвонки, вывихнутые плечевые суставы и отняло добрых полчаса времени, которые он провел без сознания на крыше.
Римо последовал за Чиуном.
— Этот охранник плохо видит в темноте, — заметил Римо.
— Он белый. И его зрение — это зрение белого человека.
— Ты говорил, что у белых странные глаза, что они плохо видят, потому что круглые окуляры не дают такого же четкого изображения, как удлиненные.
— Он видел вполне прилично, — буркнул Чиун, прибавив скорость.
Римо шел за ним следом. Чиун спускался по лестнице быстрее, чем скоростной лифт, быстрее, чем спринтер на финишном отрезке дистанции, — пролет за пролетом на десятый этаж. Кимоно развевалось у него за спиной, и весь он был исполнен непередаваемой грации. Вернувшись к себе, Чиун прямиком направился к чернильнице и свитку, и на устланном коврами полу в своем временном пристанище в многоквартирном доме в Майами-Бич Чиун, Мастер Синанджу, записал свои впечатления от сегодняшнего вечера, не обращая внимания на протесты Римо.
“И вот, все эти долгие годы Мастер Синанджу работал с новым Мастером по имени Римо в стране, давшей ему приют. Мастеру Чиуну стоило немалых трудов разыскать Римо. И он сразу же заметил разницу между ним и другими белыми”, — писал Чиун с невероятной скоростью, но при этом каждый выведенный им иероглиф был совершенен, строчки шли ровно, будто он писал по линейкам. В эти рассветные часы на Мастера снизошло вдохновение. И сердце его было преисполнено радости.
“И вот, однажды ночью простой белый, поставленный стражником, дабы охранять один из малозначащих замков для простого люда, заприметил Чиуна и его ученика Римо. И в красных лучах утреннего солнца, когда круглые глаза видят предметы более четко, чем нормальные, он увидел то, что Чиун приметил много лет тому назад. Он обратил внимание на скулы и глаза Римо. И заметил несомненное сходство.
Даже самый никчемный белый не может не разглядеть в Римо идеального корейца, даже самый ничтожный белый неизбежно увидит это. И этот стражник сообщил об этом Чиуну.
И тут встает один вопрос, долго уже преследовавший Чиуна, открывателя Америки — народа, а не территории, которая была открыта Мастером Кан Ви во времена расцвета империи Майя. Кто, какой именно кореец был предком Римо?
Был ли это какой-то неведомый Мастер Синанджу? Бросил ли он свое семя на почву новой нации, дабы Чиун мог теперь собрать урожай? Кто из великих Мастеров Синанджу прошлого может считаться предком Римо, не ведающего о своем происхождении?”
Чиун сидел, склонившись над пергаментом, как склоняется цветок над поверхностью пруда. И вот теперь он выпрямился и с довольным видом вручил перо Римо.
— Ты не можешь сказать, что это не правда. Возьми перо и впиши свои первые фразы в историю Синанджу.
Римо легко читал по-корейски. Чиун писал на старом литературном корейском, на который китайский язык оказал большее влияние, чем японский. Но многие знаки — например, иероглифы, обозначающие различные виды оплаты, — были изобретением Дома Синанджу. Только Дом Синанджу принес на Восток всё богатство Запада в виде даров славному Дому наемных убийц-ассасинов. Вещи, о которых не ведали прежде на Востоке, прибывали в Синанджу по морю и посуху. Мастерам прошлого приходилось изобретать собственные знаки, чтобы составить полную опись своих сокровищ. И труд их был преисполнен любви.
Римо помнил, как Чиун показал ему то место, откуда начинались его собственные записи. Они шли вслед за записями отца Чиуна, а те в свою очередь начинались там, где кончались записи отца его отца. В хрониках велся подробный учет всех близких и дальних родственников, и даже упоминался некий льстивый шут родом наполовину из Синанджу, наполовину из Пхеньяна — пользующегося дурной славой города распутных женщин и еще более распутных мужчин, места, где не подобает жить гордым выходцам из маленькой рыбацкой деревушки Синанджу.
Римо в этой истории дома ассасинов именовался “полукровкой”.
Он взял перо и еще раз перечитал написанное Чиуном. Он знал, что будущие поколения будут критически оценивать его почерк, если вообще они будут, эти самые будущие поколения. Ему пришла в голову мысль: а когда же он сам начнет воспитывать нового Мастера? Он изучил искусство Синанджу для того, чтобы служить своей стране, но оказалось, что знание Синанджу накладывает на него обязательство воспитать ученика. Средство стало целью.
Римо прочитал еще раз, что написал Чиун, затем быстро начертил знак, представляющий собой сочетание бычьих рогов и бычьего же помета. В Америке это сочетание служило просторечным обозначением вранья.
Чиун прочитал написанное своим учеником и медленно кивнул.
— Теперь, когда ты объяснил, что значит благодарность белого человека, не подтвердишь ли ты то, что слышал на крыше?
— Он имел в виду совсем не то, что сказал.
— А! Ты настолько продвинулся в своем знании Синанджу, что научился читать чужие мысли. Тогда скажи мне, о чем думаю я.
— Ты не хочешь признаться сам себе, что обучил белого.
— Если ты действительно так считаешь, тогда напиши это! — В голосе Чиуна звучал полярный холод. — Давай! Пиши! Мастер должен писать правду.
— О’кей, — кивнул Римо. — Я напишу, что работаю на некую организацию и что ты — мой учитель. Я напишу, что я много чему научился и стал не таким, каким был прежде, но все же я белый. Белый человек овладел искусством Синанджу и стал частью Синанджу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39